«Уймитесь, волнения страсти!»

Последний паром из Козьмино давно ушёл. Оставалось добираться через Коряжму: по понтонной переправе, установленной на Вычегде до ледостава, а затем – незнакомой лесной дорогой. Где-то в девятом часу Костя дошёл до переправы. Постоял, поговорил с мужиком-наладчиком. Попуток не было. Может, и догонит какой запоздалый лесовоз, хотя навряд ли… И, не раздумывая, он пошёл пешком.

Перед ним расстилалась осенняя северная ночь. Широкая река, огни… Рассыпана звёздная сеть над головой, которая только-только начинала проступать на ещё светлом небе. Под ногами с глухим звуком вибрировали понтоны, ударяясь один о другой, то и дело слышался всплеск воды: прыгала щука.

Костя дошёл до середины. Где-то высоко в небе проступала сквозь нависшие облака луна. Он остановился, уловил взглядом движение воды, её плотный сиреневый цвет. И в речном пространстве, в пенных барашках вычегодских волн, угадывался седовласый профессор, смеющийся, зазывающий на поединок. Как было бы просто сейчас…

Костя упёрся руками в пояс, расставив локти, куртка его натянулась. Как было бы просто принять этот вызов… Рвануть через запрет, преодолеть барьер, как на скачках, за ограждение, за перила!.. И решить этот поединок с седым демоном, с демагогом, носящем имя победителя. Он уже был готов – на лице напряглись мускулы, морщина, разбивавшая лоб надвое, углубилась… Мысль опередила его: ради чего? Дать такую слабину, совершить глупый, никчёмный поступок?! Ведь это – не честный бой с барсом, а он – не Мцыри. Что же он должен сделать? Пройти. Просто пройти пешком эти двадцать километров до заветного северного города, отрезанного от всего мира, в который трудно попасть, но который ещё труднее покинуть, если вообще возможно… Далеко, темно, он измотан. Но он должен пройти, и ему полегчает.

И Костя уверенно зашагал дальше, больше не раздумывая и не оглядываясь на реку. Сигареты кончились. Они спасали, спасали от всего, как спасают зэков, заменяя недостающее. Как бы сейчас они ему пригодились! В кармане впивался в тело светодиодный спелеологический фонарик, в руке зажата полуторалитровая пластиковая бутылка с минеральной водой местного розлива. А в голове вертелся «Английский романс» Кукольника:

 
«Уймитесь, волнения страсти!
Засни, безнадёжное сердце!
Я плачу, я стражду,  —
Душа истомилась в разлуке.
Я плачу, я стражду,  —
Не выплакать горя в слезах…
 
 
Напрасно надежда
Мне счастье гадает,  —
Не верю, не верю
Обетам коварным:
Разлука уносит любовь…
 
 
Как сон, неотступный и грозный,
Соперник мне снится счастливый,
И тайно и злобно
Кипящая ревность пылает…
И тайно и злобно
Оружия ищет рука…
 
 
Минует печальное время,
Мы снова обнимем друг друга.
И страстно и жарко
Забьётся воскресшее сердце,
И страстно и жарко
С устами сольются уста.
 
 
Напрасно измену
Мне ревность гадает,  —
Не верю, не верю
Коварным наветам!
Я счастлив! Ты снова моя!
 
 
И всё улыбнулось в природе;
Как солнце, душа просияла;
Блаженство, восторги
Воскресли в измученном сердце!
Я счастлив: ты снова моя».
 

Глава II. Юность

 
«Я сижу у окна. Вспоминаю юность.
Улыбнусь порою, порой отплюнусь».
 

И. Бродский

«Я всегда твердил, что судьба – игра…»

Утро. Трещина на подоконнике

На широком подоконнике в квартире одной из сталинских высоток, небрежно раскинувшись, сидел молодой человек, лениво покуривал сигарету, стряхивал пепел на пол и сколупывал потрескавшуюся краску с деревянной рамы.

Он сидел прямо в кроссовках, облокотившись спиной об оконный откос. Докуривая очередную сигарету, парень тут же доставал новую из лежавшей рядом с ним пачки. Недопитая бутылка пива с ободранной этикеткой стояла здесь же. Время от времени молодой человек брал её в руку и делал большие глотки.

Обнаружив небольшую трещину на подоконнике, он пытался расколупать добротный слой белил и штукатурки. Штукатурка не поддавалась, но парень неторопливо и настойчиво продолжал отдирать её трапециевидные, с неровными краями, куски, похожие на струпья поджившей раны. Он это делал с таким усердием, что, казалось, видел в своём занятии какой-то скрытый смысл, то и дело отряхивая со лба пряди длинных тёмных волос и при этом пытаясь попадать в такт звучащей музыке. Напротив окна на полу стоял огромный магнитофон, окружённый стопками книг, планшетами и набросками; тут же валялись разбросанные кассеты и диски, какие-то документы, фотографии и одежда. Поперёк разобранного дивана лежала гитара, а на стене висели большие плакаты с фотографиями Высоцкого и Цоя. Двухтумбовый письменный стол, старинный, красного дерева, был сплошь завален бумагами: сверху лежала прошлогодняя курсовая, посвящённая анализу «загробных» сюжетов в поэзии русских романтиков, с загнутыми, мятыми, местами прожжёнными листами. Молодой человек неоднократно её перелистывал, когда писал нынешнюю работу о Бродском. Сначала руководительница удивилась предложенной им теме, попросила принести план, предварительный набросок тезисов, но, прочитав первые страницы, одобрительно закивала: «Пишите, молодой человек, пишите. В этом что-то есть». А потом, когда он принёс ей почти готовый вариант, сказала: «Это интересно».

Бродского он открыл для себя прошлым летом. Стояла небывалая, покрывавшая многолетние рекорды, жара в Москве. А у него – самый разгар сессии… Распахнув все окна и оба балкона настежь, он ложился прямо на паркетном полу в гостиной, благо все его домашние были на даче, и пытался готовиться к экзаменам, спасаясь лишь минеральной водой со льдом. Голова пухла от духоты и небывалого зноя. К тому же в эти дни в Москве предвещали ураган.

Тщетно пытаясь напрягать изнурённую голову, юноша безнадёжно листал книгу за книгой. И тут ему случайно бросилась в глаза книга с зелёным корешком, которую он раньше почему-то не замечал. Она оказалась томиком Иосифа Бродского.

Молодой человек лежал на полу и, не отрываясь, читал ранние стихотворения Бродского. Они настолько его захватили, что ничто, даже свирепый ураган, с диким рёвом проносившийся в это время по улицам, ломая деревья, сокрушая рекламные щиты и срывая вывески, не могло оторвать юношу от чтения. Эти стихи были столь близки парню, что казались изнанкой его внутреннего мира, его собственными мыслями, выраженными языком художественных метафор. Юноше был созвучен их философский характер. Он всегда ставил философию во главу угла, придавая ей всеобъемлющий характер и безоговорочную ценность, а литературе предписывал – ей служить, чем вызывал недоумение научного руководителя: «Вы рассматриваете литературу как полигон для философских идей. А у неё – независимая ценность».

Студент был убеждён в том, что жизненная суть явлений с течением времени не меняется: «Изменяется только форма, выражаемая в „художественных направлениях“. И, хотя сейчас никто не будет писать тем же языком, каким это делали в старину признанные гении, поднимаемые тогда проблемы остались теми же, как и неподвластное времени мироощущение, кочующее из эпохи в эпоху, русской хандрой, вечным поиском смысла жизни и тотальным разочарованием преследуя человека…» Он видел в Бродском истинного классика, сказавшего современным языком о вечном.

В очередной раз потянувшись за бутылкой пива, молодой человек выронил сигарету. Нехотя, спрыгнув на пол, он нагнулся за ней, и тут его взгляд наткнулся на лежавший под столом блокнот в кожаной обложке с выпуклым портретом вождя мирового пролетариата и цифрами: «1970». Парень взял блокнот в руки и, немного подержав, открыл.

Первые две страницы были испещрены какими-то формулами. Под ними – надпись: «Прогнозы перезимовки озимых культур по областям: Архангельская, Вологодская…» Он узнал бабушкин почерк и принялся листать блокнот. Начиная с середины, блокнот был сплошь исписан неровными размашистыми столбиками слов. Это были его стихи прежних лет:

 
<…>
Это всё было…
О чём нам спорить?
Исчерпана лира,
Как вещь общего пользования…
Ты меня, наверно, забыла,
Да и не всё ли равно?..
На Западе ценят доллар,
А у нас – ничего…
 

Парень не спеша перелистывал страницы, вглядываясь в корявые буквы, иногда морщил лоб, иногда чему-то усмехался.

 
<…>
Может, жизнь – это пустое?..
Может, ты живёшь в БРЕДу?..
Может, в плоскости созданья
Нет ни Ада, ни дорог;
Это домыслы сознанья  —
Фиолетовых тревог…
 

Иногда взгляд его на чём-то задерживался: молодой человек перечитывал отдельные строки и фрагменты стихотворений:

 
<…>
Из года в год жуём одно и то же:
Жизнь переписывает жизнь;
На разных языках беседуем о прошлом…
А впрочем, жизнь – всегда одно и то же,
И нам не ускользнуть от повторенья рифм,
Ботинок с острыми носами,
с тупыми, с срезанными вбок,
Как будто в карты Временами
играет кто-то: дьявол или Бог…
 

На последнем стихотворении под названием «БРЕД» он остановился надолго. Оно было датировано прошлым годом. По мере того, как юноша пробегал строчки, его взгляд становился напряжённым и сосредоточенным, на лице чуть заметно подрагивали мускулы, а посередине лба обозначилась горизонтальная морщина. Он с волнением что-то вспоминал.

Дядя Ваня

…В тот день он так же сидел на подоконнике, в точно такой же позе, довольный тем, что остался один и может спокойно и «никчёмно» проводить время так, как ему вздумается, – «бессмысленно и бесполезно». Включил свои любимые песни, и в какой-то момент в голову пришли строки. Нащупав в кармане карандаш, Костя принялся быстро и нервно записывать их в блокнот, который ему отдала бабушка.

Три коротких сильных удара в стену отвлекли его, вернув в обычное состояние. Он поморщился, отмахнулся рукой и снова принялся писать. В стену постучали повторно.

Парень нервно отбросил карандаш и соскочил с подоконника. «Опять соседка – старая карга!» – мысленно выругался. Ей мешала музыка – его музыка. «Сколько можно крутить эти уголовничьи песни! Их же слушают зэки! – разорялась со своего балкона старуха из соседней квартиры, бывший сотрудник паспортного стола, а ныне вдова майора внутренних войск. – Лоботряс! Бездельник!»

«Какие уголовные? Я ставил „Битлз“. Впрочем, Леннона тоже кто-то считал лишним – тот, который стрелял», – подумал Костя и повернул регулятор громкости до упора – ему было плевать, что его музыка мешает зловредной соседке.

«„Помню, помню, мальчик я босой // в лодке колыхался над волнами, // Девушка с распущенной косой // мои губы трогала губами…“ – начал было он подпевать, допивая из бутылки пиво, но вдруг осёкся. – Странно: я ведь действительно ставил „Битлз“. Песню „Don’t let me down“, которая мне так нравится».

Звонок в дверь заставил его выключить магнитофон. Спотыкаясь и матерясь, он нервно бросился открывать. «Опять, стерва, припёрлась», – пронеслось в голове у парня.

На пороге стоял высокий, крепкий мужчина лет сорока пяти, коротко постриженный, со шрамами на лице и открытым, суровым взглядом. Это был его дядя.

– Зачем так громко музыку слушаешь?

Они крепко обнялись.

– Как дела, Костюха? Сдал сессию? – спрашивал дядя Иван, уже сидя на кухне и затягиваясь «Беломором».

Он всю жизнь курил эти папиросы и не признавал ничего другого. «В них чище табак, дозировка умеренная, бумага нормальная, непрорезиненная, да и потом – это чисто русская традиция», – добавлял он всегда.

Они обменивались последними новостями.

– Твои все на даче?

– Да. Я бы тоже рванул куда-нибудь!.. Помнишь, как мы жили с тобой в тайге?

Тогда Костя не поступил в университет с первого раза. Учёба в школе ему давалась легко: он быстро всё схватывал на уроках, сразу проникая в суть, никогда ничего не зубрил, но интереса к предметам у него не было. В старших классах он перестал выполнять домашние задания и в результате вышел из школы с «троечным» аттестатом, из-за чего не прошёл в университет, успешно сдав вступительные экзамены: конкурс аттестатов в тот год ещё не был отменён. Поступать в другой вуз отказался, и дядя Иван увёз его на Байкал почти на год.

– Сейчас никак. Работа, брат, – отозвался дядя.

– Сейчас ты где?

– Всё там же, в спортзале – «бойцов» тренирую, – ответил дядя и мрачновато усмехнулся.

– Ты для чего тренируешь? Любая деятельность – своего рода способ ухода от действительности. Особенно, когда в ней не видишь смысла, – заключил иронически Костя.

– Я как раз вижу смысл.

– В чём?

– Грамотно обучить всему, чем владею сам, передать свои навыки.

– А дальше?..

– Моё дело – научить. Многие, конечно, идут в рэкетиры, не спорю, – продолжал дядя. – Но говорю им: ребята, научить-то я вас всему научу, покажу приёмы, но знайте – Закон Высший есть. Помните, парни, кто перед вами стоит, – всегда. Нельзя переступать неписаные Законы. Ну, а если уж – потом расплата неминуема. Я предупредил их, а там – дело не моё. Да и осуждать ребят нельзя многих: время сейчас такое – лихие годы…

– А у нас, знаешь, с физкультурником какая история вышла: сначала уволили, потом арестовали. Нормальный мужик был. Его уважали. А потом разговоры пошли, что он «наркоша»: добывает травку и сбывает здесь же, в кругу студентов. Я лично этому не верил: туфта, по-моему, полная, как ты обычно говоришь, «базар гнилой». А недавно он умер в Бутырке. Сказали, якобы от сердечного приступа. Но поговаривали, что его забили менты. Будто он был каким-то авторитетом, и его убрали, смекаешь, дядь Вань? Знаешь, какое надгробие ему потом отгрохали! Братки, видать… И в профиль, и в анфас на камне портрет высечен. Красиво.

– Это всё мне знакомо, – устало протянул дядя, выдыхая дым. – А я вот что, – он вручил Косте запаянный полиэтиленовый пакет, – подарок тебе принёс.

– Джинсы? – обрадовался парень, распечатывая пакет.

– Настоящие «Левайс».

– Где раздобыл-то?!

– Братишка один подогнал за хорошие навыки кулачного боя, – усмехнулся дядя, оскалив в улыбке два ряда «золотых» зубов. Но Костя знал, что это – сделанные из казённых кранов рандолевые фиксы: дядя был умелец на все руки.

Подарку Костя был очень рад.

Он помнил время, когда учился в школе и джинсы были редкостью и знаком особого шика. В его классе их носил лишь один мальчик, отец которого работал дипломатом и регулярно наведывался за границу. Потом джинсы появились ещё у одного ученика. А ещё чуть позже – постепенно начали составлять дразнящее облачение уже не одного десятка школьников. В то время только появились первые «варёнки» – светлые джинсы с пятнистыми неровными разводами. Некоторые особо отчаянные обладатели джинсов «классических» отваживались их «варить» самостоятельно. Чего только с ними не делали, дабы вытравить густой синий цвет: тёрли наждачной бумагой, замачивали в хлорке, скребли ножами, вплоть до того, что действительно варили на плите. Иногда кому-то из экспериментаторов даже удавалось получить импровизированный вариант. А уж ровно «сваренные» светлые джинсы считались особой, заокеанской роскошью: такие можно было увидеть только в заграничных фильмах.

Косте тоже очень хотелось иметь джинсы. Однажды он увидел их в магазине… Настоящие тёмно-синие из грубого жёсткого материала, царапающего, как наждак, руку, с кнопками и с золотыми замочками на задних карманах, прошитых сверху двойной оранжевой ниткой, будто кто-то расписался в виде перевернутой буквы «Я». Стоили они двадцать пять рублей – «четвертак». О своей мечте он рассказал бабушке.

И вот… наступил заветный день. Вдвоём с бабушкой они отправились в магазин за покупкой. В её чёрной сумочке лежала сиреневая бумажка с крупным изображением профиля остробородого вождя в обведённом овале. Когда подходили к универмагу, у него захватывало дух, а когда поднимались по лестнице на второй этаж, в промтоварный отдел, где всегда пахло душистым мылом «Москва» и «Тройным» одеколоном, сердце учащённо забилось.

И… о ужас! Каково же было его состояние в тот момент: они пришли и готовы купить джинсы, а их уже нет… Продавщица развела руками и сочувственно покачала головой.

Крупный кусок штукатурки удачно выковыренный парнем, ударился о подоконник и разлетелся на несколько мелких, отрикошетивших в разные стороны осколков. «Вот и я, как этот осколок, – подумал юноша, пробуя пальцами острый край одного из них. – Наступила эпоха, когда достать джинсы – уже не проблема. И я – герой этой эпохи…»

* * *

– Девять человек из десяти тебя не поймут, а я понимаю. Меня тоже не поняли, – сказал ему дядя Иван. – А я вот что приходил: тебе восемнадцать годов стукнуло? Короче, машина моя – тебе. Получай права, бери ключи и езди. Только пока не тряси языком, не говори лишнего, понял?

Костины родители недолюбливали Ивана, не воспринимали его слишком прямое и дерзкое поведение. Иван на всё имел своё мнение и всегда его высказывал, отчего наживал массу проблем; если он видел несправедливость, не мог пройти мимо, выступал в открытую, а иногда ввязывался в драку. Родственники его стыдились и старались свести общение до минимума. В основном он приходил к своему племяннику или к его бабушке, которая относилась к нему с симпатией и сочувствием.