Глава 7

Через день граф Моразини решил вновь прокатиться до Позитано на красавчике Пикколо. На этот раз он сменил маршрут, и дорога довольно быстро привела его к роскошному палаццо, возвышавшемуся над городком в правой его части.

Альфредо никогда ранее не видел это пышное строение, выкрашенное терракотовой краской и богато украшенное белоснежной гипсовой лепниной. Небольшой оазис помпезной для здешних мест роскоши имел впечатляющие открытые террасы с видом на море.

Альфредо помнил, что когда-то в обветшалых постройках на этом месте размещался бенедиктинский монастырь. От тех строений поблизости остался лишь небольшой постоялый двор для паломников, куда граф, спешившись, и направил свой путь.

Передав поводья коня с рук на руки подручному хозяина, он спросил, кому теперь принадлежит это палаццо, и, к большому удивлению, узнал, что здание бывшего уже монастыря отреставрировал и приспособил под свои нужды здешний епископ, настоятель Кьеза-Санта-Мария-Ассунта, падре Дориа.

– Да, неплохо тут обосновался служитель Божий, – с иронией заметил Моразини.

– Это вы еще внутри не были, ваша милость! – не уловив издевки в его словах, напротив, с искренним восхищением отозвался работник постоялого двора. – Говорят, там повсюду лепнина на расписных потолках, зеркала во все стены, резьба из драгоценных пород дерева, двери лакированные. Одним словом, красота, да и только!

Моразини усмехнулся и продекламировал:

 
И расточительность – их тяжкий грех,
Не справились их души с искушеньем.
Чинов духовных в круге том увидел всех…^[148]
 

Работник, привязывая коня к коновязи, лишь усмехнулся:

– Ваша милость, да разве ж это грех – желать жить красиво? А если и грех, то вы сами подметили, хозяин этого палаццо – служитель Божий. Отмолит и не один подобный грех.

Моразини улыбнулся наивной прозорливости простого люда, кинул служителю постоялого двора медный торнезе^[149] и стал спускаться по лестнице, утопающей среди садов и оливковых деревьев, вниз, в тело города. Насчитав сто девяносто ступеней, он свернул на дорожку, ведущую к Кьеза-Санта-Мария-Ассунта.

Вчера город праздновал Воскресенье Божественного милосердия, или, как его еще называют, Белое воскресенье^[150]. Здесь было многолюдно. Весь городок собрался поглазеть на евхаристические шествия и театрализованные представления, да поучаствовать в благотворительной ярмарке, целью которой был сбор средств в пользу местного приюта для сирот.

Сегодня Позитано отдыхал от шума и гомона. Он как будто выдохнул, схлопнулся, утих и растворился в повседневных делах и заботах. Но площадь перед Кьеза-Санта-Мария-Ассунта всё еще хранила следы праздничного убранства.

Граф Моразини встал в тени цветущего каштана и окинул взглядом главный храм Позитано. Насколько ему было известно, история этой церкви была тесно связана с аббатством Святой Марии, которое на этом месте существовало еще с незапамятных времен. Поговаривали, что оно возникло задолго до одиннадцатого века. По крайней мере, где-то хранился документ, в котором герцог Серджио ди Сорренто^[151] давал разрешение аббату монастыря Санта-Мария-ди-Позитано Мансоне свободно плавать по морям своего герцогства.

Это аббатство процветало до середины пятнадцатого столетия, когда последний аббат-бенедиктинец и все его монахи покинули монастырь, опасаясь набегов пиратов и мародеров из Чиленто^[152].

С тех пор аббатство переходило из рук в руки от одного похвального^[153] настоятеля к другому. И хотя среди них встречались весьма выдающиеся персоны, сам факт, что они, получая доходы от обители, практически не осуществляли никакой власти над внутренней монашеской дисциплиной, имел весьма плачевные последствия.

Аббатство приходило в упадок, церковь разрушалась, многие ее архитектурные детали были почти полностью утрачены. Благодаря постоянным призывам амальфитанских архиепископов в начале семнадцатого столетия была наконец произведена основательная перестройка церкви. В этом своем облике, уже требующем за полтора века серьезного ремонта, церковь и предстала перед взором графа Моразини.

Фасад храма, по замыслу архитекторов, должен был выражать скорее величие, нежели изящество. Он и в самом деле производил ощущение простоты, строгости и монолитности. Ступенчатый портал, невысокий полукруглый тимпан над вратами, ряд арочных окон, освещающих центральный и боковые нефы, круглое окно-роза и небольшая аркада на фронтоне, увенчанном крестом, да две декоративные башенки по бокам – вот и все элементы внешнего декора.

Это если не считать самого главного достоинства церкви – нарядного купола, покрытого майоликовой черепицей, выложенной в виде причудливого орнамента. Правда, она к этому времени уже изрядно поизносилась, а местами и вовсе была утрачена.

Празднично разукрашенный купол был виден отовсюду. Альфредо только что имел возможность любоваться им, стоя на открытой террасе палаццо епископа Дориа, настоятеля этой церкви. Если бы о Божьем доме служитель Господа радел так же, как о своем собственном!

Моразини вдруг подумал, а не пообщаться ли с ним? Ему вдруг стал любопытен этот персонаж, который с таким пафосом произносил наставления во время пре-каны. Граф направился ко входу во храм, но вдруг увидел перед собой знакомую парочку, шедшую в том же направлении со стороны четырехэтажной квадратной кампанилы^[154]. Витторе и его избранница, а это были именно они, о чем-то оживленно переговаривались.

Нагнав молодых людей, Альфредо застал обрывок их разговора:

– Ваша милость, вы меня, конечно, простите, но ваш брат чрезвычайно надменен и полон презрения к окружающим, – говорила девушка, как бы возражая в чем-то своему спутнику. – Каждая его реплика приправлена щепоткой малабарского^[155] перца, а его сарказм вообще возведен в ранг искусства.

– Боюсь, что именно так всё и обстоит на самом деле.

Реплика графа Моразини прозвучала за спиной у пары так неожиданно, что молодые люди вздрогнули и резко обернулись. Альфредо заметил, какой разительно отличной была их реакция. Если девушка вспыхнула румянцем смущения, то Витторе побелел и сжал челюсти, отчего на его миловидном лице обозначились скулы.

– Простите, ваше сиятельство, я вас не заметила, – девушка нашлась первой. – Меньше всего я хотела оскорбить вас.

Моразини ухмыльнулся.

– В вашей характеристике, синьорина Форческо, нет ничего оскорбительного. Мой характер – открытая книга. Тот факт, что вы озвучили мысли, которые посещают головы других, делает вам честь. Я сочту это проявлением вашего здравого смысла.

Девушка удивленно подняла брови.

– Что-то не так? – поинтересовался у нее граф.

– Да нет. Просто странно слышать от вас подобный комплимент.

– Вы соскучились по комплиментам? – в голосе Моразини вновь прозвучала язвительная нотка.

– Нет, что вы, я в них не нуждаюсь, – довольно спокойно ответила ему девушка.

После ее слов воцарилось неуютное молчание, однако нарушить его решилась опять-таки юная спутница виконта.

– Нет, право, милорд, я все-таки хочу перед вами еще раз извиниться. И не только за то, что вам довелось услышать сейчас, но и за инцидент в саду вашей палаццины. Тогда я поддалась эмоциям, а мне не следовало этого делать. Но и это не оправдание. Эмоции можно понять, можно даже объяснить, но на них вряд ли стоит полагаться.

Девушка замолчала и посмотрела графу в глаза, ожидая ответной реплики, но он ей ничего не ответил. Мужчина молча смотрел ей в лицо и лишь снисходительно улыбался при этом. Юная синьорина стушевалась.

А Альфредо вдруг понял, что ему нравится ставить эту милую девушку в неловкое положение. Она при этом так обаятельно теряется и так очаровательно краснеет, что ему захотелось снова и снова поддразнивать ее.

Но синьорина эта была не из робкого десятка. Смутившись на какое-то время, она тут же собралась и адресовала вопрос своему спутнику:

– Витторе, вы лучше знаете вашего брата. Не далее как двумя днями ранее вы советовали мне ни в чем ему не перечить. Не подскажете сейчас, каким образом можно извиниться перед человеком, который всячески избегает возможности принять эти извинения?

Альфредо усмехнулся такому уколу, галантно упакованному в вопрос, адресованный третьему лицу. Но тут как раз в разговор вмешалось это самое третье лицо:

– В самом деле, брат, не стоит ли тебе быть более учтивым и принять извинения синьорины Анджелины? И вообще, не слишком ли ты весел сегодня?

– Не вижу причин для грусти, – ответил Альфредо, всё так же улыбаясь. – Жизнь слишком бесцветна и однообразна и без моей помощи. А что касается извинений твоей избранницы, то, как говорится, qui s'excuse – s'accuse^[156]. Я же готов принять любые оправдания.

Он протянул руку:

– Мир?

Девушка растерянно переглянулась с виконтом и неспешно протянула свою руку.

– Мир, – ответила она не слишком-то уверенно.

Граф взял в руку ее хрупкую ладошку, затянутую в перчатку, и вдруг ощутил, как его сердце от этого невинного касания внезапно ускорило свой бег. Он сам не ожидал от своего организма подобной реакции, поэтому растерялся на мгновение и, вопреки учтивости, не поднес руку девушки к губам, а лишь слегка пожал ее пальцы.

Витторе же этому примирению чрезвычайно обрадовался и, улыбнувшись, сказал:

– Вот и славно! Может быть, тогда, Фредо, я смогу безбоязненно доверить твоему обществу синьорину Анджелину? Дело в том, что я хотел бы обсудить с епископом Дориа финансовые вопросы. Боюсь, что Лине это будет неинтересно.

– Мне кажется, что с этим церковником только финансовые вопросы обсуждать и можно, – с едкой иронией в голосе заметил граф Моразини, чем вызвал неподдельный интерес во взгляде, устремленном на него юной синьориной. – Обсуждай, но не спеши расплачиваться с ним. Давай сначала с тобой всё хорошенько обговорим, – продолжил Альфредо, обращаясь к младшему брату.

Тот кивнул, соглашаясь, развернулся и пошел в сторону церкви. Через пару минут он уже скрылся за ее вратами.

Моразини перевел взгляд на девушку, провожающую глазами своего избранника. Он вдруг вспомнил, что накануне вечером видел на площади перед этой церковью, как в многолюдной толпе три синьорины, одетые как жены-мироносицы: Мария Магдалина, Иоанна^[157] и Саломия^[158], – собирали пожертвования для городского сиротского приюта.

В Марии Магдалине он сразу заприметил возлюбленную своего брата. Девушки стояли за большой скамьей в виде прилавка и собирали в корзинки подати. И если в плетенки и клети других девушек подаяния в виде всякого рода снеди и живности: кроликов, кур и петухов – складывали преимущественно прихожанки, то в корзинку, которую держала синьорина Форческо, сыпалась главным образом звонкая монета. И что Альфредо бросилось в глаза в особенности – ее жертвователями были преимущественно мужчины.

Они изо всех сил старались выглядеть перед ней щедрыми и богатыми, заигрывали с девушкой, шутили с ней, осыпали различными комплиментами. Две другие девицы лишь ревниво переглядывались при этом, завидуя успеху своей компаньонки у противоположного пола.

Вспомнив эту сцену, граф Моразини не преминул пошутить на этот счет:

– Забавно, однако, после вчерашнего вашего фурора в роли Марии Магдалины видеть вас в скромной компании моего брата-романтика.

Девушка лишь пожала плечами.

– Что ж, я рада, что для вас я всегда выступаю в роли незадачливой Коломбины^[159], на которой вы можете всласть испробовать свое остроумие. Что касается синьора виконта, его общество я всегда рада предпочесть любому другому. И вообще, il vaut mieux être seul que mal accompagné^[160].

Отметив для себя блестящее французское произношение девушки, Моразини, однако, поинтересовался совсем другим:

– Я так понимаю, моей компании вы бы с радостью предпочли одиночество?

– Я слишком мало знаю вас, чтобы говорить наверняка. Мне непонятны ваши мысли. Вы для меня закрытая книга.

– Может быть, вы пытаетесь открыть книгу не с той стороны?

В глазах графа промелькнул огонек затаенной улыбки. Арабелла в это время подумала, что этому странному мужчине удивительным образом идет его высокомерие.

– Может быть, и так, – ответила она на его предположение, – одно могу сказать определенно: быть более учтивым вам точно не помешает. На мой взгляд, учтивые манеры – лучший наряд для мужчины. Пусть не всегда они выражают реальные достоинства человека, но определенно окружают его ореолом этих качеств.

Ваш сарказм сродни желанию побить противника словесно. Досадить ему, прикрываясь самой колючей формой юмора. Допускаю, что подобной формы обращения, по каким-то вашим внутренним соображениям, удостоена исключительно я. Судя по отзывам вашего брата, вам отнюдь не свойственна такая манера поведения. Но, как известно, именно манеры делают человека^[161], и именно они создают мнение о нем. Так что будет лучше, если свое мнение о вас я оставлю при себе.

Мужчина рассмеялся:

– И все-таки не зря я заподозрил в вас лисьи повадки. Так умно́ уйти от прямого ответа. Но, как говорится, лиса хитра, а тот, кто ее ловит, гораздо хитрее.

– Avec le renard on renarde,^[162] – парировала колкость графа девушка.

Альфредо на это лишь улыбнулся.

– А вы блестяще говорите по-французски. Как вижу, здесь память вас не подводит?

Арабелла, поняв, по какому тонкому льду она только что прошлась, ответила:

– Я пытаюсь выйти из мнемозасухи^[163]. В каких-то вопросах мне это вполне удается.

Граф Моразини лишь недоверчиво поднял бровь. А Арабелла сделала для себя вывод: в разговоре с этим человеком она должна быть вдвойне осторожна. С ним уж точно лучше оступиться, чем оговориться^[164].

Спустя минуту, во время которой, как показалось Арабелле, граф внимательно изучал ее, мужчина произнес:

– Могу я задать вам один вопрос: что вы делали на том утесе одна в такое странное время?

Арабелла несколько растерялась от такого внезапного поворота их разговора, но ответила довольно спокойно:

– То же, что и вы, по всей видимости. Дышала свежим воздухом.

– В грозу? – Моразини удивленно вскинул брови и язвительно усмехнулся. – Более подходящего времени для прогулки вы, конечно же, не нашли? Да и забираться в такую даль для этого совершенно необязательно.

Арабелла пожала плечами, как будто не видела в этом ничего необычного.

– А вы разве не знали, что самый свежий воздух именно в грозу? Что до места, то тут у всех свои предпочтения. Кто-то любит наслаждаться видом грозы из окна дома, будто из уютной ложи, а кто-то, как я, любит быть в гуще событий – в первом ряду, так сказать.

– А в театре во время представления вам так же нравится, когда вас с головы до ног окатывают из ведра?

Арабелла улыбнулась остроумному замечанию графа:

– Нет, такой опыт мне переживать не доводилось. Но, думаю, для придания действу достоверности это было бы любопытно и вполне оправданно.

– Ну, а если серьезно, то все-таки что вы там делали? – спросил граф, выражая голосом искреннюю заинтересованность.

Арабелла минуту помедлила, а потом ответила:

– А если серьезно, разговаривала с Господом.

Моразини вперил в нее удивленный взгляд, но прежде, чем он задал очередной вопрос, Арабелла непринужденным, расслабленным тоном произнесла:

– Здесь очень красиво, вы не находите?

Граф весело рассмеялся.

– Я снимаю шляпу перед вашим умением с такой легкостью перепрыгивать с темы на тему и уходить от любого вопроса.

Арабелла настойчиво повторила свои слова, вложив в них нотку удивления:

– Вы не находите Позитано красивым?

Продолжая улыбаться, Моразини ответил несколько насмешливо:

– Каждая птица считает свое гнездо самым красивым^[165].

– Но не каждое заслуживает истинной похвалы, – возразила ему девушка. – Позитано определенно заслуживает самых восторженных слов.

Она посмотрела в сторону моря, отчего ее глаза стали еще более глубокого синего цвета. Моразини на минуту залюбовался вдохновенным обликом девушки.

– А вы знаете, почему этот городок получил такое название? – спросил он ее, всё так же улыбаясь.

Синьорина оторвала взгляд от созерцания морских просторов и с любопытством взглянула на графа.

– Если я не ошибаюсь, то его название связано с легендой об обретении чудотворной иконы Черной Мадонны с младенцем, которая хранится в этой церкви. Как мне рассказывали, она была частью груза испанских моряков, которые плыли вдоль южного побережья по торговым и рыболовным путям. Ход корабля остановил полный штиль в районе этого самого поселения.

Чего только не предпринимали моряки, чтобы возобновить плавание: сбрасывали часть груза, поднимали дополнительные паруса, усиленно молились, но корабль так и стоял на месте. Тогда в полной тишине им послышался голос:

– Poso! Poso!^[166]

Взгляды мореплавателей сразу же устремились к лику Мадонны с младенцем. Это чудо было истолковано всеми на корабле как желание Богородицы остаться здесь. Капитан приказал развернуть корабль к берегу, и в тот же миг сильный порыв ветра надул паруса. Это было знаком, что люди верно истолковали чудо.

На берегу моряки передали икону в дар жителям, рассказав им о произошедшем. Слова Мадонны означали «место для отдыха», но селяне восприняли их на свой лад:

– Поставь! Поставь!^[167]

Поэтому они и построили для этой иконы храм неподалеку от берега, а свое поселение назвали Позитано.

Моразини, выслушав рассказ девушки, от души рассмеялся:

– Хм! Забавная версия.

Арабеллу смех графа задел за живое. Она наградила мужчину недовольным взглядом, насупилась и произнесла:

– Милорд, вам никто не говорил, что у вас даже смех надменный, а в ваших манерах то и дело похрустывает ледок высокомерия? Если считаете мой рассказ забавным, то прошу объясниться, и я с превеликой радостью посмеюсь вместе с вами. Если смешно вам, может быть, будет смешно и мне?

Моразини примирительно ответил:

– Не обижайтесь! Я так реагирую на то, что услышал. В конце концов, позвольте мне хотя бы реагировать.

– Реагируйте, как хотите! Но всё же скажите, что вас не устроило в моем рассказе?

– Просто я знаю наверняка, что в приходских архивах сохранился пергамент 1159 года, в котором архиепископ Амальфи Джованни II сообщает, что эту икону, созданную византийскими мастерами, в Позитано привезли монахи-бенедиктинцы, и именно в том году эта церковь впервые была посвящена Деве Марии, ведь до этого храм носил имя другого покровителя Позитано – Святого Вита. И название города уже фигурировало в том документе.

Арабелла внимательно выслушала графа и тут же спросила:

– Но тогда у вас наверняка есть своя версия происхождения этого названия?

Граф ответил ей загадочной улыбкой.

Во всем облике девушки обозначился такой неподдельный интерес, что он просто не смог не удовлетворить его своим рассказом:

– Матушка в детстве поведала нам с братом одну легенду. Удивительно, что Витторе до сих пор не поделился ею с вами, – заметил он вполне доброжелательно.

– О чем же она? – в голосе Арабеллы сквозило детское нетерпение.

Моразини вновь улыбнулся, сохраняя интригу, а потом начал рассказывать: