Глава 2

Курили дымками трубы парома. На каникулах, когда Мотька была поменьше, мать сажала ее на паром на одной стороне залива – на другой встречал отец. Сейчас Мотька катила к нему на летние каникулы после окончания девяти классов. Последний раз он ее не встретил, просто не смог, но матери она об этом не сказала ничего. «Что за телячьи нежности – она вполне в состоянии добраться сама, без провожатых».

Отец тогда уходил на путину. Мать считала отдых в сельской местности для здоровья продуктивным, поэтому с завидной последовательностью отправляла ее к ненавистному отцу на каждые каникулы. А Мотька чувствовала другое: ее отправляют подальше специально – стоит ей уехать, в тот же вечер к ним заявляется этот мерзкий толстяк, дядька Юрка. Мотька как-то невзначай подслушала разговор мамы с соседкой Верой Васильевной.

– Кобель, каких большинство, но кому я еще нужна? Вся моя заслуга в том, что я моложе его на десять лет – тем и тешится, отметится и пропадает. О каком ты говоришь союзе?

После сцены, которую закатила Мотька им однажды ночью, тот решался прийти к ним только изредка днем, да и то в ее отсутствие. Мотька узнавала об этом по грудке конфет в затертых фантиках на столе. Комнатешка, в которой они обитали с матерью, с трудом вмещала диван, Мотькину кровать и стол. Расхожая одежда висела на спинке кровати, остальная – в бабушкином чемодане под ней. Телевизору, и тому внизу не осталось места – он стоял на полке у них над головой. Был еще крохотный коридорчик – там находилась кухонная плита и ведро с водой на табуретке, да подвесной самопальный шкафчик с посудой. Картошка в сетке в нагромождении всякой овощной всячиной толкалась сбоку от дверей, мешая проходу. Мать вначале пыталась создать какое-то подобие уюта: навесила кружев, оспины стен замаскировала поделками собственного изобретения – потом опустились руки. Мотька знала заранее, когда мать произнесет в очередной раз коронную фразу: «Как же надоела эта нескончаемая колгатня, быстрее бы сдохнуть».

Одни из былых украшений, давно потеряв первоначальную фактуру, продолжали наращивать слой пыли на стенах, другие – точили в подполье мыши. Спали они голова к голове. Проснувшись однажды ночью, Мотька услышала над головой свистящий шепот матери:

– Потише ты, боров… – и громкое сопение дядьки Юрки.

Она училась тогда в третьем классе. Мотька вскочила и увидела, как этот толстяк подмял под себя маму. От этой картины она зашлась в истерике – ее стали урезонивать, отчего ей стало еще обидней. Мотька заревела в голос, продолжая кричать до тех пор, пока дядька Юрка не исчез за дверью с охапкой своей одежды.

Глава 3

Отец работал в рыболовецкой артели в поселке на берегу залива. С матерью они не жили очень давно, сколько себя Мотька помнила. Мать рассказывала ей об их совместном прошлом, и Мотька имела на этот счет свое особое мнение:

«Да, от папки попахивает спиртным, но кому до этого есть дело, кому может быть плохо от веселого слабовольного человека?»

В себе она не поддерживала и даже осуждала мать:

«Как можно из-за такой ерунды ненавидеть человека, и, уж, совсем непонятно: променять такого красавца на уродливого толстяка?! Отец всегда весел и разговорчив, правда, у него никогда нет свободных денег, но он никогда не наставляет, не зудит, не переливает из пустого в порожнее».

Понятия «хорошее» и «плохое» у них с матерью разнились, но Мотька это держала в себе. Единственное Мотька не понимала в отце, что он имел в виду, когда в подпитии в слезливой тоске обращался к ней:

– Эх, если бы мы жили вместе, горы бы для тебя своротил.

Она не могла понять, почему, например, нельзя «своротить горы» во время ее приезда к нему? С некоторых пор в Мотьку болезненно внедрилось два «Я»: одно – официальное, для обихода, другое – в себе. Изредка, при особом недовольстве или возбуждении, второе «Я» спонтанно вырывалось из нее, и тогда мать с опаской трогала ее лоб.

Высоко над головой парили чайки, подрагивала корма. Она думала о предстоящих каникулах, о рыбалке, о тамошних друзьях. Каких-то особых эмоций Мотьке встреча не сулила – все для нее было знакомо и обыденно. В лоб что-то шлепнуло – она стрельнула по сторонам глазами, машинально собрала гадость пальцем и стерла ее о деревянный поручень ограждения. Мотька погрозила чайкам, спряталась под навес, продолжая бессмысленно провожать удаляющийся берег. На то место, где она только что стояла, оперлась о поручень парочка. Парень локтем ткнулся как раз в испачканное место.

Три часа всегда пролетали незаметно. Задрожала на маневре палуба – паром подруливал к причалу. Рельсы парома тютелька в тютельку состыковались с рельсами причала, на которых стоял наизготовку тепловоз. Пассажиры дружно потянулись на берег. Впереди маячила черная куртка парня с белой отметиной на локте. Мотька сильно удивилась, увидев на причале расфранченного при шляпе отца, пахнущего резким парфюмом. К его плечу жалась маленькая миловидная женщина с огненным сполохом густых волос. Она подала Мотьке руку и без помощи отца представилась:

«Тетя Клава… – мачеха».

Мотька непроизвольно отшатнулась, но не устояла против ее дружелюбного взгляда, и, немного помедлив, руку все же подала.

Глава 4

Лето выдалось сухим, жарким. Вечерами Мотька уединялась в миниатюрной, но ее собственной комнатке. Она хотя и была небольшой, но очень уютной – здесь ей не мешали, это было ее личное пространство. Нынешние условия казались Мотьке верхом совершенства. По вечерам перед распахнутым настежь окном – оно выходило на обрыв с видом на длинный ребристый язык бухты – Мотька слушала сверчков, ловила залетающих в створ окна доверчивых светлячков, приклеивала их слюной к лицу и корчила в ушедшее в сумрак зеркало рожицы. Иногда дурачилась, украшая светлячками контуры созревающей груди. Мотька заметила, что от прикосновения к их затвердениям ей делается приятно, и часто, оставшись одна, она повторяла случайно полученные ощущения. В полумраке комнатки она могла стать в профиль к зеркалу – луна таинственно очерчивала тонкий девичий профиль. Насладившись очертаниями, Мотька начинала выделывать телом невероятные пируэты, представляя себя восточной красавицей-обольстительницей. Гладила нежные места щупленьких полудетских ног, представляя ощущения ласками покоренного ею падишаха. Эти ритуалы влекли и постепенно от безделья и доставшейся от природы повышенной чувствительности стали носить упорядоченный характер.

Дни тянулись своей чередой. Мотька созревала на глазах. За лето она сильно вытянулась. В противовес своим невысоким родителям она походила на стройную грациозную лань. Ее наивный взгляд, человеку не осведомленному в его истинности, под маской молчащей в ней тайны мог показаться игривым. Взрослея внешне, на самом деле она оставалась несмышленой наивной девчонкой. Все ее существо оголтело рвалось к новым неведомым познаниям.

Отец пыжился, пытался эффектнее подать внезапный достаток. За путину он всегда получал кучу денег. В доме в это время раньше появлялось множество ненужных вещей, которые впоследствии, в период безденежья, постепенно исчезали. Отец не был жадиной, и то, что предназначалось Мотьке, ждало ее до следующего приезда – это незатейливые безделушки, бижутерия, совершенно никчемные в городе – всего собралось великое множество. В этот раз отец прифрантился сам, купил Клаве дорогое платье, украшенное люрексом – вечером состоялась демонстрация мод. Мотьке отхватили джинсики, ее мечту – «Блю Колорадо», одноименную маечку, и, самое желанное – сиреневые туфельки на шпильке. Мотька, как только не сопротивлялась, найти в себе силы для отторжения пассии отца не смогла. Клава не была похожа на злую мачеху, и «о, кощунство», Мотьке все больше хотелось быть ее настоящей дочкой. За короткое время они сблизились – их отношения складывались в отношения задушевных подруг.

– Надо пережить определенные трудности, – говорила Клава, – чтобы научиться сочувствовать окружающим. Разве виноваты мы, что наши пути так неудачно пересеклись?

В ее рассуждениях не чувствовалось фальши, она принимала Мотьку за равную. Мотьке хотелось остаться с Клавой наедине подольше: услышать от нее интересное для себя ее женское откровение. Клава, в сравнении с ней, знала очень много, захватывающе рассказывала, и всегда с чувством. В прошлые годы Мотька коротала каникулы с удочкой на причале – сейчас ей стало интересней оставаться дома. Перемены, произошедшие с отцом, она отнесла к заслугам Клавы. Мотька видела в нем чудесное превращение.

Глава 5

В августе, ближе к концу каникул, Клава устроилась на работу в местный рыбцех. Каждое утро она облачалась в холщовую робу, непомерно большие резиновые сапоги – золотые кудри, разбросанные непослушными завитками, Клава прятала под грубым прорезиненным колпаком. Так было принято здесь – все работающие переодевались дома, благо сам цех находился на берегу залива в паре сотен метров от дома. И вообще, весь поселок так и стремился скатиться строениями ближе к воде. Море кормило, поэтому естественно, что вновь возникающие постройки жались ближе к прибрежной полосе. Клава была невысокого роста, а в рабочем одеянии казалась совсем кнопкой. Мотька от безделья забредала на территорию цеха – там она увидела дополнение к спецовке: одеяние дополнял безмерный, до самого пола, ярко-оранжевый резиновый фартук. У Мотьки в первое мгновение от жалости к ней на глаза навернулись слезы. Уменьшенная Клава показалась совсем беззащитной и несчастной, Мотьке хотелось сорвать это уродство и увести ее домой. Расчувствовавшись однажды, не владея собой от обострившейся жалости, она заплакала, уткнувшись лицом в воняющий рыбой, осклизлый фартук.

– Мотечка, что с тобой? Не надо меня жалеть, я, как никогда, счастлива! – отстранилась Клава, выудила из широкой штанины платок и утерла им ее слезы. – Иди, милая, упивайся молодостью, наслаждайся свободой – твое русское счастье все впереди. Желаю тебе лучшей участи. Иди, иди, – подтолкнула она Мотьку, – скоро школа, десятый класс – отдыхай. Вечером поговорим… Иди, дорогая.

Покоренной добротой слов, при упоминании о вечернем общении, Мотьке полегчало, в горле пропал соленый ком, и она благодарно улыбнулась Клаве.

На причале, где бывала раньше Мотька, сидели, свесив с него ноги, двое повзрослевших знакомых пацанов.

– Падай рядом, мочалка, где пропадаешь, не видно чтой-та? – съязвил с ехидцей, откровенно оценивая ее с ног до головы, один из них – упитанный крепыш Толян. – Где тусуешься нонче, загордилась, глижу?!

Мотька, фасонясь, в джинсах, высокомерно хмыкнула, не удостоив его ответом.

– М-мотечка, смотри сколько н-н-натралили. Бычки – одни пацюки, везуха сегодня, – почтительно, стараясь скрыть заикание, смягчил встречу другой пацан – худощавый и голубоглазый.

– Петька, ты всегда был мастуром, – шлепнула ему по плечу Мотька.

– Ты п-приехала, с-садись, – стряхнул он смятый под ним пиджак, – чистый, не б-боись, д-джинсиков не зам-мараешь. У всех клюет, перед штормягой налопаться спешат. Есть запаска, на, бери, – предложил он, с трудно скрываемым желанием задержать ее здесь.

С Петькой в прошлые годы Мотька проводила большую часть летних каникул. Он вытянулся, похудел. Голубые глаза смягчали простые черты лица. В сочетании с ними он казался обаяшкой, а облупленный вздернутый нос делал его озорником. На самом деле, Петька никогда не дрался, а уважение у пацанов снискал рассудительностью и мастерством на рыбалке – Мотька называла его лучшим друганом.

От подкупающей интонации Мотька забыла про свою обновку, без колебаний скинула шпильку, на ходу разгораясь азартом. Без брезгливости взяла в руки жирного червя, прихлопнула его заправски в ладонях, насадила и с первого раза булькнула грузилом в нужное место.

– Не разучилась…

– Дык, кто был учитель?! – приняла Мотька игривый Петькин тон.

– Ты какая-то сама не своя, – прошептал он, заискивающе прикоснувшись к ее руке.