Он вновь сел на оставленный было диван и, положив под язык таблетку нитроглицерина, закрыл глаза и горько подумал: вот сейчас она вернется с таким видом, будто ничего и не случилось, будет так же улыбаться, что-то говорить… А он-то, старый дурак, поверил, понадеялся – врушка, как и все! Хотя, с другой стороны, ведь и ни разу не говорила, что любит. Значит, формально честная… а по сути вранье высшего пилотажа! Выходит, просто расчет, стать профессорской любовницей или женой даже, использовать его лишь как средство. И в этом нежелании получать подарки лишь нежелание размениваться по пустякам, ей нужен был он весь сразу, с потрохами! Конечно, мысля трезво, он должен был себе сказать, не будь у него того положения и возможностей, которое дает это положение, эта красивая капризная женщина и не взглянула бы в его сторону: в ее глазах, при всех его способностях, он остался бы просто пожилым полубольным человеком.

Он сидел так довольно долго, не желая открывать глаз, как услышал, что она окликает его по имени.

Открыв глаза, поразился: она стояла перед ним, и по ее лицу текли слезы.

– Что случилось?!

– Он умирает, а все потому, что нет денег на плазму!… – она разрыдалась, и он, невольно встав, привлек ее к себе, обнял, ощутив подбородком мягкость ее темных пьянящих волос.

– Что случилось? Успокойся, доча, – гладил он ее, – расскажи, в чем дело, я все пойму…

– Ему форез надо делать, а для этого плазма нужна! Чтобы еще год прожить! – всхлипывала она.

Конечно, это тот, который был… Она как-то вскользь говорила, что они иногда перезваниваются, и у него редкая неизличимая болезнь почек, что-то аутоимунное – модный в современной медицине диагноз. А как-то даже упомянула, что наконец достала ему какое-то очень редкое иностранное лекарство. Но он не слишком обратил на это внимание, посчитав это какими-то остатками, следами… В душе шевельнулось темное подозрение, но ее слезы одолели, растворили его без остатка, оставив единственное желание – чего бы это ни стоило – помочь!

– Послушай! – вдруг пронзила мысль, – да у нас же в институте этой плазмы – залейся! Я сейчас позвоню и все устрою… прямо сейчас!

– Ты!?… – она подняла к нему темные блестящие от слез благодарные глаза (Ну ни дать ни взять – Мадонна!)

– Сейчас… вот, – он нащупал во внутреннем кармане пиджака записную книжку, – телефоны-то все со мною, я Петровичу, завлабу, звякну, ему как себе доверяю, только б на месте был…

Потом они стояли у телефона, и он кричал в трубку, не глядя на табло, стремительно отсчитывающее лиры. Он искал по разным телефонам Петровича, а его не было: в лаборатории просили позвонить в операционную, в операционной сказали, что он в ординаторской, в ординаторской сообщили, что он уже ушел в лабораторию… Наконец, Петрович нашелся.

– Петрович?… Запрягаев говорит… Где тебя носит… обедал?… Кишку зарядил?… Ну да, из Венеции… Ничего погодка, а теперь слушай сюда…

Потом звонила она и говорила, глядя на него:

– Вот, послушай, тебе Вадимыч плазму достал… да, договорился… отсюда… записывай…

– Он спасибо говорит, – сказала, глядя на него, медленно вешая трубку и добавила задумчиво:

– Ты хороший. Большой. Добрый…

– Только вот ты не любишь меня… – грустно и как-то виновато усмехнулся он.

Она вдруг доверчиво прижалась к нему и тихо зашептала в ухо:

– Пожалуйста, не надо так говорить… Я тебя очень, очень уважаю… А это слово я тебе скажу обязательно, обещай только не торопить, я знаю себя, знаю, как это сделать, главное, верь, нужно дать только вызреть, как ребенку в утробе…

– Мы с тобой уже шесть месяцев…

– Вот видишь, даже для доношенного ребенка надо больше, – наконец улыбнулась она, и, не в силах удержаться, он поцеловал ее.

Потом они вернулись в холл, сели на диван и некоторое время молчали, чувствуя покой и необыкновенное внутреннее единение, которое до сих пор не посещало их даже в постели.

– А с ним ведь у нас давно ничего – правда – тихо сказала она. – Мне только, знаешь, мысль иногда приходит: а может, его болячка из-за меня…

– Что за глупости говоришь, выкинь из головы! У тебя ведь высшее медицинское образование, ты ведь знаешь, есть различные теории, хотя, конечно, причина не выяснена…

– Вот то-то, – вздохнула она.

– Во всяком случае, никакой взаимосвязи аутоимунных заболеваний с нервной системой не установлено! – решительно подвел он черту. – И нечего тебе, девочка, вешать на себя его личные проблемы! Ты о себе думай, о ребенке!

– Веришь ли ты в меня? – спросила она.

– Верую… – твердо кивнул он.

– Веришь ли ты в меня? – спросил он.

– Еще бы!… Я бы и встречаться с тобой не стала бы…

Ей вдруг во что бы то ни стало захотелось в церковь, но не в раззолоченный собор Святого Марка, где не протолкнуться среди туристов. Руководствуясь картой-схемой, они двинулись через город, по переулкам, порой таким узким, что едва могли разойтись в них двое встречных, по мостикам через каналы… В течение пути она была молчалива и замкнута. Довольно скоро оказались на площади с конной статуей кондотьеру Бартолемео Коллеони перед собором Святого Павла. Пожилой и желчный кондотьер презрительно поглядывал на прохожих с высоты своего делающего шаг коня.

В соборе было тихо прохладно и, как во всех итальянских соборах, роскошно: росписи библейских сцен на потолках и картины на стенах – работы прославленных мастеров… А туристов – лишь группа с ровно вещающим что-то информационно важное на немецком языке гидом, от которой они поспешили отойти подальше. Она вздохнула: «Жалко, здесь свечек не ставят!»… Потом остановилась у картины, изображающей Мадонну с Младенцем, и долго на нее смотрела: думала о чем-то своем, наверное, молилась. А он, тактично поотстав, стоял у колонны. Здешние храмы ему напоминали картинные галереи. Их пересеченные колоннадами пространства казались громадными в сравнении с православными храмами, однако их роскошь была столь вызывающей и земной, что в ней терялся некий дух отрешенности от мира, который он невольно ощущал в любой русской православной церквушке.

Когда они выходили из храма, настроение ее, кажется, улучшилось, и она даже улыбнулась. Оставался еще целый час свободного времени, и они решили просто побродить по городу, заглянуть в магазинчики, купить сувениры. «Да, и твоей Нине Игоревне надо тоже кое-что присмотреть…» – обронила она, зыркнув жестким взглядом, и он согласился: действительно, вот умница, вовремя напомнила, ведь за всю поездку он жене и в самом деле еще так ничего и не купил! (Любовницы не раз в командировках давали ему дельные советы, что привезти жене). К тому же ему так хотелось сделать ей приятное, и на этот раз он собирался вновь попытаться преодолеть это непонятное глупое сопротивление и подарить что-нибудь, несмотря на то, что в Венеции все ужасно дорого, раза в два дороже, чем на материке, ведь это был их последний час в Венеции, потом гулять по магазинам будет некогда: потом гонка на фиате в Рим, аэропорт Леонардо да Винчи, перелет через Альпы, Шереметьево-2, Москва, просторная профессорская квартира с Ниной Игоревной, всегда, в любое время года занимающейся какими-то домашними заготовками, хлопотами (как обычно, к его приезду традиционный пирог с яйцом и капустой), чай, уютный диван, где можно будет расслабиться, положив на голову журнал «Cardiology», приятно холодящий лоб глянцевыми страницами…

Он вдруг почувствовал в ней какую-то перемену, отчуждение: на вопросы отвечала резковато и односложно, диковато смотрела куда-то в сторону… «Ну, ничего, бабье, пройдет!» – подумал, решив не лезть в душу и вести себя как ни в чем не бывало.

После получаса блужданий они оказались в магазинчике, где продавали дамские кожаные сумочки с гравированными видами Венеции. «Вот такая Нине Игоревне подойдет…» – ткнула она на одну. И в самом деле, сумочка была симпатичная, небольшая, с мостом Риальто, и даже цена вполне подходящая! Что значит женский глаз!

– Пожалуй, и вправду, – пробормотал он, нащупывая бумажник, – а то сама понимаешь, как-то неудобно…

– Слушай, а давай я тебе такую же куплю. То есть, конечно не такую же, торопливо поправился он, – а с другим рисунком, гораздо лучше… вон ту, со львом…

– Я не возьму! – неожиданно яростно отрезала она.

– Ну почему? Я тебя прошу…

– Думай о своей Нине Игоревне!

– Господи, какая ерунда, да при чем здесь Нина Игоревна, ты знаешь кто ты для меня!

– Знаю: любовница, девочка по вызову…

Голова вдруг загудела так, будто по ней ударил палкой самурай, в груди сдавило.

– Что ты несешь! Ты никогда для меня не была любовницей, ты – любимая женщина!…

– Спасибо… – она быстро зашагала к выходу.

– Куда?

– В отель…

– Но ты же не найдешь сама.

– Найду…

Он выскочил вслед за ней на улицу… Ну, ладно, – подумал, останавливаясь, – черт с тобой, я не мальчик, чтобы за тобою бегать! Боже мой, и к кому приревновать – к несчастной Нине Игоревне!…

Ее удаляющаяся фигура мелькала среди прохожих. «Только бы в правильном направлении пошла, а то ведь заблудится, дура! Ну не дура ли? Ох, дура!… Вот тебе и тонкие чувства!» – в том, что она ориентируется отвратительно, он уже убеждался не раз, и в Риме, и здесь… Ну так и есть, черт дери! – Свернула в противоположную сторону и исчезла в переулке, и уже одни чужие лица и фигуры… так они и в аэропорт опоздают!

То ли легкий ветерок прошел по редким волосам, то ли ужас послеобеденного кошмара услужливо всплыл: ему вдруг показалось, что он ее больше никогда не увидит, а старый Казанова, заманивающий ее неизведанными сладостными пороками, захихикал над ухом… Он рванулся вперед, отбрасывая бред (догнать бы и просто надавать по попке!), сначала быстрым шагом, но явно недостаточным, чтобы настичь, и, ненавидя себя и ее, бросился бегом: она успела уйти уже далеко. Десятки, сотни счастливых людей с удивлением оглядывались на тяжело бегущего немолодого мужчину с мечущимися несчастными глазами. В переулке он ее не увидел: лишь чужие улыбающиеся счастливые лица, он бросился вперед и стал громко звать ее по имени…

Наконец выскочил на небольшую площадь с каменным человеком на постаменте, и тут в грудь ударила острая раскалывающая боль. Остановившись, он зашатался, сделав несколько шагов, ухватился за постамент, тупо, непонятно зачем вчитываясь в латинские буквы: «G O L D O N I», и стал оседать, а через комнаты, распахивая двери, спешит к нему Нина Игоревна в домашнем халате, протягивая чашку чая на блюдечке…

Откуда-то издали доносились голоса встревоженных итальянцев: «Il medico!… Il medico!…», а он уже чувствовал, что ему становиться все покойней и веселее.

……………………………………………….

– Милый, милый, что с тобой! – пыталась она докричаться, но лицо его было мраморно-белым, и глаза закрыты. Она приподняла веко: черный зрачок расползался, разливался, истончая радужный окоем.

Она рванула на груди рубашку, приложив ухо к груди с седыми волосками, но не услышала ничего, кроме шума собственной крови в ушах. Она знала как это делать: их тренировали на муляжах, и она видела на практике в реанимации: непрямой массаж сердца, искусственное дыхание рот в рот… -Раз!.. Два!… Три!… Четыре!… – резко нажимала она на грудь, затем кинулась к голове и, запрокинув ее, вдохнула в него воздух, жизнь, почувствовав языком знакомый холодок золотой коронки. Неожиданно появился некто рыжий светлоглазый с рюкзачком и в панаме. Он стал энергично помогать: вдавливать ладони ему в грудь, и делал это весьма четко и профессионально, а она дышала. One… Two… Three… Four… Breath! – деловито командовал рыжий (очевидно коллега – врач или студент медик), и затем она делала очередной выдох, от которого грудь профессора приподнималась. От частых вдохов и выдохов в голове помутилось и зашумело. -Change? – весело спросил рыжий, описав в воздухе круг пальцем. Она кивнула, и они поменялись местами. В руках у рыжего появился носовой платок, которым он накрыл рот лежащего. Теперь она нажимала, а он аккуратно дышал через свой платок.

Так они работали, иногда менялись местами. Казалось, время затормозилось, исчезло – у него не было права двигаться!… То и дело она кидалась смотреть глаз: зрачок не суживался. Откуда-то вдруг появились носилки, и какой-то человек с прозрачным маской-мешком для искусственного дыхания вдруг оттеснил ее от него, а рыжий, нажимая, все так же бодро, будто наслаждаясь своим умением, считал: -One… Two… Three… Four… Breath! -Милый, не уходи! – крикнула она, ударив его по щеке, ударив еще и еще, но холодная и тяжелая голова оставалась неподвижна. – Не уходи, милый, я тебя люблю!…