– И ты не сдох? – в голосе мальчика не было ни страха, ни сочувствия – только любопытство.

– Ещё нет, – Малек улыбнулся краем губ. – Но всё впереди.

Мальчик снова уставился на свои пальцы. Сок свёклы уже окрасил подушечки в лилово-красный. Он попробовал стереть пятна салфеткой, но они только размазались, словно въедаясь в кожу. Они были похожи на засохшую кровь. Мальчик отставил вилку в сторону, как оружие после проигранного боя. Он взял стакан воды, сделал глоток и резко сменил тему:

– Мне сегодня приснилась эта книга.

Малек чуть небрежно подвинул коробку с салатом подальше, как будто освобождал пространство между ними – как шахматист, который понимает, что сейчас начнётся настоящая игра.

– Расскажешь?

– Там была эта книга. – Мальчик посмотрел в сторону полки, где она стояла. – Та, странная. Я шёл по какому-то коридору, а пол был из книг. И стены были мокрые, и тени там двигались. А в конце лежала эта книга, и буквы в ней светились.

– И что потом?

– Я её открыл. И она… как будто смотрела на меня. И сказала голосом, похожим на твой: «Что ты хочешь знать?»

Малек склонил голову набок.

– И что ты ответил?

– Всё.

Малек кивнул, не улыбаясь. Несколько секунд они просто молчали. Потом поднялся, подошёл к полке, взял книгу двумя руками, осторожно, будто она могла укусить. Положил её на стол, провёл пальцем по тёплой обложке.

– Почему она здесь? – спросил он.

– Потому что некоторые книги сами находят, где им быть.

– А ты не боишься её?

– Нет, – сказал Малек. – Я боюсь тех, кто её ищет.

Мальчик поставил книгу обратно на полку. Очень аккуратно, так, как ставят на место вещь, которую лучше больше не трогать.

Он стоял к Малеку спиной, но чувствовал его взгляд.

– А если однажды ты всё-таки поймёшь, что там написано? – спросил мальчик, не оборачиваясь.

Малек чуть улыбнулся, но так, что это почти не коснулось его губ.

– Тогда, возможно, это будет означать, что я сделал что-то не так.

Мальчик вернулся к столу, снова сел, взял в руки булочку, но не откусил. Просто держал её, как будто теперь у него появился ещё один вопрос. Такой, который пока не готов задать.

В комнате повисла тишина – плотная, как дым. Тишина, которая бывает только между теми, кто знает больше, чем говорит.

Малек снова налил себе чая, покрутил ложку в пальцах и вдруг сказал:

– Кстати, я знаю отличный рецепт салата с копчёной свёклой и козьим сыром. Хочешь, научу?

Мальчик скривился так, будто его только что заставили выпить уксус.

– Нет уж, спасибо. Мне хватает чипсов.

– Вот поэтому тебе скучно, – Малек усмехнулся. – Чипсы – это для тех, кто боится узнать, какой вкус у мира на самом деле.

– Я не боюсь, – возразил мальчик. – Мне просто всё равно.

– Посмотрим, – Малек поставил чашку. – Иногда то, что въедается в кожу, остаётся там навсегда.

Мальчик посмотрел на свои пальцы, испачканные свекольным соком. И понял, что Малек говорит не только о свёкле.

Глава 2. Тайны Виктории

Малек знал этот запах. Не просто пыль и старая бумага – тут было нечто другое. Запах тлена, который рождается, когда документы прячут слишком глубоко, чтобы их кто-то читал. Лёгкий след табака, въевшийся в картон папок – кто-то недавно курил прямо здесь, в архиве, где официально курить запрещено. А значит, этот кто-то чувствовал себя достаточно уверенно, чтобы плевать на правила.

Он стоял в полумраке, держа в руках тонкую папку с именем «Виктория Ш.» Кто-то вытаскивал её, листал, но не вернул правильно. На уголке обложки остался крошечный след – будто кто-то держал её грязными руками или капнул кофе. Малек склонил голову набок, разглядывая это пятно, и невольно усмехнулся. Парадоксально: чем больше кто-то хочет скрыть правду, тем больше мелких улик оставляет по пути. Пожелтевшая обложка, треснувший скоросшиватель, вклеенная чёрно-белая фотография в углу – девочка лет четырнадцати, слишком худое лицо, взгляд, направленный не в камеру, а куда-то сквозь фотографа. Виктория постарше – в больничном халате, с глазами, в которых уже поселился кто-то другой. Между этими фотографиями была пропасть, и Малек хотел понять, что именно стало мостом между ними.

Пол в архиве был холодным. Кафель с мелкими трещинами, которые напоминали линии на ладони, когда долго сжимаешь кулак. Лампа под потолком мерцала, а окно, выходящее в узкий внутренний двор, было покрыто слоем грязи, сквозь который свет пробивался мутными пятнами.

Малек провёл пальцем по фамилии на папке. Чернила расплылись, как если бы кто-то провёл по ним мокрой рукой. Он видел такое раньше – в монастырских записях, где особо опасные откровения «размывали», чтобы текст переставал быть текстом.

Он сел на скрипучий стул, открыл папку. Первые страницы – формальности: имя, возраст, диагнозы. Пограничное расстройство, истерические припадки, депрессия с суицидальными мыслями. Ни слова о том, что действительно важно.

Потом шли показания свидетелей – те самые, которые всегда пахнут фальшью. Малек читал медленно, словно вслушивался в текст:

«Она говорила о голосах, которые приходят по ночам.»

«Иногда её находили во сне с раскрытой книгой в руках.»

«Она считала, что через неё говорят мёртвые.»

«Мы не придавали этому значения.»

Ложь – подумал Малек. Он знал эту интонацию. Так пишут показания не люди, а те, кто их диктует. Слишком чисто. Слишком аккуратно. Как если бы это был отчёт для страховой компании, а не история реального человека.

Малек достал сигарету, крутил её в пальцах, но не закурил. Здесь и так было чем дышать – пылью, временем, чужими страхами, застывшими в бумаге.

На последней странице был газетный вырезок. Малек узнал его сразу. Этот номер газеты он когда-то держал в руках сам – год назад, когда случайно наткнулся на статью о Виктории. Но тут статья была не полной. Вырезан кусок – тот, где упоминалась «неофициальная версия» её исчезновения.

Малек провёл пальцем по краю бумаги, где остались следы клея. Кто-то оторвал важное. А значит – именно это и есть ключ.

Он закрыл папку, прижал её к груди, сел на подоконник, уставившись в мутное стекло.

Флэшбек

Мальчик лет десяти стоит в подвале монастыря. Мрак такой густой, что кажется – его можно черпать ладонями. На столе перед ним лежат те самые «неофициальные» папки, которые нельзя открывать даже настоятелю. Влажный воздух, запах плесени и чего-то сладковатого – может, старого воска, а может, застарелой крови.

Он тянется к папке, дрожащими пальцами раскрывает её и видит там не отчёты, а письма. Письма монахинь, которые исчезли. Их почерк, ломкий, нервный, танцующий по бумаге как одержимый.

«Я больше не слышу голоса Божьего. Только дыхание того, кто стоит за моей спиной.»

Конец флэшбека

Малек вернулся в реальность. Его пальцы всё ещё сжимали папку с делом Виктории. Он знал этот почерк – её последние записи, приписанные в углу одним резким движением: «Я видела свет, он ослепил их».

Малек поднялся, спрятал папку под пиджак, вышел из архива, не закрыв за собой дверь. Пусть воздух выветривается.

Малек шёл медленно, ступая так, чтобы каблуки не слишком громко стучали по линолеуму. Местные сторожа были ленивыми, но не глухими. Он вышел на лестницу, чуть прищурился от света, ударившего в глаза. Снаружи уже темнело, фонари давали тусклый, рваный свет, как старые свечи. Малек поставил папку на перила, закурил. Дым горчил во рту, и в этой горечи было что-то родное – вкус тишины после допроса, вкус страха, который ещё не успел превратиться в ужас.

Он слышал шаги. Ещё в архиве, ещё когда листал показания, где каждая запятая стояла слишком ровно. Кто-то был там. Не с ним в одной комнате – чуть дальше, за дверью, в коридоре. Просто стоял и слушал. А может, это были не шаги, а его память. Монастырь тоже скрипел так же.

Шаги вернулись, когда он вышел из здания. Они держались в нескольких метрах, не торопясь, не прячась, но и не приближаясь. Он не оборачивался. В таких делах оборачиваться – самое глупое, что можно сделать. Если ты уже знаешь, что за тобой следят, зачем давать знать, что ты это понял?

Малек шёл по тротуару – мимо разбитых фонарей, мимо заборов с облупленной краской, мимо закрытых газетных киосков. Воздух пах пылью, старым асфальтом и чем-то сладким, липким – кто-то продавал дешёвую вату на углу, и ветер нёс её запах, как воспоминание детства, в которое никто не хочет возвращаться.

Шаги не отставали. Ритм ровный, мужской, тяжёлый. Малек свернул в переулок, замедлил шаг. Достал телефон, включил диктофон и сунул в карман пальто.

– Виктория, – сказал он вслух, будто обращаясь к самой улице. – Кто-то очень не хочет, чтобы я тебя нашёл.

Шаги замерли. На секунду наступила такая тишина, будто город перестал дышать.

Малек обернулся – впервые. Пусто. Переулок был пуст. Но он знал – это не значит, что там никого не было. Просто его уже успели обойти.

– Ладно, – Малек усмехнулся. – Играем дальше.

Малек вернулся в клинику ближе к полуночи. Кабинет встретил его темнотой и тишиной. Секретарь ушла час назад, охрана где-то дремала у мониторов. Здесь, ночью, всё всегда казалось другим – стены словно сдвигались ближе, мебель отбрасывала слишком длинные тени.

Он щёлкнул выключателем, но свет не загорелся сразу – только после короткого всполоха, как при разряде статического электричества. Лампы замерцали, запоздало оживая.

Первое, что Малек заметил – книгу. Та самая. Из шкафа. Она лежала на его столе. Не открытая, но сдвинутая со своего места – чуть-чуть, всего на пару сантиметров. Этого хватило, чтобы понять: её трогали.

Он медленно подошёл к столу, провёл пальцем по обложке. Книга была тёплой. Не от солнца – солнце сюда давно не заглядывало. Это было другое тепло. Человеческое, или… не совсем человеческое.

Малек сел, положил перед собой папку Виктории и книгу. Они лежали рядом, как две улики, ведущие к одному и тому же дому.

На его чашке кофе – та, что он оставил утром – тоже остался след. Чужой палец, чуть влажный, с жирным ободком. Малек не стал стирать, а завернул чашку в пакет. Затем – проверил ящики стола. Все закрыты.

Он включил диктофон на телефоне снова – тот самый, который записывал звуки переулка. Запись крутилась, сначала – только его голос, потом тишина, потом звук шагов. Он знал, что ответов сразу не будет. С такими делами всегда так: сначала тени, потом следы, потом только куски правды, как черви в земле. И лишь потом – сама правда, но к тому моменту она уже становится не нужна.

Малек налил себе чая, сел обратно, включил настольную лампу, и тёплый свет залил стол, как сцена театра. Две вещи ждали его внимания – папка Виктории и книга.

Сначала папка. Перевернул первую страницу, потом вторую. Всё, что он видел раньше, было на месте. Но сейчас, ночью, эти страницы выглядели по-другому. Как если бы днём они были просто бумагой, а ночью – стали свидетельством преступления, которого никто не хотел называть.

Формальные записи: «пограничное расстройство», «истерические эпизоды», «попытка побега». Малек скользил взглядом, не вчитываясь.

Потом – свидетельства. Чистые, гладкие, вылизанные до фальши. «Говорила о голосах». «Читала по ночам». «Видела то, чего не было». Всё это звучало слишком аккуратно. Малек видел такие показания раньше – их пишут не врачи, а люди, которым сказали, как надо писать.

Он закрыл папку, отложил её в сторону.

Всё это – только пыль. Настоящее – там, в заброшенном доме, где когда-то молились те, кто создал эту девочку такой. Он вспомнил запах дома – сырость, гнилое дерево, следы ладоней на стенах. Там был страх – не абстрактный, а физический, впитавшийся в штукатурку. Страх, который живёт дольше, чем люди, и выживает даже тогда, когда дом пуст.

Малек посмотрел на книгу. Эта книга – совсем другое. Это не личная история. Это не про Викторию. Это про всех сразу. Книга Апокалипсиса – не просто текст, а форма, которая ждёт, пока кто-то её заполнит. Никто не смог её прочитать – у них не было ключа, не было кода. Но они верили, что если просто владеть ею – это уже даст власть. Власть без смысла, как корона без народа.

И всё же кто-то пришёл сюда. Кто-то знал, где она лежит. Кто-то тронул её, но не решился забрать. Значит, боятся. Значит, понимают, что просто держать книгу – не то же самое, что ею владеть.

Малек налил себе чая. Тьма за окном сгустилась. Он знал, что за ним наблюдают. Но то, что пришли прямо в кабинет – это было новое.

Он взял книгу, открыл первую страницу. Символы смотрели на него – не буквы, не знаки, а узоры, похожие на древние звёздные карты. На пыльные схемы миров, которых больше нет.

Он закрыл её и поставил на место, чувствуя непривычную тяжесть от книги.

***

Кафе на окраине.

Кафе стояло на углу серой улицы между двух обшарпанных жилых домов. Малек нашёл его не сразу. Названия на фасаде не было, только облупленная деревянная вывеска, на которой когда-то значилось что-то вроде «Kavárna U Lípy». Теперь там остались только первые буквы – «Ka» – будто кто-то начал стирать память об этом месте, но не закончил.

Внутри пахло сразу всем: залежавшимся кофе, старым маслом, мокрой одеждой, землёй с чьих-то ботинок и чем-то едким, словно здесь когда-то мыли полы керосином. Малек вошёл и первым делом ощутил, как влажный воздух прилип к его коже – неприятно липкий, как пот на спине, когда за тобой следят. Это не уютная кофейня, где пахнет свежей выпечкой, а какое-то убогое место, где кофе всегда слишком горький, а сахар в пакетиках липкий от чужих рук.

Малек пришёл раньше. Выбрал столик у окна – так, чтобы видеть вход и улицу. Официантка подошла нехотя, без улыбки, как человек, который давно разучился любить свою работу. Она бросила на стол липкое меню и сразу ушла, даже не спросив, чего он хочет. Малек взял самый дешёвый кофе, потому что в таких местах он всегда одинаково плохой. Когда принесли чашку, он не притронулся. Только почувствовал запах – слишком крепкий, с ноткой жжёной пыли, будто в кофемашине заварили сразу всю пыль что там собралась за месяц.

Женщина опоздала на двадцать минут. Это нормально для тех, кто привык оглядываться по сторонам, прежде чем перейти дорогу. Она зашла, огляделась – быстро, но цепко, как человек, который знает, что за ним могут следить. Малек поднял руку, обозначил себя. Она подошла, села так, чтобы спиной к стене, лицом к входу.

Женщина выглядела старше своих лет – кожа землистая, глаза постоянно дёргаются, пальцы сжимаются в кулак, даже когда она просто держит ложку. Волосы крашеные, но неаккуратно, как будто её больше заботило скрыть старую причёску, чем выглядеть хорошо, а ногти все обгрызаны почти до мяса.

– Я не должна здесь быть, – сказала она вместо приветствия.

– Никто из нас не должен, – ответил Малек спокойно. – Спасибо, что пришли.

Она ничего не ответила. Просто взяла чашку, сделала глоток и поморщилась.

– Вы хотели знать про Викторию. Но я почти ничего не помню.

– Это ложь. Вы помните всё. Просто не хотите вспоминать.

Женщина подняла глаза. Они были тёмные, мутные, но в глубине – огрызок злости. Не к нему – к себе.

– Она раздражала всех. Не потому, что была особенной. А потому, что пыталась быть особенной. Пела громче всех на службах, носила ленту в волосах, когда все ходили с простыми косами. Плела волосы странно – по диагонали. Это сводило нашу наставницу с ума.

– То есть она не была избранной?

Женщина хрипло засмеялась, чуть не расплескав кофе.

– Избранная? Нет. Она была просто проблемной девчонкой, которая не хотела быть, как все. Это была её единственная вина.

Малек смотрел на неё, не перебивая. Иногда лучше дать человеку говорить, чем задавать вопросы.

– Родители злились. Наставница злилась. Мы злились. Не потому, что она делала что-то ужасное. Просто потому, что она напоминала нам, что есть мир за стенами. Что можно быть другим. А мы этого не могли позволить себе.

– И что с ней сделали?

Женщина посмотрела в окно, чуть передёрнулась.

– Отправили на «исправление». Это называлось «очищение». Долго молиться. Молчать. Пить специальную воду. Мы все это проходили, когда грешили. Но с ней… с ней что-то пошло не так.

– Что именно?

Она замотала головой, как будто хотела вытрясти из себя эти воспоминания.

– Я не знаю. Она начала говорить о вещах, которые никто не хотел слышать. О голосах, которые звали её по имени. Но самое страшное – она улыбалась, когда это рассказывала. Но было ли что-то еще я не знаю, я ушла до закрытия общины.

– Вам кто-то помог?

Женщина посмотрела на него, прищурилась.

– Я не собираюсь рассказывать про это.

– Понимаю, – Малек отодвинул свою чашку. – Просто я читал её дело. Там почти ничего нет. Только формальные записи. Истерические эпизоды, попытка побега, нарушения речи. Знаете, что это значит?

Женщина молчала.

– Это значит «чистка». Так делают в старых сектах и культах, когда хотят стереть настоящую историю. Чтобы снаружи никто не понял, что там происходило.

Женщина встала. Слишком резко, так что стул громко скрипнул по плитке.

– Мне больше нечего сказать.

– Вы боитесь? – спросил Малек.

Она не ответила. Просто поправила воротник, ещё раз огляделась и пошла к выходу. Малек не стал её звать обратно. Он просто смотрел, как она растворяется в сером свете улицы.

На столе осталась её чашка. На ободке – след помады. Малек достал телефон, сфотографировал, и положил чашку в свои вещи, так невозмутимо, что даже если кто-то и заметил, то решил, что это его личная чашка.

Он дождался счёт, расплатился, вышел следом. Женщины уже не было. Только мокрые следы её ботинок на тротуаре.

Малек прикурил, сделал пару шагов и сказал себе под нос:

– Значит, «очищение». Хорошо. Будем копать дальше.

***