Глава 9
Уроки жонгляжа

Январь 1994 года

Саратов, Цирк имени братьев Никитиных

Огарев смотрел, как три мяча мельтешат у Оли в руках, переливаются в желтом свете софита, падают в ее ладони, взлетают снова.

– Это называется каскад, – сказал он, когда Оля неудачно подбросила очередной мяч, извернулась и все-таки поймала все – один за другим. – Кто тебя научил?

– Друг. – Оля отвечала, продолжая жонглировать.

Сосредоточенный взгляд. Капли пота на лбу. Огарев усмехнулся.

– Меня учил отец, а его – мой дед. А в итоге – всё одно. У тебя вон получается не хуже.

Пока Огарев говорил, его руки доставали из-за спины еще два мяча.

– Когда я учился, мой отец делал так!

И Огарев выкинул мячи наверх, они зависли над головой Оли и упали по очереди, рассекая воздух, как два снаряда. Оля заметила, что мячи летят к ней в руки в нужный момент. «Еще два!» – еле успела подумать. Она поймала все и жонглировала уже пятью.

– Неважно сколько их, – продолжил наставлять Огарев (он был доволен: Оля справилась). – Важно – четное или нечетное количество.

Когда руки у Оли затекли, плечи и спина заныли, а голова начала кружиться, Огарев забрал мячи. Оля опустилась на ковер, легла на спину и сделала «ангелочка». Ворс ковра шуршал, приятно тер кожу, ей не хотелось вставать. Под куполом цирка в свете рампы виднелась низенькая фигура Сан Саныча. Он копался в тросах и проводах и не обращал внимания на то, что происходит на арене. Оля закрыла глаза. Она бы ночевала здесь, если бы Огарев разрешил. Однажды она так и сделает.

Оля шла в гримерку так, будто кто-то мог придержать ее за локоть, остановить, позвать обратно в манеж, шла медленным мелким шагом. Так же медленно она переодевалась и собирала в гримерке вещи. Нарочно суетилась: два раза перепутала, какую футболку заберет домой постирать. Выбор пал на белую с черепашкой-ниндзя на груди. Донателло был скомкан и утрамбован в рюкзак кулаком.

Чистая футболка под рюкзаком неприятно пропотела. Оля вышла в манеж, чтобы попрощаться с Огаревым, но того нигде не было. «Курит», – решила она и уселась на барьер. Она взглянула на бархат форганга, и ей почудилось, что за кулисами кто-то есть. Занавес слегка шевелился от сквозняка. Солнце прожектора осветило бархат, черный, выступив из сумрака, стал алым. В свете прожектора мелькнула огромная ладонь. Она показала всего один жест, «козу» с оттопыренным вбок большим пальцем, и снова скрылась. Оля подкралась к форгангу и заглянула в щелку между пластами материи. За кулисами были двое – Сима и какая-то девчонка. Сима очень быстро показывал разные знаки руками. За его широкой спиной не было видно, с кем он разговаривает. Он еще долго жестикулировал, а потом качнулся вбок, как от удара, отвернулся и поплелся в сторону гримерок. За ним мимо Олиного укрытия промчалась девчонка. Она тоже чудно́ размахивала руками, сгибала и разгибала пальцы, но не издавала ни звука. Оля, сама не зная почему, сделала шаг вперед и крикнула в спину Симе.

– Стой!

Сима остолбенел и обернулся. По его испуганному взгляду и приподнятым бровям Оля поняла: девчонка за ее спиной не смогла бы крикнуть. Просто она не умела кричать.

– Выйдешь через неделю в номере Симы, – приговаривал Огарев, копаясь в реквизите. – Будешь ассистировать. Всего-то три яблока нужно кинуть наверх, изо всех сил, прямо под купол.

– А костюм? – Оля выпалила вопрос от испуга. Костюма у нее действительно не было.

– Найдем. Не о том думаешь.

Костюм предстояло найти на рынке или в «Детском мире». Огарев отказался ходить с Олей. Он был занят подготовкой к шоу, носился по цирку, всем помогал, строил Сан Саныча и надоедал советами Симе.

– Не маленькая же. Выбери… что-нибудь. Только чтоб не сильно мешал. Потом постоянный сошьем. – Огарев отвлекся от возни с реквизитом и все-таки посмотрел на Олю. – Ты и сама должна научиться работать с тем, что выберешь. Присмотрись, какие костюмы у других.

Это был очередной экзамен. Оля кивнула. До вечера она бродила по цирку, заглядывала в гримерки и заговаривала с артистами о чем-то отвлеченном, а сама осматривала висевшие тут и там цветные тряпки. Тряпки рябили, блестели и электризовались, и Оле стало казаться, что костюмы-то ничем друг от друга не отличаются. Заглянув в гримерку девочки, которую она видела с Симой (дверной щели как раз хватило, чтобы подглядеть, как вокруг нее бегает костюмерша), Оля наконец нашла, что искала. Девчонка примеряла костюм Коломбины, махала руками, тянула и надрывала рукав точно так, как должна была делать это в номере. Рукав отрывался четко по шву, а потом швея ловкими пальцами снова поднимала его до линии плеча и закрепляла на почти невидимые кнопки. Дверь заскрипела и закрылась, Коломбина и костюмерша остались в гримерке, а Оля – по другую сторону двери. По цирку гулял сквозняк – он-то и не дал Оле досмотреть. Другие тонкости костюмерного дела пока остались для нее тайной.

– Мам, ну мам! Я выступать начну, и мы все заживем, обещаю! – Оля клянчила как могла.

И Лена сдалась – повела дочь по магазинам, хотя, конечно же, ей не поверила.

– Ни единому слову не верю, доча, какое там заживем!

Первым был вещевой рынок у них в Заводском, там ничего не нашлось, совсем ничего… Зря Оля полдня топталась на отсыревшей картонке – только замерзла. Она мечтала, что вторым после рынка в мамином списке станет заветный «Детский мир» на Кирова, где почти все есть, но только очень дорого. Толком и некуда было больше идти, поэтому в «Детский мир» они все-таки поехали – под мамины охи-вздохи. Оля посматривала в окна магазина, вертела головой – оглядывалась на здание цирка, пока мама о чем-то спорила с консультантом. «Я буду выступать» – мысль дышала ей в затылок теплым бризом, укутывала, заставляла шагать бодрее. Оля кружилась меж вешалок с детской одеждой и полок с игрушками. «Вы-сту-пать!» – скандировала она про себя на каждый шаг, и невидимый зрительный зал вокруг нее взрывался аплодисментами.

Консультанта Оля чуть не сбила с ног. Тот тащил тяжелую вешалку, укрытую чехлом.

– Это самый большой размер. Будет мало́, наверное. – Он всучил вешалку Оле и ушел.

В тесной примерочной оказалось, что карнавальный костюм сидит как влитой. Оля поднимала руки, махала ногами в разные стороны, подражая Коломбине, присела на корточки и подпрыгнула. Со стороны могло показаться, что в примерочной дерется толпа мальчишек. Оля улыбнулась: «Будет мало!» Как же! Вот она им все ширмы поотрывает в примерочных, будут знать…

Оля разгладила сари с дешевыми «монетками». Монетки звенели, пайетки переливались на сетке, а шаровары поблескивали и шуршали полупрозрачным шифоном. Оля отдернула шторку и выпалила:

– Берем!

Мама перевернула этикетку на спине у дочери и вздохнула.

– Будем считать, что на день рождения.

До Олиного дня рождения оставалось два месяца, но она смолчала. Покупка костюма уже была невиданной родительской щедростью. Больше они ей такой не купят. Оля кивнула и снова задернула шторку. Снимать костюм не хотелось. Монетки на нем звенели так же, как на мамином халате, – будто бы обещали Оле несметные гонорары и успех.

– Не то, – проворчал Огарев, наблюдая за Олей, которая надела костюм на репетицию и теперь звенела монетами на весь манеж. – Разлетятся эти монеты к чертовой бабуле. Где покупали?

– В «Детском мире». – Оля прекратила жонглировать, но звон все еще стоял у Огарева в ушах.

– Придется все-таки шить, – вздохнул Огарев, сунул руки в карманы и ушел в гримерку, напоследок бросив: – Я оплачу.

Оля еще долго стояла в манеже и перебирала монеты в пальцах. Вчера она весь вечер носилась по квартире в обновке, хвасталась папе и братьям, жонглировала самодельными репетиционными мячами, смеялась. Мама улыбалась и, кажется, тоже была довольна костюмом. Что она скажет маме? Оля замерла. Скажет, что швея была в отпуске, а теперь вернулась. Или ничего не скажет. Просто выйдет в том, что сошьют.

Глава 10
Бабушка Арина

Февраль 1994 года

Волгоградская область, Камышин

Телеграмма 1. Лена – матери

Оля приедет тчк автобус 12 ч тчк

Телеграмма 2. Мать – Лене

Дойдет остановки сама тчк

Точки и черточки за окном расплывались вдалеке, терялись на белом снежном полотне. Когда дорога в очередной раз заворачивала и вела старый пазик все ближе к Камышину, оказывалось, что это маленькие деревенские домики, иногда – со светом внутри, иногда – ничейные и пустые. Оля видела далеко не все, она долго дышала на окно, чтобы растопить лед, но прореха получилась слишком маленькой. С книжкой в руках она смотрела в окно исподлобья – взгляд на страницу, два предложения, взгляд в окно. Постоянно отвлекалась. Книжка – сборник рассказов Куприна, подарок Огарева.

– Возьми в дорогу. Представляешь, он писал про Ольгу Сур, а она у нас в Саратове работала номер!

Оля вспомнила, как Огарев ходил по гримерке и размахивал руками, рассказывая ей истории. Он обожал историю цирка.

В Камышине Олю никто не ждал.

– Мам, а бабушка встретит?

Мама дернула плечами – вверх-вниз – и раздраженно что-то пробурчала. Не было смысла переспрашивать.

– Только там бабушкой ее не назови, – напомнила мама. – Она у нас Арина Петровна.

– Почему мы так редко ездим к другой бабушке? У нее можно не по имени-отчеству!

Мама молчала, застегивала пуговицы на пальто, вертелась перед зеркалом, завязывала пояс.

– Много будешь знать… – не договорила, узел не получился, и она снова развязала пояс. – Черт!

Квартиру закрывали впопыхах, мама что-то доделывала на ходу. Неловкие сапоги с широким каблуком стучали по лестнице (такие же были у наездницы в цирке, а может, и у самой Ольги Сур – Оля о таких мечтала, но мама запрещала любой каблук). Запнулись каблуки всего один раз, и Оля вздрогнула, обернулась: вдруг мама упала.

– Давай, давай, не оборачивайся! Цигель, цигель! – кричала мама, застегивая сумку.

Молния на сумке не слушалась, и мама дергала язычок, а замок отзывался противным визгом – эхо подъезда усиливало его до невыносимых частот.

Потом они бежали до остановки. Потом ехали в переполненном трамвае, и Оля обводила пальцем зимние узоры на стекле. Окно потело, лед таял, узоры расплывались. Мама смотрела в одну точку – точно перед собой, узоры ее не интересовали. Потом снова бежали – до автобуса. Рассветать начало тогда, когда водитель пазика перевернул табличку «Камышин – Саратов» другой стороной, и города на ней поменялись местами.

Теперь Оля считала домики, которые удавалось увидеть, и читала одно предложение по нескольку раз.

«Вы, конечно, знали, синьор Алессандро, цирк папаши Сура?»

Цирковых знали все. (Не «циркачей»! Никогда не говори «циркачей»! – поправил ее как-то Огарев.) Олю не знал никто. Ее знали в семье, в классе, во дворе. Знали, конечно. Но это было не то. Этого было недостаточно. Оля закрывала глаза и видела манеж. Она. Софиты, прожекторы. Оркестр. Наверх летят тарелки – одна за другой, и она ловит их, не теряя ни одной, ровно десять штук! И зал встает. И кричит: «Браво!» И она понимает, что зал встал, только по крикам, реву и скрипу кресел, потому что из центра манежа люди в зале совсем не видны, а она, наоборот, видна им так хорошо, как никогда и никому в жизни. Оля открыла глаза – на коленках все так же лежала книжка, а пазик все тянулся по нескончаемому дорожному полотну. Она уезжала все дальше от Саратова и от цирка и больше всего боялась, что, когда вернется, не встретит ни Огарева, ни Симу.

Автобус затормозил возле очередной полузаброшенной остановки. Люди не входили и не выходили. Оля взглянула на часы. Зимой время идет медленнее – она была уверена. Дорога и вовсе превращала секунды в часы. Глаза закрывались – спала она всего часа четыре (читала до ночи). Оля не стала сопротивляться, боднула лбом впереди стоящее кресло – один раз, второй, на третий уснула совсем. Ее растолкали – водитель или сосед, – когда автобус доехал до конечной. Оля вышла в Камышине и сразу двинулась в сторону деревни.

Арина Петровна жила в опустевшей с годами деревеньке. Деревенька наполовину вымерла сама, другую половину расселили под не пойми какую застройку многоэтажного комплекса, которая обязательно случится («Когда-то, не знаем когда, но обещаем!» – так Арина Петровна цитировала местные власти). В детстве Оля проводила здесь летние и зимние каникулы и теперь пройтись до дома бабушки хотела в одиночестве. Она без назойливых комментариев вечно недовольной Арины Петровны знала, за каким сугробом самый короткий, но тайный путь, по каким дням дед из дома напротив выезжает на зимнюю рыбалку (за десять лет поменялось все, кроме его расписания) и где находится обшарпанный, грязно-желтого цвета ларек с мороженым (зимой увенчанный печальной табличкой: «Закрыто до мая»).

Пока шла, считала деревья, которые встречались на пути. Какие-то все же срубили (наверное, пришлые или дачники), и без того редкий перелесок поредел еще сильнее. На пятнадцатом дереве Оля запнулась о камень и дальше пошла не считая. Показался ларек (с той самой табличкой). За ним – дом рыбака, а следом – бабушкин. Дом Арины Петровны был таким же, как она, – слишком ярким. Бирюза стен сменялась ставнями, окрашенными в розовый, резные наличники Арина Петровна пожалела и оставила белыми. Только в одном месте пестрел ярко-зеленый завиток резьбы – попытка покрасить их все же была, но, видимо, дедушка, прежде чем покинуть жену, мужественно отстоял белизну наличников. Калитка была отперта. Дверь в дом тоже.

Оля прошла светлую часть дома (прихожая, гостиная, кухня) и заглянула в темную, окна которой выходили во двор. Там располагалась вторая спальня. На кровати лежали два полотенца (бирюза и розовый – как подбирали!), было застлано чистое белье, и на тумбочке стоял стакан воды. Оля скинула куртку и залпом осушила стакан. На тумбочке рядом нашлась короткая записка: «Обедаю у соседки». Бабушка неизменно следовала режиму дня и никогда не меняла свои планы из-за детей и внуков. Оля упала на спину – заскрипела и сгорбилась под ней кровать. Ночная бабочка уснула прямо на потолке: лапками зацепилась за потрескавшуюся побелку. Того и гляди упадет. Оля пододвинула к себе рюкзак и крепко сжала ткань в кулаке. Под тканью перекатывались мячи для жонглирования. Оля разжала пальцы. Бабочка дернула крылом и свалилась с потолка.

Бабушка вернулась от соседки ровно в два и отдернула занавеску в дверном проеме. Свет хлынул в комнату, Оля дернулась, просыпаясь, дрыгнула ногой, рукой, перевернулась на другой бок и захлестнула себя волной одеяла. Белая простыня изнутри этого укрытия виделась серовато-черной, дорожка дневного света окрашивала самый край простыни в золотой цвет. От этого золота хотелось сбежать в глубину кровати, сделать подкоп в простыне, укрыться и проспать до вечера, ведь школы нет, совсем никакой школы! Но бабушка не даст. Поднимет сейчас, за ужином и после будет: «Принеси то и подай это», а потом заставит держать нескончаемые нитки, пока она сматывает их в клубки. Оля приподняла край одеяла так, чтобы увидеть окно. Там сквозь полупрозрачный тюль светило зимнее солнце – яркий прожектор сверкал на выбеленном холодом небе, высился над голубыми сугробами, которые подобрались вплотную к окнам.

Оля перевернулась на другой бок. Арина Петровна начала ходить по комнате и отдергивать тюлевые занавески с окон. В лучах солнца серебрились пылинки, и Арина Петровна посматривала на них сквозь очки как на самых главных своих врагов. Второй по строгости взгляд предназначался Оле.

Открыв все окна, Арина Петровна сдернула одеяло с Оли:

– Приехать, разлечься тут и даже не поздороваться!

Оля дернула одеяло обратно.

– Негодница, – добавила бабушка.

Оля промолчала, бабушка вышла из комнаты – резким шагом, так же, как и вошла.

Дни в Камышине были все на одно лицо. Оля решила, что каждый новый день – это клоун с грустными глазами, который заставляет детей вроде нее играть в монотонную и скучную игру. Оля играла. Утром ела пережаренную яичницу с колбасками (фирменный семейный рецепт, от которого у всей семьи было несварение), днем протирала с полок пыль. Пыль мерещилась Арине Петровне даже на тех поверхностях, по которым только-только прошли мокрой тряпкой (следы еще не успевали высохнуть, а Арина Петровна уже просила протереть еще раз), вечером распутывала нитки, держала клубки, смотрела с Ариной Петровной «ящичек» – так ласково называла бабушка телевизор. Дома у Оли телевизор включался редко: смотрели его в основном на Новый год и перед сном. В девять вечера шли «Спокойной ночи, малыши!», без которых Артёмка отказывался засыпать. Оля помнила, как осенью папа включил новости по «ящичку» один раз и выключил через пять минут. Показывали Белый дом, окутанный черным дымом. Тогда Оля поняла, что взрослые тоже умеют бояться.

Арина Петровна дожила до того возраста, когда люди не боятся ничего. Через дорогу она ходила принципиально не по пешеходному переходу, когда показывали по «ящичку» путч, тянула многозначительное «М-да!» и качала головой.

«М-да!» у Арины Петровны вообще обозначало все и сразу. Длинное носовое «м-м-да» – осуждение, короткое «м-да» с причмокиванием слышалось во время поедания особо изысканных блюд (единственная похвала, которой удостаивались ее же немецкие колбаски), шепотом и со вздохом «м-да» произносилось нечасто – и это было хорошо, потому что шепот и вздох всегда обозначали скорбь: смерть соседа, болезнь подруги. Скорбящее «м-да!» никогда не предназначалось людям в телевизоре – это Оля поняла давно. Смотря телевизор, Арина Петровна либо растягивала междометие так, что оно превращалось из осуждающего в язвительное, либо просто хмыкала – так она выражала и одобрение, и насмешку, если слышала громкие политические высказывания.

– Все уже было, – говорила она, задерживая взгляд на гусеницах танка на экране.

И рассказывала историю своего рода, начиная от первых переселенцев из Германии. Все, что в Арине Петровне можно было найти теплого, домашнего, было собрано в ее историях. Как будто на них тепло заканчивалось, и бабушка начинала отдергивать занавески и придираться к несчастной пыли. Оля слушала истории Арины Петровны, и ей казалось, что она причастна к чему-то более важному, к другому времени и эпохе хотя бы тем, что она потомок людей, о которых Арина Петровна рассказывает. Молчала Арина Петровна только о своем муже. Единственная фраза, которой она его награждала, была та самая – про фамилию: «Вот то была фамилия! А это – тьфу!»