индийские путевые заметки, осень 2024 года

10 октября, Белгородский поезд. Из Петербурга в Тулу

Не спится…

За окном ночь протекает сквозь мир.

Отсветы фонарей бродят по купе и пускают причудливые фигурные тени. Небо тёмное и высокое. Где-то высоко в нём набросано рваньё тяжёлых облаков. И ожерелье фонариков мерцает на горизонте. Цвет сейчас из реальности почти совсем ушёл.

Знаешь, я безумно люблю огоньки деревень, через которые поезд проезжает ночью. Они крошечные, зато – отчаянно бесстрашные среди этой густой, как битумный лак, молчаливой темени.

Меня подташнивает. Так всегда, если с простудой долго лежать на спине – но это ничего страшного. Я не могу уснуть и потому пишу. Мне ещё сосед помогает: думается, он мог бы давать уроки по художественному храпу…

Соседи у меня интересные:

Тётя Люда живёт в Петербурге, а родом из Щёкино – почти моя землячка. Она прошла через два инсульта, а жизни в ней столько, что хватило бы оживить всех моих одногруппников во время сессии. Она рассказывает, как два раза сажала бархотки на газоне во дворе, как дважды они погибали и как она снова будет сажать их нынешней весной.

Болтливый Вадим из Белоруссии сразу перешёл со всеми на «Ты» и стал любопытствовать, какая у кого жизнь.

Алексей – мужчина лет сорока, с восточной внешностью; наверно, с недавних пор изучает русский. Мы пытаемся объяснить ему, что такое станокавая графика. Он думает, это что-то про театр. В какой-то момент с просветлённым лицом восклицает: «А-а-а! О!.. Только я всё равно не понял».

Станковая графика – феномен весьма обширный. Для меня это значит везти с собой в Индию огромный пенал с цветными карандашами и толстую папку бумаги. Как я её буду к мотоциклу крепить?..

Станковая графика – это боготворить цвет и ненавидеть прямые линии, но всё ещё быть графиком. Это лечить дерматитные руки, но работать без перчаток, потому что иначе ничего не получится. Это смотреть на мир и видеть, что он красивый. И стенографировать на бумаге влюблённость в его красоту.

.

В этом путешествии героев много, но пока я представлю троих. Я, Настя, которая светит тебе спрятанным на ладон солнцем. Я рассказываю истории. Со мной пушетесвует моя мышка Тиу – белая некогда, а теперь серая и замызганная, из икеи. Стражник моего детства. Она хрупкая, задорная и смешная.

И давай я тебя представлю – ты же тоже живёшь в этом тексте. Ты, ****

.

Привет. На связи я из будущего. Я вынуждена стереть отсюда твоё имя, но тебе пока этого знать не надо.

.

Поезд трогается с ночного тихостоя. Света фонарей начинают скакать по купе. Я еду из дома в дом, хотя на самом деле дом мой – везде, где я могу писать тебе.

Нынешняя ночь, молчаливая, чудаковатая, приболевшая, когда кромка горизонта едва чиркнута тусклым сиянием неба – день рождения Путешествия.

Огоньки убегают. Я – один из них. И ты видь его, даже если темным-темно. У тебя теперь даже на самые тёмные времена есть верный источник света.

11 октября, Тула

Тула – моя любимая, маленькая, задыхающаяся дымами. Панельки сиротливо смотрят в небо и во что-то, наверное, верят. Тула часто бывает серая и смурная. Уставшая, как уставшими бывают люди после долгой скучной работы. То ли ребёнок, то ли старушка; мне хочется приголубить её, пообещать, что всё будет хорошо. Я возвращаюсь к ней, как к заболевшему родственнику.

Снова как в первый раз на неё смотрю. Такая же и другая, потому что я приезжаю в неё каждый раз немного другой собой. А каждая трещина в асфальте помнит, как я росла. И ей с новой мной малость непривычно.

.

Сегодня был литературный вечер. Я уже какой раз провожу его в кофеенке, куда меня позвали знакомые. Это моя дань родному городу – хоть что-то. До конца мне за всю жизнь не расплатиться.

Знаешь, как сложно быть иногородней?

Что интересного мы нашли:

Раз – Психический перегной – это когда в почве-душе что-то прорастает, заканчивает свой жизненный цикл и остаётся. Чем дольше мы живём, чем большим чувствам позволяем в нас вырасти, умереть и уйти, тем больше в нас психического перегноя.

Два – Очень страшно признать, что ты что-то умеешь. Тогда надо взять на себя ответственность идти покорять новые неумелости.

Три – Чудеса случаются.

11 октября, Москва

У нас тут серо-лиловая туманность и тишина. И – половина шестого. Тула спросонок зябко ёжится.

Огни идут до самого горизонта: дороги цепочками, архипелаги заводов, редкие бессонные окна. А пока я это пишу, из-за крыши вылетают чернильные кляксы-вороны – у нас тут особенные вороны, чудесные. Они умеют зашивать небеса.

Я смотрю из окна в переулок, где всегда скачут бесноватые рыжие тени. Только они сейчас они в лиловый перекрасились – для конспирации. Я наблюдаю за их жизнью с самого детства.

Каждый раз, когда надо рано выезжать, у меня дух захватывает. Чувствую себя настоящей бродяжкой, может, даже менестрелем или контрабандистом.

.

Я смотрю, как новостройки растут над крышами деревенских домиков, которые смотрели, как расту я. Уставший деревянный пригород. Такси уносит нас – меня, Тиу и родителей – в сторону Москвы.

Сизый от тумана, золотистый плешивый лес глядит как живой, преданно, светло и тоскливо. Осень рождается. С днём её рождения!

.

Год от года эта дорога провожает меня из Тулы в Москву. Через лес, вверх-вниз, вверх-вниз, извивается курчавая спина земли. Ей тесно в пригородах, но я помню, как она раскидывается во всю широту горизонта – там бездонное небо и ветер несётся как бешеный. Это по пути на Байкал. Там физически ощущаешь, что все мы крошечные, как искры от бенгальских огней. Зато умеем светиться.

.

Аэропорт…

Снова мне страшно на взлёте. Всё думаю – вдруг небо не отдаст? Вдруг не увижу всех оставленных на Земле? Вдруг умру вот сейчас и не успею дописать книгу?

Хотя я же пообещала тебе, что вернусь, теперь должно быть не страшно. Надо сдержать обещание)

.

Про небо

Небо – моя огромная любовь. Мне нравится задирать голову, ладонями ловить ветер, представлять, что он – живое существо, упругое, прозрачное, разноцветное, на китайского дракона похожее. Хочется настроить с ним контакт.

Сейчас небо спрятало свою синеву, и вся его огромность только умом ощущается. Я как будто вишу в пустоте, но небо не пустое. И – ты знал? – всякая водная гладь – перевёрнутое небо. Всякий лоскут неба – перевёрнутое море. А по небо-морю бродят бестии и седоки ветров.

Седоки – лихие, прекрасные, вдохновенные люди, которые не боятся прыгать в объятья пропасти и знают, что там, по ту сторону прыжка их подхватят руки ветра. Седоки странствуют на летлкрылах – это аппараты наподобие Летатлина. Они бывают крошечные и огромные, с самой разной конструкцией и для разных целей. У одного горного озера есть целое кладбище. Пёстрые, звенящие, играющие лентами остовы механических птиц спят там, на берегу. Они ждут, когда их снова настигнет перелётность.

Ещё в небе есть Сааг – это оборотни, которые носят в себе частички подкроватной темени. Темноты того Ничто, откуда рождается мир, из материи для ткачества снов. Эти птицы умеют клювами зашивать облака.

Ветра – тоже небесные жители. Они – существа. Некоторые народы придуманного мной мира верят, что люди после смерти становятся ветрами.

Всякие птицы, оборотни, и бестии тоже бродят по небу. Всех их можно встретить в пути.

А ещё в небо можно упасть…

Мне очень дороги мои небесные друзья. Я их с тобой знакомлю, потому что верю, что вы поладите. Я хочу подарить тебе знание, что они есть, признаться, что они населяют моё небо.

Представляешь, для меня ветра – живые. И для тебя теперь тоже – если согласишься в это поверить. Для тебя теперь каждая лужа – перевёрнутые небеса.

12 октября, Ришикеш

Белый туман бродит по парковке аэропорта. Он тяжёлый и душный, как снятый с чердака старый ковёр. Мы с Тиу рады: эта туманная ночная духота нам уже знакома, как и пряный древесный запах – с него начинается Индия.

.

Сейчас я представлю ещё нескольких участников путешествия.

Есть мои родители. Отец приобщил меня к Тарковскому, Аквариуму и мотопутешествиям – пожалуй, уже многое о нём говорит. Он любит пить молоко с булочками и шуршать рыжими пакетами «Globus». Он умеет Принимать Правильные Решения.

Мама – не буду говорить, сколько ей лет, но выглядит она в полтора раза моложе. Бегает в парке даже в минус двадцать, любит воздушные шарики, мечтает о домике с камином в лесной глуши и всегда о чём-то переживает. Так старательно переживает, что это ещё надо пережить.

Сегодня к нам в аэропорту присоединились Мишутка и ДимаS – папины друзья-мотоциклисты.

Димаса я совсем не знаю. Здоровенный такой господин с громовым голосом и весёлыми глазами. У него лицо как у дружелюбного диплодока.

Мишутка – человек, который единственный в мотокомпании не будет выпивать на Новый год, чтобы в случае чего поехать спасать потеряшек в лесу. Даже если у него температура. Он высокий, могучий, лысый и с орлиным носом. Есть фотография, где он пьёт из канистры солярку.

.

Меня тянет уснуть, и я сгибаюсь в уродливой неудобной позе. Туман несётся мимо окон с темнотой вперемешку. Мама возмущена тем, как водитель справляется с машиной. Я блаженствую от ощущения, что все звуки проглочены белым заоконным маревом, что теперь мы летим будто без сопротивления воздуха, мягко, гулко и невесомо.

Когда я просыпаюсь, туман загорается розовым и лиловым. За его космами нежно голубеет и лиловеет небо; тихо дышат деревья. Солнце глядит на меня через листья и смог.

Мы с родителями (и Тиу) на одном такси, Мишутка с Димасом – на другом. Сейчас стоим все вместе и ждём, пока наши водители позавтракают. Разминаем ноги, потягиваемся. Я заново вспоминаю сладкий, пряный запах индийского воздуха. Он тяжёлый тут, но, чем выше в горы, тем чище и невесомее станет.

Вы все берём чай. Чай масала. Ох!.. Я могу тебе сварить в Петербурге, но такого, как тут, нигде больше не попробуешь.

Его подают в маленьких глиняных стаканчиках с кривым дном. Крепкий, чёрный, с жирным молоком, перцем, имбирём и сахаром. В обычной жизни я посчитала бы чай с сахаром извращением, уж простите, но этот, которым можно наесться, сладкий, как здешний воздух, мягко-молочный, как вода в Ганге, перчёный – это один из самых прекрасных напитков на свете. Я по нему скучала.

Я помню, с каким лицом папа брал первый за поездку стаканчик чая почти два года назад. Только теперь я понимаю, что для него это значило.

.

Ришикеш поначалу может обескуражить. Ты приезжаешь, и тебя накрывает гвалт. Движегие не улицах сумасшедшее. Коровы идут вперемешку с машинами, мотоциклами, велосипедистами, тук-туками, собаками и пешеходами. Посреди улицы они могут остановиться и развернуться, или лечь, или справить нужду. Тротуара нет, пешеходы просто жмутся к обочине дороги. В нескольких сантиметрах от тебя то и дело проносится что-то пугающе тяжёлое и с мотором. Торговцы фруктами катят свои тележки – прямоугольные платформы с ржавыми колёсами – а на них бананы, яблоки, и кокосы – все подгнившие и запылённые.

Перед улицами на огромных плитах, в металлических здоровенных кастрюлях что-то готовят, многоцветное, пахучее и жутковатое. И варят чай – тот самый. Ходят рыжие монахи, старики и калечные – просят милостыню. Вот впереди бредёт дед с причудливым музыкальным инструментом и наигрывает – под его музыку хочется покачаться, зажмурившись, или долго смотреть на горы.

Пахнет специями, чаем, благовониями, машинными газами и продуктами жизнедеятельности коров.

Мама в ужасе. Она оглядывается потерянно и злобно и не может понять, почему я такая счастливая. У неё тотальная брезгливость: к посуде, из которой нам предстоит есть, и к еде, к земле, по которой идём, к воздуху, которым дышим.

Я сама не понимаю, почему я чувствую себя здесь дома. Почему мне здесь так хорошо, как будто это место любит меня. Оно являет себя простосердечно и искренне, какое есть, и точно смушённо улыбается. Оно с неумелой нежностью держит тебя на грязных руках своих улиц. Говорит: «Вот я. Ну да, какое есть, но мне жить хорошо. И пусть тебе будет со мной хорошо».

.

В номере нет горячей воды. Я моюсь под холодной. Из высокого узкого окошка идёт солнце и поджигает струи белым золотом. Я встаю под них, и мне вдруг становится очень просто и счастливо: я всей душой чувствую, что вода – понимаешь, просто вода, которая льётся сверху – огромное Благо. Прямо Благо, как верующие говорят.

.

Воду в Индии надо пить, не касаясь губами горлышка. Вливаешь в рот струю через край. У меня до сих пор часто не получается не облиться.

.

При входе в каждое помещение надо разуваться. Чтоб не забыть, достань разок из памяти вид уличного асфальта.

.

Вечером мир заполняется мягким рыжим сиянием. Медленно просыпаются разноцветные фонари. Баньяны нежатся в закате и шелестят – интересно, это они друг другу сказки рассказывают, или философствуют, или каждый из них так сам с собой думает вслух? На деревьях мигают гирлянды. Каждый цветной огонёк – отголосок огня-солнца, лениво и величаво ползущего поцеловать гору.

Люди в праздничных одеждах высыпают на улицу. Город погружается в праздник; он весь похож на лавочку с фейерверками, которая ожила и сошла с ума.

Вот бы наткнуться на толпу уличных барабанщиков, чтобы они перевернули своим грохотом улицу, чтобы устроили в Ришикеше День Летучих кораблей – благо вот он, Ганг, совсем рядом за крышами. Ты ещё не знаешь, что такое День Летучих кораблей… но! Я тебе потом обязательно расскажу)

.

Я высоко на холме, смотрю на ночь и улыбаюсь ветру. Гора притворяется облаком. Её невесомое могучее тело зависло над Гангом и глядит на нас глазом одинокого окошка-огня. И другие огоньки, маленькие и бесстрашные, плавают в лесной темноте ниже по склону. И ветер добегает с дальнего склона, ласковый и весёлый.

.

Маме стало плохо. Что-то не так с давлением, то ли слишком низкое, то ли слишком высокое – без прибора не скажешь. Теперь вся компания бредёт домой, ещё весёлая, но смущённая; мы втроём впереди. Я иду прямо и крепко держу маму за руку – я хочу, чтобы она знала, что я у неё есть и буду её защищать. Она вдруг становится совсем слабая и крошечная.

Машины. Тук-туки. Коровы. Ришикеш с беспощадной остротой напоминает о смертности. Почему я так живо её сейчас вижу? В Индии же весь мир, всё, что в нём есть, ласковое и нестрашное. Даже смерть.

Только, когда умираешь, намного сложнее связаться с близкими – это-то и страшно.

Пожалуйста, давай договоримся, что будем жить долго!..

.

… я тебе звоню, и всё становится хорошо. Смерть уходит из мира.

13 октября, Ришикеш

Я вижу ласковый голубой ветер – он перебирает листья. Вижу разноцветные коробочки домов, похожие на детский конструктор. Небо у горизонта золотисто-белое, а выше – прозрачно-голубое. И в нём купается склон, весь кудрявый от деревьев.

Представляешь!? Мимо меня по дереву только что прошла обезьяна)

.

Мы переплываем в лодке через Ганг. Жара льётся с неба, и молочная зелень реки кажется легче воздуха. Лодочка движется быстро, мягкими скачками. Прохлада поднимается к небу, а блики бегают по водной глади попрыгунчиками.

Со мной здоровается корова: давит в живот тупыми рогами, напирает, жмёт к стене. Хочет об меня голову почесать. Мальчик, торгующий цветами, отгоняет её водой, которую только что набрал из Ганга в пластиковую бутылку.

.

К нам присоединяются двое новых путешественников: Миша Гриндерс и Лёля (Оля). У всех мотоциклистов есть клички.

Лёля – девушка с красивыми хрипловатым голосом. У неё искристые большие глаза, лицо как с этюдов крестьянок. Говорит она задорно и по-хорошему просто.

Гриндерс правда немного похож на медведя – рыжеватого и дружелюбного.

.

Дома в Ришикеше – бетонные многоэтажные кубы, раскрашенные в разные цвета. В них есть крошечные дворики, балконы и лестницы, площадки для садов; всё пестрит вывесками, перекрывающими одна другую, флажками, гирляндами, вывешенными на продажу оберегами и шароварами. Кое-где квадратичный ритм домов разбивает выпуклая крыша храма, похожая на бутон каменного тюльпана.

Здания утопают в раскидистом лесе, они кажутся наростами на спине огромного зелёного зверя. Горы дышат. Их ласковое дыхание качает город, толкает реку вперёд и тихонько обнимает людей за плечи.

.

В магазине с симками все сотрудники в постиранных рубашках. И волосы лачат. Это выглядит противоестественно среди пыльного пахучего безумия.

.

Улочка искрится. Над ней, на сетке пляшет стая блескучих лент. Небо точно порезали, и теперь его сияющая изнанка треплется на ветру, и льётся в улицу, окропляя людские лица.

.

Мы сегодня в первый раз выбрались на мотоциклах!

Привычная позиция за водителем – ноги на подножку, руки держатся, голова в два раза больше из-за шлема – и тело радуется этой вроде бы неудобной позе, поёт, становится невесомым, взвинченным. Уже инстинктивно поворачивается и сгибается как надо, привстаёт на прыжках. И ты всем существом чувствуешь скорость. Ветер врезается в тебя, но и вместе с тобой летит.