Глава 7
Не сиди спиной к манежу

Январь 1994 года

Саратов, Цирк имени братьев Никитиных

Пересадка с трамвая на трамвай, ожидание в объятиях промерзшей остановки, бег по улице Чапаева, отражение фонарей в глазах, ледяной ветер, задувающий под мешковатую куртку, – Оле стоило всё это преодолеть, чтобы цирк снова стоял перед ней: панорамные окна, четкие линии – каменные, угловатые и будто поломанные, как сомнения в ее голове. Теперь она не сомневалась. Она вошла с центрального входа, двери были открыты. Кассирша дремала за помутневшим от времени стеклом, сопела неслышно, как рыба в аквариуме. Пост охраны почему-то был брошен, оставлен, гардеробщики тоже куда-то подевались, горела лишь старая настольная лампа в окошке гардероба.

– Есть кто?

Тихо было в пустынном вестибюле, как в ночной церкви, и только эхо вернулось к Оле с ответом.

– Дядя Паша! – закричала она, осмелев, охмелев от этой вездесущей мраморной тишины.

Крикнула Оля, зажмурившись так сильно, что, когда открыла глаза, лампа ослепила ее, и она на миг перестала дышать. Где-то в глубине манежа, этого бесконечного круга, чью форму повторяло, огибая и словно приобнимая, длинное фойе, послышался дверной скрип. И Оля шагнула навстречу этому скрипу – единственному звуку во всем цирке, который ей ответил.

У двери с надписью «Посторонним вход запрещен» за поворотом, в самом конце коридора, стоял Павел Огарев. Он шарил по карманам в поисках ключей от квартиры, тихо чертыхался и выругался, когда услышал шаги. Он не хотел, чтобы кто-то из цирковых знал, что он все еще не ушел домой. Они уедут на гастроли, он и Сима, Таня останется дома или у мамы. Он попросит ее, да, он попросит вернуться, но это потом, а пока… где эти ключи, почему он стал постоянно всё терять? Не бывает старых цирковых артистов и рассеянных жонглеров.

– Не бывает… – бормотал Огарев все неразборчивее и ощупывал карманы. Он уже приоткрыл дверь, чтобы вернуться назад в гримерку, размышляя, продолжать искать ключи или заночевать прямо в цирке, когда раздался крик со стороны гардероба:

– Есть кто?

Огарев замер. Перед глазами промелькнул зеленый мохеровый шарф в катышках, несуразная дутая куртка – девочка, смеясь, забежала в цирк со служебного входа.

«Дайте мандаринку, дядя!»

«А тайну каната расскажете?»

Тот же голос, который он слышал в тот самый день – день девочки, проникшей за кулисы. День, когда темнота в первый раз дала слабину, дрогнула, не послушалась. Именно с появлением за кулисами Оли темнота чуть не испортила иллюзию, которую Огаревы репетировали не первый год.

– Дядя Паша!

Ошибки быть не могло. Темнота подсказывала ему, направляла. Может, даже простила? Нет, вряд ли. Эта девочка не его дочь. Его семье никогда больше не владеть даром. У него был последний шанс, и он не справился. Он продал темноту, как и его отец. Не смог передать дар старшему сыну. Не уберег младшего. Темнота забрала младенца еще в утробе, погубила вместе с матерью. Она дразнила Огарева видениями, галлюцинациями. Рисовала для него образы умершего мальчика – то подростка, то грудного ребенка, которого, кроме Огарева, никто видеть не мог. Он заплатил достаточную цену.

«Теперь время других», – говорила ему темнота, раз за разом приводя к девочке с зеленым мохеровым шарфом. Определенно это она – кто же еще? И Огарев решился.

– Ау! – Его ответ утроился, учетверился, эхо растянуло его голос, усилило.

И Огарев понял, что прав. Быть может, впервые в жизни он поступал правильно. Он прикрыл дверь – та несуразно скрипнула – и пошел навстречу голосу.

– Дядя Паша! – пискнула Оля снова, заметив фигуру в конце коридора.

– И какой черт тебя сюда занес? – Огарев шагнул из сумрака фойе под свет настольной лампы. «Наверное, гардеробщица читала и забыла отключить», – решил Огарев.

Так случилось, что под светом этой лампы они и встретились. Так случилось, что, когда он повел Олю, замерзшую, испуганную, отпаивать чаем в гримерку, лампа замигала и погасла.

– Кто обидел? – спрашивал ее Огарев.

И Оля рассказывала про Диму Дубко и насмешки, про учительницу и директора, про родителей и братьев. Оля рассказывала, пока пила чай из потемневшей от заварки кружки, пока они шли к манежу, пока Огарев доставал из-за спины мячик и подкидывал его.

Когда они вышли к арене, Оля села на край барьера. Она завороженно смотрела, как Огарев перелезает через него, не прекращая подкидывать и ловить мяч.

– Не сиди спиной к манежу, – засмеялся он.

Оля послушно повернулась лицом к этому волшебному ритуальному кругу, поставила ноги на писту и оперлась локтями о коленки, подперев подбородок кулачками.

– Почему? – спросила она, наблюдая, как из тени возникают другие мячи и Огарев ловит их на лету и мячи начинают взлетать друг за другом, очерчивают круг в воздухе и возвращаются назад.

– Потому что, – отвечал Огарев, чеканя слова (один бросок – одно слово). – Так. В цирке. Говорят.

– А почему так в цирке говорят?

Огарев поймал мячи в одну руку. «Все пять! Как они уместились в его ладони?» – успела подумать Оля.

– Потому что прилетит по голове что-нибудь или кто-нибудь, – и Огарев постучал кулаком по черепу. – В жизни ведь так же. Нужно повернуться к трудностям лицом, чтобы с ними совладать.

Оля нахмурилась, кивнула и запрокинула голову: под куполом было еще темнее, чем в прошлый раз. На представлении софиты и прожекторы выхватывали в световой круг хотя бы часть зала. Сейчас же освещение было символическим, и Оля не понимала, как Огарев видит в полумраке мячи и умудряется их ловить.

– Дядя Паша, давайте договоримся. – Оля выдержала паузу, пока Огарев не посмотрел на нее удивленно, непонимающе.

– Ну?

– Вы будете учить меня жонглировать, а не жизни.

Огарев рассмеялся, а отсмеявшись, протянул ей свою широкую мозолистую ладонь.

– Идет!

И Оля пожала протянутую руку.

После репетиции они не вернулись в гримерку. Огарев привел ее в помещение с высокими потолками. «Тут животные!» – поняла Оля по запахам сена, навоза, сырого мяса. В стенах были углубления, где стояли ряды вольеров. Ряды рычали, попискивали, какие-то храпели или шуршали. Из одного вольера между прутьями высунулся хобот и медленно втянулся обратно. Оля замерла. Протяни она руку долю секунды назад – и коснулась бы морщинистой шершавой слоновьей кожи. Они шли все дальше, мимо слона, мимо обезьян и попугайчиков.

– Зоопарк, – прошептала Оля. В зоопарке она была всего раз, совсем маленькой.

– Лучше! – заявил Огарев и толкнул плечом следующую дверь.

За ней были другие вольеры, в каждой клетке – дикая кошка. Дверь разделяла два мира – хищников и их добычу. Огарев подвел ее к одной из клеток. Черные полоски на боках у тигра замелькали между прутьями, в глазах у Оли зарябило, она зажмурилась, и, хотя тигр нервно ходил взад-вперед и даже рыкнул, ей было совсем не страшно. Рябь прошла, и Оля заметила, что танец тигриных полосок и прутьев клетки какой-то неровный. Один счет все время западает, как будто кто-то задерживает палец на одной клавише пианино чуть дольше, чем нужно. Тигр хромал. Оля посмотрела на Огарева. Тот понял вопрос без слов.

– Не допрыгнула, лапа соскочила, подлечат – снова пойдет в манеж, – объяснил Огарев. – Но я хотел показать тебе не только ее.

– Это она? – переспросил Оля.

Огарев не стал отвечать. Оля заметила, что на глупые вопросы он вообще никогда не отвечает. Не любит повторять несколько раз одно и то же. Тигрица все еще ходила по клетке, теперь Оля смотрела на нее прищурившись – так игра цвета не могла ее запутать, заставить закрыть глаза.

Огарев выкатил в центр помещения тумбу и махнул Оле рукой (отойди подальше!). Оля не стала возражать и попятилась к дверям. У Огарева в одной руке уже была длинная палка («Это стек», – пояснил Огарев), а в другой – куриная тушка. Палкой он подцепил щеколду, и тигрица, завершая очередной круг, вышла к нему. Голова ее медленно, как у сломанной игрушки, повернулась к Оле, но Огарев был наготове. На тумбу шлепнулась тушка курицы. Оля поморщилась. Запах сырого мяса усилился. Так же пахло на рынке в мясном отделе. Тигрица оценивающе посмотрела на Огарева. Оля готова была поклясться, что она кивнула. И медленно, играя боками, прошла к тумбе. Как только она приступила к еде, Огарев кинулся к телефону, который висел на стене:

– Саныч, Дельта готова, вставай!

«Уже утро!» – с ужасом поняла Оля. Нужно было возвращаться домой, но она не могла оторваться от зрелища. Тигрица Дельта ела осторожно, не уронив ни кусочка, придерживала лапой добычу и, пережевывая, наклоняла голову, как домашняя кошка. Дельта доедала свой завтрак, когда в дверь за спиной у Оли протиснулся деловитый мужичок. Тот самый, который сматывал трос под куполом в первый «цирковой» Олин день.

– Эхе! – прокряхтел Саныч, заметив, что тигрица сидит чуть на боку, чтобы не тревожить больную лапу.

– Саныч у нас еще и ветеринар! – с гордостью представил друга Огарев. Он выхватил у Саныча вторую куриную тушку и подкинул ее на тумбу к остаткам первой.

Саныч прошествовал к Дельте ее же шагом, переваливаясь (разве только не хромая), раскрыл чемодан, вытащил шприц и ловко сделал укол. Тигрица, увлеченная курицей, даже не вздрогнула.

Огарев закрыл глаза и хлопнул в ладоши. Эхо разнеслось по цирку. На месте тигрицы остался черный силуэт – дыра, висящая в воздухе. Огарев хлопнул второй раз. Тигрица появилась в вольере вместе с тумбой. Она так же невозмутимо пережевывала курицу, накрыв тумбу мощной лапищей. Дыра в форме тигра начала растворяться и вскоре совсем исчезла.

– Отпад!.. – только и смогла сказать Оля.

Сан Саныч захлопал в ладоши. Огарев театрально раскланялся.

Глава 8
Тигр

Январь 1994 года Саратов, улица Азина, 55

Пока мама Оли обзванивала родителей ее одноклассников, звонила классной руководительнице и несколько раз – маме Жорика, который последним видел Олю, папа ходил по комнате, изредка чесал бороду и шептал, что надо звонить в милицию, а не балаболить и сплетничать впустую. Лена отвечала, что милиции и дела до их дочери не будет. Толик продолжал чесать бороду, и борода под пальцами издавала странный звук: шершавый скрип, от которого Лене вскоре стало дурно.

– Перестань мельтешить! – не выдержала она. – Надо идти искать самим.

Толик усмехнулся, но не стал задавать лишних вопросов, хотя вопросы в его голове толпились и выталкивали друг друга наружу.

«Где искать? В Заводском? На их улице, на другой? Может, ближе к стадиону “Торпедо”? А может, она вообще убежать из города попыталась – куда-нибудь на дачи?»

И все же Толик молчал.

«Может, она на Увек полезла? Может, с парнями какими увязалась?»

Лена застегивала на сапогах извечно заедающий замок. Щелк! – пальцы соскочили – сломала ноготь.

– Ай!

Звуки доходили до Толика с опозданием, пробивались через решето тревоги, сам он все ходил по комнате и чесал бороду, ходил и чесал, ходил…

Крякнул ключ в замке. Лена ушла. Толик кинулся к окну, отодрал белый пластырь от рамы (задуло из щелей), долго дергал хилую металлическую ручку, похожую на карманный штопор, – окно открылось, дребезжа и подрагивая. Город за окном мутнел, прятался сам в себе, кутался в ночной зимний тулуп. Толик свесился вниз по пояс, вгляделся в сумрак двора. Из подъезда выбежала Лена.

– Я с тобой! – прокричал Толик вслед жене и, не дожидаясь ответа, захлопнул окно.

«Может, Оля вообще не хочет возвращаться?» – эхом отдавалось в голове Толика «не хочет возвращаться», «не хочет возвращаться», пока он тащился за Леной по засыпающему Заводскому. Милиционер на углу посмотрел в их сторону и отвернулся. Лена шла вперед – мимо перекрестка. Свернула на трамвайные пути и поплелась по ним. С каждым шагом жена старела на глазах у Толика: он догнал ее, пошел рядом и увидел, как тяжело обвисли ее щеки, как посерели голубые глаза, отекли веки.

У стадиона «Волга» Лена механически повернулась и пошла обратно – бесцельно и почти бестелесно плыла она над трамвайными путями, а Толик переставлял замерзающие ноги ровно с той скоростью, чтобы успевать за ней и в то же время оставаться чуть поодаль. На ее лицо ему не хотелось смотреть в сумерках: ему казалось, что при свете, дома за завтраком, он увидит свою Леночку, а не эту старую измученную женщину, добитую исчезновением дочери. Эту женщину он не знал.

Мимо них в обратную сторону промчался трамвай. «Это первый за сегодня», – понял Толик. Наступало утро.

Оля ждала их у подъезда. В руках у нее болтался пакет, от которого несло рыбой. Лена сморщилась – заранее, даже не прикоснувшись к дочери, она учуяла запах рыбы, а затем – запахи опилок и диких животных.

– О чем ты думала? – устало протянул Толик, шмыгнув носом.

– Я на трамвае приехала. – Оля махнула пакетом в сторону остановки. – Из центра.

Лена все с тем же будто приклеенным выражением лица вырвала пакет из рук Оли, из пакета на серый снег выкатились веселые мячи – в полоску, в горошек, красные, желтые, синие. Оля отшатнулась от матери, бросилась поднимать их. Мячи сделались мокрыми и холодными от снега, и теперь Оля голыми ладошками собирала их в надорванный (когда-то рыбный) огаревский пакет.

«Мячи!» – понял Толик, остановил один ботинком и чуть не поскользнулся на замерзшей луже.

– Да она же в цирке была, у этих, ненормальных, – пискнула Лена, поддерживая мужа за локоть. – Из-за брата школу эвакуируют, а эта…

– Из-за Влада? – Оля подняла голову, взглянув на родителей, но те скорбно промолчали. Про огрехи брата говорить не любили, вечно сглаживали углы.

– Идемте домой. – Толик вздохнул и, пряча уши в воротник куртки, поплелся к подъезду.

– Я не пойду, – шептала Оля, пока мать тащила ее по лестнице. – Не пойду. Не пойду.

Руку она вырвать больше не пыталась. Мамина учительская хватка была явно цепче папиной. Мама смотрела не на нее, а куда-то вперед. Может, стремилась разглядеть в черных лестничных пролетах светлое будущее, где ее дети будут нормальными людьми, с квартирами, работами и собственными семьями.

– Нормальную, Оля, нужно искать нормальную профессию, а этот свой цирк забудь! – шептала мама, заваривая пустырник в граненом стакане.

– Нормальную – это как ты? – спросила Оля и улыбнулась вымученно и зло.

Лена подняла на Олю лицо: обвислая бульдожья кожа, синяки под глазами, морщины на лбу, как две крепкие веревки, натянутые над домами, – мечта канатоходца.

– Это не как я, но и не как… – Лена осеклась. Не договорила. Канаты на лбу расправились, кожа разгладилась.

– Ну кто? Как кто? – Оля пыталась докричаться до матери, но та уже шла в свою комнату, унося с собой и терпко пахнущий пустырник, и звенящие на рукавах халата хлипкие монеты (бабушкин подарок, дарила и говорила: «К деньгам!»).

– Я вырасту, выучусь, заработаю! – скрипела зубами Оля вслед матери.

– Обязательно, – донеслось из комнаты (мама всегда все слышала). – Но для начала съездишь к бабушке в Камышин. Давно пора.

Оля зарычала – тигром в клетке. Представила, как вышибает оконную раму и выпрыгивает на асфальт. На все четыре лапы. Огненное кольцо загорается вокруг ее тела. Огонь перекидывается на дома. Горят трехэтажки на Азина, горит ненавистная школа с русичкой и директором. Горит Заводской район и весь Саратов. А тигр убегает и прячется на крыше цирка, и огонь не достает до купола. Тигр танцует вальс посреди пожарища – на самой верхушке. Под лапами у него серебристая рыбья чешуя. На шее у тигра зеленый мамин шарф, он тоже падает в огонь, и тигр ревет, и огонь колышется от его рева, а из-под когтей летят чешуйки.

– Оль, ты чё, совсем? – вдруг сказал тигр.

И Оля открыла глаза. Перед ней стоял Влад в трусах и майке, он только что проснулся. Она лежала щекой на своей же руке. Веки отекли то ли от слез, то ли от позы, в которой она заснула. От жесткой табуретки болела спина, ломило где-то под лопаткой, и такая же тянущая ломота разливалась от спины по всему телу. Оля сжала затекшую руку в кулак и разжала, потянулась, посмотрела на брата. Влад предпочитал ее не замечать, но не уходил, копошился в полупустом холодильнике. Он ничего не нашел и выволок на пол банку соленых огурцов, придвинул табурет вплотную к шкафу, встал на него – полез за открывашкой. Ростом брат не вышел – полторашка, метр с кепкой, – мама считала, это оттого, что они двойняшки и Оля забрала себе половину братовых сил. Влад вытягивался вверх, как жираф за листьями акации, словно пытался вырасти, и под его весом (туловище наклонено вперед, встать на полупальцы, и еще раз!) табурет опасно качнулся с ножки на ножку.

– Мама проснется и приготовит завтрак. – Оля зевнула и проглотила в зевке букву «к».

Получилось «приготовит завтра». Неутешительное обещание.

– А я хочу сейчас! – прокряхтел Влад, снова поднялся на полупальцы и попытался подпрыгнуть.

Табурет перевалился еще раз. «Ту-дук!» – ножки отбили о пол один такт и пропустили следующий. Табурет начал заваливаться, Влад замахал руками, но ухватиться ему было не за что.