– Эта легенда повествует о пятидесяти прекрасных дочерях мудрого и справедливого бога морских волн Нерея. Юные девы любили резвиться обнаженными в волнах Средиземного моря. Они катались на спинах дельфинов, седлали морских коней, вплетали в свои чу́дные волосы морские розы и лилии. В знойные лунные ночи красавицы-нереиды выбирались на берег и в такт движению волн водили там замысловатые хороводы и пели прекрасные песни. Верховный морской бог Посейдон очень любил наблюдать за развлечениями этих прелестниц.

Как-то раз он развлекал себя тем, что подсматривал за игрищами сестер на морском берегу. Девы, стараясь подражать волнам, заводили мерные движения хороводов.

Вдруг внимание Посейдона выхватило одну из пятидесяти дочерей Нерея и Дориды. Когда она вышла в центр хоровода, то по берегу разлился свет. Бог морей был сражен прелестью ее движений и всем ее видом. Статнее всех и лицом всех прекрасней, среброногая, выделялась среди прочих молочно-белою кожей. На ней была надета прозрачная белая туника, искусно изукрашенная редкими подводными цветами. На голову был наброшен летящий платок, который свободно струился по плечам и спине. Тело юной красавицы обладало поразительной легкостью и грацией. От ее облика исходила светлая радость жизни.

Владыка морей услышал, что сестры называли ее Паситеей. «Самая божественная» – вот что означало ее имя.

С той поры Посейдон стал постоянно подглядывать за этой девой. Он наблюдал за тем, как она собирает нити повилики, оплетающей тонкими усиками ветки деревьев, и ткет из них золотую ткань на своем станке с помощью золотого веретена. Теперь ему стало понятно, отчего смертные называют повилику «нитями нереид».

Он слушал, как за работой Паситея напевает разные песни, и отмечал, что голос юной нереиды прекраснее пения сладкоголосых птиц. От ее песен и красоты голоса даже бездушные скалы и те бы рассеялись в прах, а уж сердце грозного Посейдона и вовсе обмякло, омылось волной несказанной радости.

Тогда-то и задумал грозный бог морей взять Паситею в жены. Но нереиды свободолюбивы и только по сильному принуждению вступают в брак.

И потому Посейдон обратился за советом к бабке Паситеи – титаниде Тефиде. Она-то и рассказала ему, что склонить внучку к браку можно только в том случае, если лишить ее платка на волосах, которым она колышет над головой во время танца. Именно в этом кусочке ткани заключены сила нереиды, совершенство ее красоты, способность летать и прорицать. Тот, кто сможет завладеть платком, получит полную власть над его хозяйкой.

Не приняв во внимание возможные последствия, Посейдон так и поступил. Он подкараулил момент, когда Паситея отложила платок на камни, чтобы расчесать прекрасные волосы, и похитил его. Этим бог морей вынудил юную нереиду последовать за ним в его чертоги.

Посейдон был счастлив и приказал всему подводному миру готовиться к пышной свадьбе. Лишь невеста была невесела. Неизбывная печаль не покидала прекрасных глаз. Тоска по прошлой свободной жизни, по танцам и играм с сестрами-нереидами омрачала ум меланхолией, а чело – тенью тоски и уныния. Даже ее красота не сияла больше так ярко, как прежде.

Посейдон понял, что, насильно удерживая рядом с собой красавицу Паситею, он никогда не получит главного – ее любви. И тогда решил отпустить ее, но сделать это так, чтобы в любой час, когда ему захочется, смог бы любоваться ею.

Он выбрал самую живописную бухту Средиземного моря и выбросил на берег заветный платок. И когда тот полетел, подхваченный ветром, бог морей рассыпал его по скалистому берегу мириадами частиц, которые осели цветами на эту благословенную землю.

Паситея вслед за платком вышла на берег и осталась навсегда жить в этой бухте. С той поры это местечко и стали называть Позитано. А влюбленный владыка морей, не смея нарушить покой прелестной нереиды, любовался с тех пор ею издали и сожалел, что однажды поддался жалости и сочувствию.

Граф замолчал, а Арабелла на услышанное лишь по-детски хмыкнула:

– Хм, так Посейдону и надо! Обманом любви не добиться!

Моразини лишь поднял удивленно бровь.

– Что? – заметив выражение его лица, спросила девушка. – Я тоже просто реагирую. Мне ведь позволительна эта малость?

Моразини с любопытством уставился на нее.

– И вообще, – продолжила свою мысль эта милейшая особа, – мне вдруг стало очень любопытно: вас точно родила та же матушка, что и виконта? Или все-таки ею была Сирена-волшебница с Сиренузских^[168] островов?

– Отчего вдруг такое предположение? – удивился сказанному граф.

– Кто-кто, а вы, милорд, точно умеете пленять мозг через уши!

Моразини усмехнулся. Его позабавил выпад этой странной девушки.

– Синьорина-колючка захотела стать королевой шипов?

Девушка вспыхнула от возмущения.

– Спасибо уже за то, что не посчитали меня королевой шутов!

Альфредо откашлялся в кулак, пытаясь скрыть за этим жестом улыбку.

– Никак ваша гордость сделала стойку?

Белла нахмурилась, а потом, вложив в голос каплю язвительности, произнесла:

– Простите, милорд, вы не одолжите мне каплю вашего сарказма, а то у меня с этим большие проблемы. А иногда так нужно, знаете ли. Впрочем, вам ли меня не понять?!

Альфредо с деланым возмущением в голосе парировал:

– Юная прелестница, хочу предостеречь вас от тактики нарезания шпагой буханки хлеба в разговоре со мной. Поранитесь очень больно.

Она нашлась тут же:

– Спасибо за добрый совет, милорд. Хотя, если говорить начистоту, вашему доброму совету не хватило самой малости, а именно доброты.

Моразини рассмеялся, после чего произнес вполне миролюбиво, но с ноткой легкой укоризны:

– И вам не стыдно? Заметьте, вы первая нарушили наше перемирие.

– Отчего-то перед вами совершенно не стыдно, а вот перед вашим братом – очень. Я ему пообещала, что не буду пререкаться с вами.

– Что ж, это так похоже на вас. Лиса обманывает собак хвостом, лжец – простаков своим языком.

Девушка закусила губу и сжала руку в кулак, однако произнесла довольно спокойно:

– Вы такой забавный, милорд. Вам говорят одно, а вы слышите совсем другое. Не пойму, отчего вы так тенденциозны по отношению ко мне? Но я надеюсь, что со временем ваше предубеждение на мой счет пройдет. Преодолевать людские предубеждения сложно, но возможно, ибо они всего лишь сон здравого смысла. Кроме того, мне всегда бывает искренне жаль человека, погрязшего в предубеждениях, ведь их основной источник – это прежде всего страх в разных его проявлениях. Мы всегда предвзяты по отношению к тому, что нас страшит.

С другой стороны, наличие у вас предубеждений в отношении именно моей персоны внушает мне некоторый оптимизм. Это говорит о том, что я вам не безразлична, ибо человек обычно свободен от каких бы то ни было предубеждений лишь в той области, которая ему абсолютно неинтересна. А если это так, то у меня есть надежда на исправление этой ситуации и на примирение с вами. Во всяком случае, как мне кажется, мы оба не хотели бы огорчить вашего брата, который сейчас направляется к нам.

Арабелла заметила, как судорожно дернулся кадык графа при упоминании виконта.

– Я вижу, вы смогли наконец найти общий язык, – обрадованно возвестил о своем появлении Витторе, совершенно не заметив недовольства, нарисовавшегося вдруг на лице родственника. – Анджелина, простите за долгую отлучку. Надеюсь, мой брат не утомил вас своей меланхолией.

– Нет, что вы, виконт! Я нашла графа очень интересным собеседником и прирожденным рассказчиком.

– Фредо, это правда? – спросил Витторе воодушевленно. – Если так, то спасибо тебе, что развлек синьорину Анджелину, пока мы с падре Дориа улаживали кое-какие дела.

– Надеюсь, ты свой кошель еще не успел там развязать? – поинтересовался у него Альфредо.

– Нет, а ты что-то имеешь против?

– Давай обсудим это позже.

– Ну хорошо, как скажешь, – Витторе Жиральдо перевел взгляд на возлюбленную. – Лина, я безмерно рад, что вы нашли общий язык с Альфредо! Глядишь, ваше общение перерастет в крепкую дружбу.

– Вполне возможно, – заметила Арабелла сдержанно.

– Вполне возможен снег в июне, но это слишком маловероятно, – буркнул Моразини.

– Ну, что ж, брат, пожалуй, мы с синьориной Форческо оставим тебя, – Витторе предложил девушке локоть. – Я обещал вернуть Анджелину домой к обеду.

– Ты намекаешь, что мне пора откланяться? Что ж, всего хорошего, милейшая синьорина. Не обессудьте, если я не был с вами достаточно галантен.

– Не нужно извиняться за приятный досуг, милорд. Смею надеяться, что мне нескоро доведется его повторить.

Граф Моразини смотрел вслед удаляющейся парочке и думал: «Иногда даже самому тщедушному цыпленку удается больно клюнуть жирного червя».

* * *

– И всё же, о чем вы с Анджелиной беседовали, пока я общался с епископом Дориа? – Витторе который раз после ужина донимал старшего брата одним и тем же вопросом.

– Я же тебе уже ответил: обсуждали красоты города. Сколько раз можно спрашивать об одном и том же? Воистину правду говорят: where love’s in the case, the doctor is an ass^[169], – буркнул граф недовольно.

Витторе нахмурился.

– Знаешь, брат, кому-кому, а тебе точно не помешало бы показаться здешнему эскулапу. Избыток желчи вредит тонкости ума.

– А тебе не помешало бы быть со своей избранницей не таким наивным. Ты возле синьорины Форческо таешь, словно желе на солнцепеке. Становишься расслабленным, как растянутая шнуровка в штанах.

Виконт неприятно поморщился.

– Я никак не могу понять, как с такой нетерпимостью тебе удавалось прежде оставаться терпеливым в делах?

Граф насмешливо подмигнул.

– Я упражнял свою нетерпимость быть сообразной моему терпению.

Витторе озадаченно поинтересовался:

– Тогда почему же сейчас ты не хочешь дать волю сдержанности?

Альфредо раздраженно фыркнул в ответ:

– Да потому что я не хочу, чтобы ты повторил мои ошибки. Когда сердце застит разум – жди беды!

Старший Моразини на минуту замолчал, а потом продолжил:

– Витто, поверь мне, настанет час, и ты будешь со свечой в руках искать тот памятный день, когда я впервые просил тебя остановиться и всё хорошенько обдумать.

Не выдержав накала эмоций, виконт вскочил из кресла:

– Но и я тебя прошу понять, Фредо! Мой выбор сделан окончательно и бесповоротно. Я влюблен, и мне досадно, что ты не разделяешь моего счастья!

Он прошелся по комнате взад-вперед, а затем остановился напротив графа, вальяжно развалившегося в кресле.

– Как бы мне хотелось, чтобы любовь настигла и тебя, мой умный, прозорливый брат. Поверь, это не так страшно! Это как каччукко^[170]. Может звучать пугающе, выглядеть пугающе, но стоит попробовать – и ты потеряешь голову от удовольствия.

Старший Моразини усмехнулся и не без ехидства заметил:

– Да ты поэт, брат! Ладно, оставим этот разговор. Скажи лучше, о чем ты сегодня беседовал с епископом Дориа?

Виконт присел на край кресла.

– Я договаривался с ним о будущем обручении.

– Но вы же официально еще не помолвлены!

– Да, но помолвка состоится со дня на день. А я так нетерпелив, что мне хочется поторопить события. Поэтому я и хотел обговорить с епископом Дориа все тонкости этого вопроса и выбрать подходящий день.

– Надеюсь, плату ты еще не вносил?

– Пока нет. А что? Тебя что-то настораживает?

– Сдается мне, этот служитель Божий не только пожертвования церкви, но и подати сирым и убогим во благо себе использует. Боюсь, как бы он не разделил судьбу приснопамятного Винченцо Джованни Стараче^[171].

Давай мы поступим так: если уж ты и в самом деле решил здесь обручиться, то я поговорю с настоятелем церкви, которому безоговорочно доверяю. Помнишь, матушка в свое время рассказывала нам о падре Антонио? Так вот, на днях я встретился с ним случайно. Думается мне, что лучше и честнее него тебе здесь священника не найти.

– Как скажешь, брат. В этом вопросе я доверюсь тебе безоговорочно. А теперь, пожалуй, пойду к себе.

Виконт поднялся и обернулся:

– Ты как? Со мной? Или еще посидишь здесь немного?

– Пропущу стаканчик рома в качестве дижестива^[172]. А ты иди, не жди меня.

– Ну, как знаешь, тогда до завтра.

* * *

Оставшись один, Альфредо вынул из креденцы графин с ромом. Он взял сосуд, достал бокал и направился к креслу, стоящему в углу возле геридона.

Расположившись в нем поудобнее, граф плеснул себе ароматной золотисто-коричневой жидкости. Он пил ром и вспоминал сегодняшнюю встречу с синьориной Форческо.

Нынче она предстала перед ним совсем в ином свете. Она не только до отчаяния смела, но еще и умна, иронична, остроумна и временами не по годам выдержанна. Неплохой букет качеств для столь юной особы!

Сколько ей? Девятнадцать? Или уже все двадцать? Если так, то странно, что она до сих пор не замужем. А если все-таки замужем, но не помнит об этом? Или делает вид, что не помнит? Все-таки, при всем ее очаровании, вопросов, связанных с этой синьориной, гораздо больше, чем ответов. Нет, право, в смутную историю ввязался Витторе.

Мысленно упомянув брата, Альфредо вдруг припомнил, как эта парочка покидала площадь перед Кьеза-Санта-Мария-Ассунта, держа друг друга под ручку, а он провожал их взглядом и ощущал, как в душе зарождается какое-то смутно-неприятное чувство, подтачивающее холодом металла его сердце. Еще ранее ему отчего-то очень не понравилось, что Витторе так внезапно прервал этот приятный тет-а-тет^[173].

А если быть до конца откровенным, его сердцу по какой-то непонятной причине упорно хотелось верить, что он первым обнаружил эту девушку. Собственнический инстинкт настаивал: она его открытие! Сознание эту мысль тут же опровергало. Но сердце упорствовало, не хотело слушать доводы рассудка. Оно, упрямое и бестолковое, раз за разом подсовывало в память одну и ту же картинку: хрупкую фигурку на краю утеса на фоне грозовых туч и удивительно музыкальные руки, управляющие грозной стихией.

Возможно, если бы Моразини впервые встретил эту синьорину при других обстоятельствах, в гостиной под руку с Витторе, например, всё было бы иначе. А сейчас было именно так, как было. И от этого Альфредо стало досадно.

Граф допил ром и поставил пустой бокал на геридон. Всё, хватит рефлексировать. Он обещал себе, что не будет вмешиваться в их отношения, но сразу же нарушил свое обещание. Вновь начал отговаривать Витторе от этой затеи.

В конце концов, будут ли его уважать другие, если он сам потеряет к себе уважение?! Моразини поднялся из кресла и твердой походкой направился в спальню. Решено: он будет держаться в стороне!

* * *

Арабелла, лежа в кровати, тоже прокручивала в голове сегодняшний разговор с графом. Старший брат виконта казался ей очень непростым и опасным. Она понимала, что с ним нужно быть постоянно настороже. Но в то же время ей отчего-то было обидно, что именно этот человек не принимает ее, подозревает в ней какой-то неприглядный умысел, постоянно провоцирует и задевает ее словесно.

Граф сразу же приглянулся ей внешне. В нем не было расслабленной, женоподобной элегантности большинства светских красавцев, которая так не нравилась Арабелле и которую она не раз замечала в Витторе Жиральдо. Напротив, этот мужчина был высок и атлетически сложен. Должно быть, форму он поддерживал благодаря занятиям спортом и верховой ездой.

Это крепкое тело совсем не нуждалось в таких модных уловках, как мужской корсет и подкладные плечи. В его облике не было никакой слащавости: ни напудренного парика, ни завитых локонов, ни мушек, ни румян, которыми пользовались многие светские щеголи. Всё это делало его очень притягательным.

Кроме того, ей пришлось сразу же столкнуться с умом и проницательностью графа. Этими качествами он напомнил ей любимого отца. Хвалебные характеристики виконта, которому Арабелла безоговорочно доверяла, также добавляли плюсов в копилку старшего Моразини. Таких людей девушка привыкла безоговорочно ценить и уважать.

Но поведение графа не оставляло ей этой возможности. Она ощущала себя с ним как на дуэли, хотя, разумеется, никогда на оной не присутствовала, тем паче никогда не принимала в ней участия. Эти словесные пикировки, вербальные поединки отнимали у нее очень много моральных сил. Девушка не чувствовала себя в них ни победительницей, ни проигравшей, и это чувство неопределенности угнетало ее.

Ко всему прочему, было в этом человеке что-то такое, что, несмотря на всю его внешнюю враждебность, язвительность и желчность, вызывало в ее душе беспричинное чувство участия и симпатии. Это было вызвано взглядом его серо-зеленых глаз, в которых иногда сквозили отголоски какой-то пережитой трагедии. А может, стремлением нападать на нее, пытаясь защитить дорогого ему человека. Так или иначе, но в душе Арабеллы зрело желание утвердиться в глазах именно этого мужчины. Ей по-настоящему хотелось, чтобы граф начал доверять ей. Ведь она изо всех сил старалась быть искренней, пусть и умалчивала о самом главном.

Даже когда обмолвилась, что беседовала на утесе с Господом, она нисколько не лукавила. Арабелла, помимо молитвы, знала только один способ общения с Богом – через музыку, однако этот метод для нее был сейчас недоступен. Вот она и нашла выход из положения.

Белла и раньше любила пешие прогулки (отец с детства приучил ее к подобным моционам на природе), а теперь эти променады стали для нее возможностью уединиться и поразмышлять.

В одну из таких вылазок она наткнулась на живописный утес, обдуваемый всеми ветрами. Оказавшись впервые на этой скале, Белла вдруг ощутила в груди то же волнение, то же замирание сердца, что и при звуках любимой музыки.

Она тогда попыталась закрыть глаза и представить себе, что играет на инструменте. Девушка хотела услышать музыку, и она ее услышала! На том утесе мелодия зазвучала у нее в голове! Она стала реальной, осязаемой! Белла на воздушных клавишах исполняла арию Aus Liebe из священной оратории «Страсти по Матфею»^[174] Иоганна Себастьяна Баха.

Когда-то вместе с композитором Джозефом Стивенсоном они разработали транскрипцию этого музыкального произведения, изначально предназначенного для хора и органа, под исполнение на фортепиано. И вот теперь эта музыка звучала на высоте Скольо-дель-Пиперно, и сам Господь отзывался ей.

Это было настоящее волшебство, настоящая магия. Арабелла не знала, в чем заключается тайна этого чуда: то ли эта скала была местом силы, то ли в ней самой была так сильна потребность в музыке, что та действительно начинала звучать у нее в ушах.

С того самого дня так и повелось: Арабелла время от времени под надуманными предлогами исчезала из дома и стремглав мчалась к вулканической скале, чтобы зарядить воздух своей энергией и заставить его звучать вновь и вновь.

И сам факт, что свидетелем одной из таких ее вылазок стал именно граф Моразини, показался ей знаком. Неспроста Господь свел ее в том месте именно с этим мужчиной. Скорее всего, он станет для нее самым главным проклятием либо…

О том, что может быть «либо», Арабелла думать не хотела вовсе. У нее и без того было достаточно проблем. Надо сначала с их ворохом разобраться. А то она вместо сна только и делала, что перебирала их в своей голове, словно стопку нотных тетрадей и альбомов.

Девушка перевернулась на бок и прошептала самой себе: «Всё, спать! В конце концов, будет новый день – будут новые мысли!»