Глава 17. Тайное и явное

Никто не видел и не знал про тайный роман Лесниковой Любашки с фронтовиком Николаем Житьевым, кроме Лешки. Где они встречались, когда… А Васька умел хранить тайну, хотя и не остыла в его сердце любовь к Любашке.

Да у Платониды сердце-вещун подсказывало, что неладно с Николаем, чужой он. Как пришел чужой, так чужой и остался. Не мог смириться с жениным грехом.

И только год спустя вскрылись эти любовные дела. Мать Лесникова увидела, что девка у нее ходит беременная. Что уже живот у нее обозначился, что рвет ее и мутит.

Стала Лесникова мать пытать дочь с пристрастием. Таскала за волосы, била, уговаривала повиниться, сказать: кто?

Братья включились:

– Говори кто, иначе не жить тебе. Прибьем!

Избитая, морально униженная, она, наконец, созналась в своем позоре. Рассказала, что любит его, рассказала, как ушли они на Мокеиху за реку, и как там случилась у них первый раз любовь.

Три брата Лесниковых уже вечером пришли к Житьевым и вызвали Николая на улицу.

– Пойдем, прогуляемся, друг! – сказал с угрозой старший. Он него несло перегаром. – Пойдем на Мокеиху сходим, поговорим.

Николай понял, о чем будет разговор, но пошел, словно обреченный.

Он пропустил первый удар, от которого помутилось сознание. Тут же его догнал второй, третий. А дальше он уже потерял способность сопротивляться.

– Что, молодого тела захотел? Любку нашу обрюхатил? Куда она теперь с ребенком? – хрипел старший Лесников.

– Повесить бы тебя, как ты худую собаку, – добавил второй.

– Да мы тебя и так прикончим…

И они принялись пинать лежачего Житьева. И верно, запинали бы в слепой ярости, если бы Житьев в какой-то момент не пришел в себя:

– Остановитесь, – прохрипел он. – Золотом откуплюсь.

Чуть живой, Житьев приполз к дому. Брякнул в двери.

Выскочила Платонида.

– Господи! Николай! Что с тобой!

– Не шуми. Отлежусь. Складка раскатилась, бревнами меня помяло.

Через месяц Николай поднялся.

Любаши в поселке уже не было. Говорили, что мать с братьями отправили ее лечиться в психиатрическую больницу. Скорее всего, ее отправили в город рожать, чтобы избавиться от пересудов.

После больницы она приезжала в Сосновое на пару дней. Ходила по малину.

Лешка тоже в тот день собирал малину и увидел Любашу. Потом они сидели у костра. Любаша выглядела поникшей, словно цветок, который забыли полить. Их было у костра несколько человек.

Любаша все пыталась подвинуться поближе к Лешке, что-то сказать ему. Но так и не решилась сказать или не дали ей. Кто-то говорил потом, что ее увезли в Ленинград.

В это время приехал на участок директор леспромхоза проводить собрание. После пошли к Житьеву обедать. Платонида готовила великолепные борщи.

Ну, выпивают они под борщ, закусывают грибами.

Житьев и говорит:

– Я завтра выхожу в лес.

– Да как же, у тебя ранение плеча? – удивился директор.

– Ранение ранением, а норму я дам.

Директор обрадовался:

– Норму дашь? И этого достаточно.

Уже на другой день Житьев три кубометра нарубил – норму, но устал. Но спустя день свалил, откряжевал четыре кубометра, потом пять… И очень быстро вышел на десять, а потом и на пятнадцать кубов в смену.

Тогда была сталинская прогресивная оплата. Норму сделал – получаешь за норму, скажем, двадцать рублей, две сделал, за первую норму – двадцать рублей, но за вторую уже расценка двойная – сорок рублей, итого уже шестьдесят. За три нормы – уже сто двадцать рублей… А Житьев делал по пять, шесть норм в день. Деньги сумасшедшие получал.

А денег почему-то все время не хватало.

Глава 18. Ленинград

Бывало, в выходной соберет Житьев-старший детей на кровать, обнимет, мамка у печки шебуршит, пироги печет, а он говорит:

– Надо бы проведать дядю Сашу в Лениграде.

– Ой, надо его проведать, надо, – радуется Платонида.

Саша, ее брат, в Ленинграде живет.

– О, там так интересно, музеи, зоопарки, кино, – говорит отец. – Если с огородом управитесь быстро, сенокос поставите, повезу вас в Ленинград.

Платонида от печи:

– Вы уж без меня поезжайте. С Васькой. Не на кого оставить огород, скотину. Я уж если зимой съезжу с кем-нибудь из ребят.

Лад и согласие в доме Житьевых. Тепло, самовар шумит, пирогами из печки пахнет…

Теперь вот мечта появилась: в Ленинград поехать летом.

Дядя Саша в Ленинграде был большим специалистом по водоснабжению. Всю подземку ленинградскую знал, у него было 36 каптерок по Ленинграду. Это – краны, олово, трубы всевозможные, задвижки, гидранты – все у него.

Им очень дорожили в Ленинграде. Он был читающий, умный, грамотный мужик. Он и в институтах налаживал механизмы. А сколько на его руках профессоров умерло в блокаду.

А на Литейном тоже матери двоюродный брат работал в органах. Он был сержантом до войны и поймал шпионку. Она преподавала офицерам немецкий язык. И он ее поймал с какими-то уликами.

Его сразу произвели в офицеры. Так вот, этот двоюродный брат, когда немцы наступали на Ленинград, ехал мимо дяди Саши. Заходит к нему и говорит:

– Сашка, будет страшный голод, вот что я успел для тебя сделать: пятнадцать лошадиных голов оставляю и полмешка риса. Больше я сделать тебе ничего не могу.

Это была осень уже, подмораживало. Дядя Саша эти головы как-то сохранил. Потом по полкружечки тянул каждый день рис. Этот рис помог выживать ему продолжительное время.

Потом он обслуживал военные столовые и сошелся с директором столовой. И, поскольку он обслуживал здесь водоснабжение, ему перепадала иногда какая-то порция похлебки.

А потом он нашел на свалке лошадиную шкуру. И эту шкуру он просушил сначала, потом обработал, потом скоблил, потом резал тоненькой соломкой, долго-долго вываривал, мешая со столярным клеем.

И все это ел. Страшное дело было. Говорит, зубы все вылетели, в голове сплошной шум.

…И вот приезжают Житьевы в Ленинград. Николай берет Лешку и ведет в «Пассаж» примерять костюмы.

Продавщицы вокруг их вьются, тогда продавщицы были настоящие, ленинградские, культурные. Костюмы выносят один за одним. Николай выбирает бостоновый костюм «тройку».

И сапоги у него с немецкого генерала. Тончайшей выделки хром.

Идут Житьевы отец с сыном по Невскому. У старшего сапоги скрипят и сияют, костюм бостоновый «тройка», рубаха белейшая новая. А рядом Лешка в бостоновой тройке, кожаных ботинках.

Идут они, два щеголя по Питеру, прохожие оглядываются на них.

– Хороши!

Идут они прежде в Зоологический музей, где другой двоюродный брат мамкин столяром работает.

– Вот, – говорит отец, – оставляю тебя на попечение родственника. Изучай флору и фауну. А я дня на три отправляюсь по местам боевой славы с однополчанами. – И исчез…

Лишь время спустя понял Лешка, с какими однополчанами встречался отец. Кому возил деньги.

Кто-то рассказал знающий, что Любаша Лесникова жила в Ленинграде, работала крановщицей в порту, дочку воспитывала. Замуж не выходила. Верность хранила единственному, любимому.

– Любовь не картошка, не выкинешь в окошко! – говаривала не раз Платонида Ивановна, которую летел проведывать в деревню Алексей Николаевич Житьев, мастер спорта, призер вооруженных сил, капитан Советской Армии, урожденный поселка Сосновое.

Рождение огня

Глава 1. Дом на угоре

Валька лежал на траве, смотрел на высоко плывущие облака и размышлял. О многом думалось ему. Вот, например, смог ли бы он выжить на природе. Один. Без помощи взрослых.

Валька представил себя сильным и взрослым, представил, как он воюет на фронте вместе с отцом, как они вместе идут в бой, как самолет отца прошивает вражеский снаряд и как Валька спасает его, вытаскивая с немецкой стороны через линию фронта… Потом вместе с отцом возвращаются они в родной дом на берегу полноводной реки, умываются вместе, фыркая под умывальником, и как мама подает им большое махровое полотенце. А рядом с мамой… В этом месте сердце Валькино наполнилось щемящей радостью…

Рядом с мамой была она – Валькина невысказанная любовь – девочка Лариса с распахнутыми небесной голубизны глазами, тяжелой русой косой до пояса и ласковым мягким голосом…

Она жила с Валькой в этом детдоме, они вместе ходили в школу, вместе сидели за обеденным столом, вместе работали на огороде…

Когда она проходила мимо, Валькино сердечко замирало в сладостной истоме. Вальке казалось, что ради нее, ради этой воздушной, неземной девочки он готов совершить самый отчаянный, самый безрассудный поступок вплоть до самопожертвования.

Но об этом не знал никто, тем более сама девочка Лариса. Признаться в любви было выше Валькиных сил.

Но однажды стояли они рядом на школьной линейке, и нечаянно руки их коснулись. Вальку словно пронзило всего электрическим током. Но он не убрал руку. Не убрала и Лариса. Больше того, пальцы их сплелись и согрелись общим теплом.

Всю линейку простояли они рука в руку, словно бы слившись воедино. Валька был на седьмом небе от счастья. Но вот слова у Вальки застревали в горле, когда он пытался поговорить с Ларисой. Так и жил он в своих сладостных мучениях невысказанных чувств. И лишь один человек знал о Валькиных страданиях, и этого человека Валька ждал сегодня у своего костра.

…На угоре в детском доме началось движение, зазвенели голоса, и утренний прохладный воздух наполнился энергичными чудными звуками трофейного немецкого аккордеона. Это играл Виктор Акимович и, вторя голосу аккордеона, пел весь их детдом:

«Ну-ка солнце ярче брызни, Золотыми лучами обжигай! Эй, товарищ, больше жизни! Поспевай, не задерживай, шагай».

Песня звучала согласно и дружно. Валька тоже не удержался, вскочил и принялся маршировать, подхватив песню, которую пели его друзья:

«Чтобы тело и душа были молоды, были молоды! Ты не бойся ни жары и ни холода! Закаляйся, как сталь!»

Козы, овцы, телята и коровы, пасшиеся на лугу, бросили есть траву и недоуменно уставились на своего командира, весело марширующего на лугу и поющего задорную песню. Они тоже, может быть, подхватили бы ее, если бы умели говорить и петь. А с угора катилось дружное:

«Физкультура ура и будь здоров! Когда настанет час бить врагов, Со всех сторон ты их отбивай! Левый край, правый край! Не зевай!»

Скоро зарядка кончилась, дети ушли с улицы, а Валька, приложив козырьком руку ко лбу, стал выглядывать: не бежит ли кто в его сторону от детского дома. И верно, с угора к реке вприпрыжку бежал мальчишка, направляясь в его сторону.

– Колька! Покачев! Я тут! Беги сюда скорее! – Валька радостно запрыгал и замахал призывно руками.

Колька Покачев – ровесник Валькин. Только росточком поменьше, волосы потемнее, глаза с прищуром… Мальчишки, подхватив Валькину котомку, припустили бегом, только засверкали пятки, туда, где к высокому берегу реки подступали густые заросли ивняка.

Валька первым скатился по откосу к реке. Прямо над ним темнел в песчаном берегу вход в землянку, прикрытый спускающимися ветками ивняка, так что постороннему вряд ли можно было отыскать эту ребячью ухоронку.

Отодвинув ветки, ребята проникли внутрь просторной землянки. Если стоять в ней надо было согнувшись, то сидеть и лежать было хорошо и свободно. Стены и потолок были зашиты разнокалиберными досками. По бокам землянки были сделаны лавки и стол, у входа стояла прогоревшая в нескольких местах, но все еще пригодная к делу железная печь буржуйка, должно быть выброшенная рыбаками с катера. Ребята зажгли лучину и уселись на лавки.

Дел в мальчишеском хозяйстве не переделать.

Коля извлек из-под лавки вышитый зеленой каймой кожаный мешок, перетянутый сыромятной кожей, развязал его. Родовой бубен был в его мешке сверху. Коля поднял его над головой, ударил в тугую кожу рукой. Бубен отозвался, но голос его был глухим и неясным.

– Однако отсырел! Вот когда этот бубен согреет женщина в красном халате, тогда он заговорит. Шаман с бубном любую хворь из человека выгонит. Я сам видел.

– Женщина? В красном халате? – удивился Валька, непроизвольно оглядываясь.

– Так у нас огонь называется. Он живой. К нему надо бережно, уважительно относиться, иначе может беда случиться, – отвечал Покачев.

Бубен лег на стол. Вслед за ним из мешка появился на свет охотничий вогульский нож в кожаных ножнах. Коля вытащил сверкнувшую в неверном свете лучины сталь и вздохнул глубоко.

– Этот нож из поколения в поколение передается. Теперь он мой, а я его своему сыну должен передать. Этот нож во всем помощник. И на охоте, и на рыбалке, и в хозяйстве. Но им нельзя пролить кровь другого человека.

– Даже если другой человек хочет тебя убить? – Васька был поражен. – Даже если это Гитлер?

Покачев задумался.

– У нас нет между людьми вражды. У нас всего всем хватает: и земли, и тайги, и оленей. И рыбы в озерах, и муксуна в реках… Надо помогать друг другу, зачем убивать? Так всегда в нашем роду Щуки делалось.

Теперь Валька был озадачен словами друга. Если бы все любили друг друга, помогали, друг другу, то откуда же тогда взялась бы смертельная вражда? Тогда бы не было ни Гитлера, ни Муссолини, тогда бы отцу Валькиному в страшном бою не пришлось бы сложить голову за Родину, за Вальку и маму его, за миллионы таких вот детей, которые сами не в силах себя защитить…

Может быть, вогулы какой-то совершенно другой народ. Не такой, как все?

– Так что же, получается, если ваш род произошел от Щуки, так ваши предки из озера, что ли, вышли? – спросил обескураженный Валька. – Мы же проходили в школе, что все люди от обезьян произошли.

– Так мне дедушка говорил. Мы много, много лет, этого уже никто и не помнит, живем на берегу своего родового озера. Он говорил, что щука нашему роду жизнь дает.

– А разве не олень? – удивился Валька. – Вогулов всегда с оленями изображают. Да еще с собаками.

– Одни рода от горностая произошли, другие от оленя, третьи от куропатки. Наш – от щуки. А вот ты когда-нибудь наш хлеб пробовал?

– Эка невидаль, хлеб он хлеб и есть.

– Не, Валька. Наш хлеб особенный. Он из щучьей икры делается. Я тебя как-нибудь по весне таким хлебом угощу. И щукой нашего приготовления. У нас ведь все без соли готовится.

– Без соли? Без соли невкусно, – усомнился Валька.

– А вот увидишь! – возразил горячо Колька. – Пальчики оближешь! – Он вытряхнул содержимое мешка на стол.

Тут были в основном рыбацкие снасти: лески, крючки, поплавки, поводки.

– Ты меня ухой угостил, я тебя угощу щукой. Я видел, здесь в устье ручья щука мелочь гоняет. Сейчас только снасть сделаю.

Коля принялся терпеливо привязывать к лесам поводки и крючки.

– Я, Валька, все равно вернусь к себе на озеро. Мне сон был, что надо на озеро возвращаться. Родственники ждут. Они пришли на озеро, а там никого. Говорят, ты, Николай, главный теперь в роде Щуки, тебе за озеро ответ держать.

Вот только припасы соберу и пойду. Сначала на лодке поплыву, потом тайгой пойду. Нельзя, чтобы наше озеро осталось без хозяина. Я чум поставлю, олешек заведу, собак. Потом женюсь, детей стану растить… Хочешь, пойдем со мной! Два чума рядом будет. Вместе станем рыбу ловить, куницу добывать, соболя… Тебе жену высватаем, – совсем как взрослый заговорил маленький Покачев.

– Мне, Коля, навсегда нельзя. Я маму жду, – удрученно отвечал Валька, опустив русую головушку. – И еще почему, ты знаешь!

– Я тебя понимаю, тебе насовсем нельзя. Но ты ко мне будешь приезжать в гости!

– На оленях, – оживился Валька. – Или на собаках.

– Я тебя на собачьей упряжке приеду встречать.

– А как ты узнаешь, что я еду? Ведь в стойбище почты нет. Кто телеграмму доставит?

– К тому времени у нас будут рации. Я видел у геологов. В такую черную трубочку говоришь, а слышно за сто километров…

Теперь Валька вытащил из-под своей лавки деревянную шкатулку. Здесь хранилось самое сокровенное его достояние. Фотокарточка отца с фронта. Валькин отец. Высокий, плечистый, в кожаной летной куртке, кожаном шлеме с летными очками и планшетом в руках. Глаза с веселым прищуром. Знакомые ямочки на щеках. На обратной стороне надпись: «Моим дорогим и любимым: сыну Вальке и жене Надюше. Вернусь с Победой!»

На другой фотокарточке они были сняты все вместе: Валька в валенках с блестящими калошами, матросском костюмчике сидел на руках у отца и рядом мама – коса короной, глаза лучатся счастьем и теплом. Здесь было несколько писем отца с фронта и письмо мамы с казенным фиолетовым штампом «Проверено цензурой». Валька развернул последнее: «Здравствуй, дорогой сыночек! Верю, что ты у меня сильный и самостоятельный мальчик, что ты достойно перенесешь эту вынужденную разлуку.

Я верю, что справедливость восторжествует, и скоро мы будем вместе. Главное в нашей жизни, милый Валенька, не утратить веру в добро и справедливость. Ради этого наш папа, как и миллионы других отцов, сложил свою голову на этой жестокой войне…

Учись лучше, будь твердым и смелым и не бойся смотреть правде в глаза…» Валькина мама жила с отцом всего каких-то три года. Но каких! Это время было для них счастливым, определившим всю дальнейшую судьбу.

Надежда Петровна Уралова пронесла любовь к своему мужу через всю жизнь и всю жизнь хранила верность ему. В последнее время она работала заведующей детским садом поселка лесопромышленников. Она по-прежнему была стройна и красива, и многие мужчины подолгу останавливали на ней взгляды.

Валька видел, что к ним в дом не раз приходил человек в полувоенной форме с недобрыми вороватыми глазами. Мальчишка слышал, что они о чем-то напряженно разговаривают с мамой в прихожей, и каждый раз этот недобрый мужчина уходил раздосадованный, громко хлопая дверями.

Однажды летом они выехали вместе со всем детским садом на дачу. Место было прекрасное: река, сосновый бор с целительным воздухом, парное молоко прямо с фермы. Детишки хорошели на глазах. И тут произошла досадная история. Некоторых ребятишек, видимо от перемены питания, пронесло.

Дня два поили их рисовым отваром, и напасть эта отступила. Что тут скажешь? Дело-то обычное. Однако не все так думали. Поздно вечером к воротам лагеря приехала машина «черный ворон», и Валькину мать увели хмурые люди в черных плащах.

Васька даже не успел сказать ей слова. А потом всю ночь в кабинете Надежды Ураловой был обыск. Искали, как прошел слух, отраву, с помощью которой враг народа Уралова пыталась отравить пролетарских детей.

Вот уже год живет Валька в Погореловском детском доме, веря и надеясь на скорую встречу с мамой. А ее все нет и нет.

…Валька бережно уложил на дно коробки письма, достал со дна ее чистый тетрадный лист, деревянную ручку с пером и чернильницу непроливайку, переменил лучину и задумался. «Надо быть твердым и смелым», надо защищать маму, надо отстаивать справедливость. Но как? Он прикусил от старания язык и вывел на листе первую строчку:

«Дорогой товарищ Сталин! Пишет Вам пионер Валентин Уралов».

Дальше пошло легче.

«Я живу сейчас в Погореловском детском доме, мы живем хорошо, но я сильно скучаю, потому что мою маму Уралову Надежду Петровну забрали в тюрьму, потому что она хотела отравить детей. Товарищ Сталин! Я даю вам честное пионерское слово, что это неправда. Просто ребята наелись зеленых ягод и запоносили. Я им не давал ягоды есть, но разве за всеми уследишь. Моя мама самая добрая и самая лучшая. Во время войны она едва не умерла с голода, потому что делила свой паек с детьми, которых привезли в Сибирь из блокадного Ленинграда. Пожалуйста, помогите мне, товарищ Сталин, добиться правды и вернуть домой маму. Валентин Уралов, пионер».

Валька свернул листок вдвое, заложил его в конверт, на котором четко вывел адрес: «Москва. Кремль. Товарищу Сталину».

Васька достал второй лист и, собравшись с духом, написал: «Погореловский детский дом. Ларисе Жарковой».

Как не хватает Вальке сейчас смелости хотя бы на бумаге рассказать о том, как влечет его к этой девочке. Как начинает сладко волноваться сердце, лишь заслышит он ее шаги на лестнице, как не в силах он отвести глаз от нее, как страдает, когда не видит ее долго. Зашел с улицы Колька Покачев, сел на лавку и с сочувствием посмотрел на друга.

– Хочешь я тебе помогу. Чтобы девушка на тебя обратила внимание, нужно попросить об этом между кочек живущую.

– Кого-кого? – не понял Валька.

– Вот ее. – Колька вытащил из кармана тряпицу и развернул. На ладони сидела лягушка. Самая обыкновенная лягушка.