Глава 3

Научный руководитель подумал, покивал, что-то про себя высчитывая, и поставил ноготь на календарь – к этому дню Наташа должна была закончить написание обзора литературы по теме диссертации. По мере того как урочный день надвигался на Наташу из будущего, ее тревога усиливалась, но заставить себя сесть за работу не получалось. Снова и снова открывая файл и сохраняя его без изменений, она ругала себя, но быстро прощала, убаюкивая ответственность обещанием, что завтра непременно начнет.

Но назавтра ничего не менялось. Наташа бесконечно придумывала предлоги для отсрочки: надо варить мужу щи, надо помыть кафель в ванной (давно собиралась), надо сходить в магазин (пока погода хорошая), надо вынести мусор, надо позвонить папе (напоминание на телефоне, чтобы звонить хотя бы раз в неделю, уже пищало, папе одиноко) и т. д. Кажется, это называется прокрастинация.

Когда до срока осталось меньше двух недель, Наташа окончательно решила взять себя в руки. Она разделила весь объем работы на количество дней. Георгий Алексеевич ждал от нее пятьдесят страниц текста. Получалось, чтобы успеть к сроку, каждый день ей надо было писать пять страниц. Неприятно, но терпимо. Пять страниц пугают существенно меньше, чем пятьдесят, – легче начать…

В третий раз за утро заварив себе крепкий чай, Наташа наконец принялась за работу.

Пять страниц случайного текста из головы написать очень просто. Пять страниц хорошего текста – сложно. Пять страниц научного, если в теме глубоко разбираться не хочется, – нереально, не прибегая к помощи информационной свалки.

Первым делом Наташа скачала несколько диссертаций на похожие темы.

Чтобы обойти систему «Антиплагиат», мало просто переставлять слова в предложениях местами, как это делают обычно студенты в последнюю ночь перед сдачей курсача. Требуется более глубокая переработка: каждую фразу нужно переформулировать таким образом, чтобы сохранился только смысл. По возможности, главные предложения превратить в придаточные и наоборот, слова заменить синонимами, а если синонима нет в природе, поставить слово в другой падеж…

С обычным текстом сделать подобное несложно.

Девушка в красном платье спускается с горы.

Девица в алом наряде сходит вниз с кручи.

Но с научным текстом возникает проблема: необходимо иметь четкое понимание, где гора, где платье, а где девушка…

Ссылки из чужих работ Наташа просматривала, бегло оценивала их родство со своей темой и иногда пускала в дело, скрупулезно снабжая номерами, встраивающимися в нумерацию файла.

Безмолвная река неизвестных имен текла перед нею: вот Шмидт, немец, наверное, Ли – китаец, японец Сакамото; она расставляла точки, тире, запятые, чтобы было как надо невозмутимому слепому оку ГОСТ Р 7.0.100-2018. Никого не забыть из этого списка, чтобы каждый был упомянут, чтобы занял свое, строго определенное алфавитом, место в этой бессмысленной веренице почета, которая никем не будет прочтена, даже ею, слагающей. Строчки рябили перед глазами от однообразия; Наташа проверяла каждый символ – отдавала молчаливую честь каждому Шмидту в этих титрах, каждому Ли…

Двоеточия, запятые, тире осыпались, как черный пепел этой маленькой локальной вечности, как мерзлая земля этого необозримого кладбища, где каждому меньше, чем на строчку, славы, меньше, чем на взмах ресниц, памяти – Наташа представляла, как Шмидт и Ли ходят на работу, покупают багет в супермаркете, несут в бумажном пакете к машине, как Сакамото выходит на балкон в период цветения сакуры и улыбается сам себе – выдувала красочные несуществующие вселенные, как мыльные пузыри из колечек, из черных контуров букв…

Интересно, думает ли каждый из них, что его фамилию, набранную бисерными символами, тысячи и тысячи раз пробегают глазами, не видя…

И каким же надо быть восхитительно негордым, чтобы строить этот муравейник науки, до неба, еще выше, выше, зная, что можешь положить только одну соломинку не толще волоска…

Наташа идет на работу. Громадные деревья, пустой проспект, немыслимый объем облаков. Все будто бы больше, монументальнее, живее, чем обычно. Будто бы мир хочет ей что-то сказать. Июнь. По улицам летит, закручиваясь от случайных дуновений, тополиный пух, как снег, как перо из тысяч разорванных подушек.

Наташа поднимается на знакомое крыльцо.

Расписывается за ключи.

Проходит через турникет, приложив карту.

Почему никого нет?

Или она слишком рано?

Коридоры пусты.

Наташа идет по громыхающему паркету, и ее шаги катятся далеко впереди – как звук поезда по рельсам.

Она и не замечала раньше, какое тут сильное эхо.

Высокие окна, наполненные облаками. Четырехметровые потолки.

Наташа на автомате доходит до конца коридора, до знакомой двери. Родная лаборатория. Ключ застревает в скважине. Уже давно замок плохо работает. Заменить недосуг или денег нет. Наверняка, когда она выйдет из декрета, ничего не поменяется. Наташа трясет дверь – раньше это помогало – и вдруг замечает: из-под двери выползает струйка крови, осторожно, как змея.

«Что-то разлили? Как-то много. Слишком много».

Струйка подбирается к Наташиной туфле.

«Почему внутри никого? Кто разлил кровь?»

Наташа стучит.

Никто не отзывается, и это логично, ключ ведь взят на вахте.

К первой струйке крови подключается вторая, потолще.

Наташа боится открыть дверь. Наташа не хочет знать, что там происходит. «Надо разобраться. Надо спросить на вахте, кто брал ключ!» Наташа разворачивается. Быстро идет к лестничной площадке. Она слышит свои шаги. Выйдя на лестницу, она машинально заглядывает в пролет и в ужасе отскакивает.

Кровь! Столько крови! Всюду кровь!

Как океанская вода в «Титанике», кровь поднимается, постепенно затапливая широкие ступени. И в ней плавают крысы. Отрезанные головы, отрезанные лапки, ушки. Они будто бы гораздо крупнее. Крысиные лапки кажутся ничуть не меньше ладоней Наташи.

Кровь поднимается, закручиваясь воронкой. Крысы плывут по кругу. Уже мертвые, глядящие помутневшими глазами.

Наташа кричит.

И просыпается.

– Все нормально? – Егор почувствовал, что она села на постели, и приподнял голову.

– Надо же такому присниться. В кино на хорроры можно не ходить.

– Иди выпей водички.

Егор повернулся на другой бок.

Наташа прошлепала на кухню, налила себе из фильтра. Жадно, роняя с подбородка капли в яремную ямку, залила в себя целый стакан. Помогло не особо. Жуткие картины из сна стояли перед нею, будто она и не просыпалась. Казалось, и наяву ее преследует едва уловимый, но такой знакомый, невыносимый, сладковатый запах крови. С тревогой параноика Наташа заглянула в пустой стакан, из которого только что пила.

Прозрачное дно влажно блеснуло.

Вода! Слава богу! Всего лишь вода.

Вернувшись, она застала Егора спящим. Склонилась, поправила подушку, намереваясь лечь. Муж дышал ровно и ничего не слышал. Решение пришло вдруг, пробежало по позвоночнику покалывающим током, разлилось по телу мурашками…

«Никто не узнает. Я должна это сделать. Иначе все просто бессмысленно. Моя жизнь бессмысленна».

Наташа вышла из спальни, осторожно притворив дверь. Сердце брякало, как шарик в большой коробке. Она рухнула на коленки перед комодом, выдвинула ящик, раскопала лежащие там простыни и наволочки, пахнущие порошком, торопливо разворошила папку; почти не выбирая, отсканировала несколько рисунков.

«Отправить заявку».

Одно маленькое движение.

Кнопка нажата.

Назад дороги нет.

Наташа сдвинула пальцем со лба влажную прядь.

Пульс начал приходить в норму.

– Садись, посиди, ты, наверное, устала.

Ира водила Наташу под руку по дорожкам парка. Глаза прудов очарованно, как девчонки-подростки на рок-звезду, глядели на огромное небо. Летел самолет, оставляя на небе нежный росчерк пастельного мелка.

Наташа опустилась на скамейку. Ирина забота трогала ее, она любила подругу, и оттого особенно было больно и жаль, что больше нельзя было говорить откровенно, как в юности, жарко замирая от своих и чужих секретов, потому что волнующее сейчас Наташу, настоящее, мурашковое, для Иры не значило ничего… Она с трепетом несла в себе свою тайну, как сосуд из тончайшего хрусталя, боясь оглянуться на чужое небрежное замечание, неодобрение, споткнуться, выронить, разбить. Вдребезги. Пусть сперва объявят итоги конкурса. И потом пусть они все скажут, что Наташа бездарна, что она зря тратит время на рисование, лелея мечту стать художницей. Что это глупая фантазия и гораздо лучше сидеть в НИИ и не рыпаться, пить чай и гнать бесконечную ленту «ВКонтакте». Что не нужен никакой смысл и можно просто вращать кедами землю, идя на работу. Но пока есть надежда, Наташа будет молчать. Впрочем, зачем вообще кому-то говорить? Не пройдет по конкурсу – не будет тех, перед кем стыдно. Не будет тех, кто скажет, что Наташа бездарна. Не будет тех, кто заметит, что лучше заниматься диссертацией, не отвлекаясь на чепуху.

Нет. Будут. Наташа сама себе скажет. Сама устыдится. Сама назовет себя бездарностью. Выносить себе приговоры она отлично умеет.

– С того момента, как мы виделись, ты была у врача? Что он говорит?

– Нормально все. Только в норме ребенок должен лежать головой к выходу, а мой уселся там в позе лотоса и сидит. Если не повернется, мне будут делать кесарево сечение.

– Мудрец будет, созерцатель, – дежурно польстила Ира, – недаром родители ученые!

Посидели молча, послушали ветер. С давно знакомым человеком не обязательно городить пустые слова. Можно просто соприкоснуться плечами.

– Хочешь мороженого? – спросила Ира. – Я принесу.

Наташа кивнула.

Унаследовав от матери фигуро-пищевую озабоченность, до беременности Наташа не позволяла себе расслабляться и есть что хотелось.

У знакомых ее настойчивое стремление контролировать питание вызывало недоумение – ведь Наташа была стройна… Никто же не знал про голос матери в ее голове, комментирующий с насмешливой укоризной каждую проходящую мимо женщину. «Ну чего вот она лосины надела? Жопа же как комод». «Чего вот она с таким рылом мороженое ест? На воде надо сидеть с таким рылом. На одной воде». «Смотри! Какой ужас! Жир нависает над поясом джинсов, как монтажная пена. Низкая посадка – точно не для нее…»