– Это будет очень тяжёлый путь, а мы очень давно тебя не видели, – печально проговорил папа. – Может, оставите это открытие кому-нибудь другому? И так очень опасно, что ты решила стать лодочницей…

– Папа! – Ойкью грустно рассмеялась. – Мне уже никак не быть лодочницей! Я помешала Деду везти человека на Другой берег! Теперь он будет искать меня, пока не поймает, и неизвестно, что случится в этот раз. Мне совершенно точно нужно уходить отсюда.

– А тебе сразу было говорено, что ничего путного из твоей затеи с лодочниками не выйдет! – вмешалась бабушка. – Всё равно назад ничего не вернёшь!

– В самом деле, Ойкью!

– Мы тебя спрячем, не бойся Деда, Ойкью!

– А этот мальчик? Он-то разве выдержит такой тяжёлый путь?

– Мы ведь хотим тебе только добра! Ты подумай как следует, ну разве это дело?

– Ну вот, началось. – Ойкью тоскливо вздохнула.

– Пойдём отсюда? – Варн встал из-за стола.

Ойкью нахмурилась: ей, может, было и не очень приятно, но она уж точно не хотела уходить вот так.

– Если вы, маленькие обормоты, в самом деле собрались к Истоку Великой реки, вам надобно знать некоторые вещи, – неожиданно подал голос дедушка.

Все прочие члены семьи тотчас умолкли. Варн сел обратно за стол. Ойкью устремила в сторону дедушки радостный взгляд.

– Дедушка! Ты тоже пробовал добраться до Истока? – спросила она, внутренне замерев от восторга.

– Было дело, – неопределённо проворчал тот, весело глядя на Ойкью из-под косматых бровей.

– И добрался?

– Это как посмотреть. – Дедушка сипло, крякающе рассмеялся. – Я про другое хочу сказать. Слушайте внимательней: чем дальше вверх идёшь по Великой реке, тем севернее, тем холоднее становится и тем труднее путь. Там, наверху, живёт совсем другой народ, не такой, как здесь… Ну, вы сами увидите. Некоторые из них могут быть опасны, другие могут и помочь, только этого так сразу не поймёшь. Тебе, Ойкью, тяжело придётся: ты сделана из двух составляющих, и они плохо ладят друг с другом…

– Знаю! – фыркнула Ойкью. Она терпеть не могла, когда ей об этом напоминали.

Дедушка кивнул и продолжил:

– А тебе, парень, не поможет там рубашка из крапивы, и сон, в котором ты живёшь, тоже не поможет. Хочешь не хочешь, придётся проснуться.

Варн нахмурился, но ничего не сказал.

– Вот так, – подвёл итог дедушка. – Да, и возьмите с собой побольше сушёных слив.

Варн и Ойкью удивлённо переглянулись.

– Неужели ты в самом деле думаешь, что они могут… – начала было бабушка, но дедушка тотчас её перебил:

– Взять сушёные сливы? Не вижу причины, по которой не могли бы. Я их много заготовил…

В конечном счёте остальные члены семьи были вынуждены с ним согласиться, хотя отъезд дочери и внучки их изрядно опечалил.

Оставшуюся часть ночи Ойкью и Варн потратили на сборы. В основном процесс заключался в том, что они бегали по дому в поисках чего-нибудь необычайно важного, а когда оно не находилось, бегали по дому в поисках мамы Ойкью и спрашивали её, где это важное лежит. Та с мученическим видом отвлекалась от дел и находила важное за полминуты на том самом месте, где до этого все уже смотрели несколько раз.

Ближе к рассвету сборы были закончены, а припасы – погружены в лодку. Правда, отплыть всё равно получилось только к вечеру, потому что мама Ойкью – ну как всегда! – наотрез отказалась отпускать дочь в путь днём. Незадолго до заката начался долгий ритуал прощания, который затянулся ещё на несколько часов.

Но к вечерней заре с ритуалом было покончено тоже, и Варн и Ойкью вслед за поклажей погрузились в лодку. Папа помог оттолкнуть её, и лодка медленно закачалась в красноватых от закатных отсветов водах Великой реки. Родители Ойкью и её бабушка с дедушкой стояли на берегу и махали им вслед, и ей пришлось отдать весло Варну, потому что надо же хорошо попрощаться со всеми, правда?

И Ойкью махала до тех пор, пока четыре силуэта на берегу совсем не исчезли из виду, растворившись в наступающих сумерках. Лодка зашла за поворот. Тогда Ойкью вздохнула – этот вздох был в равной степени печальным и счастливым – и отняла весло у Варна.

– Ах, милый дом! – с грустной насмешкой проговорила она, смахнув с глаза несуществующую слезу. – Как я буду скучать по теплу и покою! А также по упрёкам и наставлениям…

– Тебе всё шутки! – неожиданно вспылил Варн. – А у тебя такая хорошая семья! На твоём месте я бы и правда скучал!

Ойкью всегда терялась, когда он утрачивал свой сонный безразличный вид и начинал вдруг проявлять эмоции.

– Я буду скучать, – искренне сказала она. – Я говорю глупости, чтоб мне самой не было так грустно…

Варн тотчас перестал быть раздражённым и стал печальным и сочувствующим.

– А ты? Ты совсем не скучаешь по своей семье? – попробовала Ойкью, решив, что сейчас подходящий момент для вопроса.

Если Варн захочет держать свою историю в секрете – что ж, он имеет право, у Ойкью у самой достаточно грустных тайн. Но ей было так любопытно, что не спросить не получалось.

– Я не уверен, что ты хочешь это услышать, – сказал мальчик, глядя на отражение луны в воде.

– О, я уверена, что хочу, – возразила Ойкью. – Раз уж мы с тобой в одной лодке…

Она хихикнула, порадовавшись собственной удачной шутке. Варн посмотрел на неё не особенно воодушевлённо. Ойкью в ответ только довольно зажмурилась.

– Может, тогда и ты расскажешь про свой шарфик? – хитренько сощурившись, спросил мальчик в следующий миг.

Ойкью перестала хихикать и решительно помотала головой.

– Ладно. – Варн вздохнул. – Я всё равно хотел с кем-нибудь поговорить об этом…

И Ойкью приготовилась слушать.

История Варна

Ты верно поняла, что я ворон, хоть и не знаю, как тебе удалось. Ну, таким уж я уродился. У моей матери было много детей: одни могли скользить высоко в потоках воздуха, другие летали совсем низко над землёй, среди них были создания дня и создания ночи, сделанные из крови и плоти или из пепла и огня. Они все имели крылья и грезили небом.

Некоторые красиво пели, другие могли далеко смотреть, третьи запоминали чужие голоса, четвёртые ярко сияли в ночи. Я немного отличался от них.

Те сыновья и дочери были детьми её и леса, я же был сыном её и жившего в деревне оборотня. Наверное, из-за этого и оказался чуть более земным, чем мои братья и сёстры. Я родился затем, чтобы защищать лес, и затем, чтобы убить одиночество, которое привело оборотня к встрече с моей матерью.

Я родился быть стражем и хорошим сыном, и эти две роли не очень-то подходили друг другу и мне.

Поэтому я могу казаться и человеком, и птицей, только оба эти состояния случайны, и мой облик меняется, когда это нужно меньше всего. Поэтому мой смех обладает силой будить лес, только я редко смеюсь: мой отец был всегда угрюм, а я на него похож.

Первые годы я жил вместе с матерью. Отец много работал и появлялся дома очень редко, так что я почти не помню его в то время. Иногда он учил меня резьбе по дереву или показывал лекарственные травы и те места, где их можно найти.

Меня радовали эти короткие моменты, пускай они и случались нечасто. Зато мать постоянно находилась рядом со мной.

Мы были близки, хотя плохо понимали друг друга: её мир был миром порядка, миром холодной вышины и знакомых звёздных дорог, в моём же мире правил хаос, где мешались земля и небо, а звёзды не указывали путь, но разлетались на крохотные осколки. Тогда я так думал. Тогда я не знал, как выглядит хаос.

Мы разнились, как различаются ветер и дождь, но она была моя мать, а я – её сын, и нам этого хватало, чтобы любить друг друга.

Она научила меня узнавать голоса других своих детей и определять путь по звёздам. Она научила меня летать, хотя я боялся высоты, и подхватывала меня, когда я падал. Она лечила меня, когда я болел – а это случалось часто, потому что почти всё в этом мире ранило меня. Она утешала меня, когда я видел кошмары, и оставалась со мной, когда мне было одиноко. Она прощала меня, когда я вёл себя не так, как следует; она оберегала меня от любых опасностей. Даже в те минуты, когда её вроде бы не было рядом, я всё равно чувствовал: я под её крылом. Моя мать так любила меня, что скоро лес тоже смирился с моим существованием и перестал отвергать меня и её.

И тогда наш тихий мир переменился: моя мать решила вернуться в свой дом. Сначала она стала подолгу сидеть у распахнутого окна, глядя в синие сумерки, прислушиваясь к далёким голосам, которые я толком не мог распознать. Иногда в темноте появлялись серые крылатые тени, и я знал, что это другие дети зовут мать назад, в лес. Она следила за ними с ярким блеском в глазах, и лицо её становилось острым, незнакомым и диким, и таким счастливым, что мне было страшно подойти и эти тени спугнуть. Мой отец тоже смотрел на неё и тоже боялся, только я не понимал почему. И однажды мама не удержалась. Она исчезла на целую ночь и вернулась только с рассветом, и с тех пор стала пропадать то и дело и никогда не брала меня с собой. Я не любил оставаться дома. Мне не нравилась деревня, потому что там я, сын оборотня-изгоя, никому не нравился и немного боялся моего меняющего облик отца, а мать всё чаще улетала в лес, и я подолгу стал оставаться с ним вдвоём. Он расстраивался и злился, что мамы нет дома. Теперь я знаю: ему было больно, – но тогда я не умел хорошо понимать других и считал его жестоким и чёрствым. Моя мать не хотела оставить его, вернулась из леса и вновь зажила с нами в деревне, и какое-то время всё было хорошо. Она старалась стать такой, как все люди, старалась жить, как они, подражала их обычаям и привычкам. Мать не отвечала своим детям, когда те звали её или спрашивали её совета, не ходила в лес, не летала по ночам…

…А потом в её красивый мир ворвался хаос. Это произошло практически в одночасье и было самым страшным, что когда-либо со мной случалось. Это было страшнее, чем недоверчивые люди, страшнее, чем разгневанный отец, страшнее, чем высота. Это было как внезапная буря, когда ты поднялся к верхушкам сосен.

Сначала она всё ходила и улыбалась странной незнакомой улыбкой, а когда её спрашивали, что с ней, не отвечала, только пожимала плечами. Потом мать начала путать дни, людей и события, она путала даже своих детей – только меня всегда узнавала. Она целыми днями лежала неподвижно, но не спала, иногда плакала, иногда снова улыбалась, иногда громко пела, и весь пол в нашем доме, словно палая листва, устилали чёрные перья.

Отец пробовал однажды отнести её в лес в надежде, что тот её излечит, но лес не помог, и всё, что осталось нам тогда, – ждать и надеяться, что буря уйдёт, сменившись спокойным ветром.

Буря и правда стихла: прошёл год, и мать сорвалась с места в одну лунную ночь и унеслась далеко-далеко, так что только звёзды могли уследить за её полётом. Она вернулась почти такой, как раньше: снова невидимые искры ночи плясали на волосах, снова в глазах горел прежний таинственный огонь, она снова могла читать знакомые звёздные дороги.

И всё же мама уже не стала прежней: она немного постарела, она изменилась внутренне. Иногда эти изменения казались такими серьёзными, что я думал: передо мной другая женщина, одевшаяся моей матерью. Она говорила со мной и отцом отстранённо, словно мы стали совсем чужие, она перестала учить меня птичьим голосам и показывать звёздные пути. Мне было страшно. Я боялся себя, я боялся летать, я думал о том, что, быть может, полёт сотворит со мной то же, что сделал однажды с нею.

Теперь меня равно пугали деревня и лес. В деревне я по-прежнему оставался чужим, кроме того, боялся, что и мне навредит неволя. В лесу же я чаще становился вороном, кроме того, я помнил, как лес не помог моей матери, и из мудрого хозяина он превратился в жестокого, не знающего жалости господина. Отец и мать, они оба заметили мой страх, они пытались говорить со мной, но вели себя при этом так, словно ничего не произошло. Я стал невыносимо одиноким.

Постепенно я понял, что не хочу больше быть как мать, не хочу превращаться и летать, не хочу знать этот страх – страх сбиться с дороги. Тогда я пошёл в лес и отыскал там старшую из её дочерей, ту, которая больше всех на неё походила, и попросил сплести мне рубашку из крапивы.

Сестра была недовольна моей просьбой, очень недовольна, мы прежде и виделись-то только несколько раз, поэтому она не понимала, зачем бы ей это делать для меня. Но я просил её и ревел, как маленький, и ей стало меня жаль, и наконец она сплела эту рубашку, запрещающую превращения, и с тех пор я её ни разу не снимал. Поначалу она страшно кололась, но теперь крапива высохла, да и я привык.

Потом я понял, что больше не могу оставаться в деревне, и ушёл в лес совсем, но и там находиться скоро стало невыносимо. Тогда я решил: единственный выход – попасть на Другой берег, потому что там не лес и не деревня.

Но я ошибся. А потом ты спасла меня, хоть я об этом и не просил.

– О дождь! Это так грустно, – искренне проговорила Ойкью, когда он умолк. – Мне очень жаль, что оно вот так вышло…

И она стиснула Варна в объятиях.

– Прекрати! – мальчик недовольно отпихнул её. – Я рассказал это затем, чтобы тебе стало понятно, а не затем, чтобы ты меня жалела.

– Видишь ли, я всё равно, похоже, буду жалеть, – вздохнула Ойкью. – Теперь понятно, отчего ты пришёл звать Деда. Хорошо ещё, что я вовремя тебя вытащила! Это всё так печально, даже не знаю, что и сказать…

– Для той, которая не знает, что сказать, ты уже болтаешь довольно долго, – сухо заметил Варн. – Возьми весло, оно же сейчас упадёт в воду.

Ойкью увидела, что и правда положила весло очень неудобно, кроме того, за то время, пока она слушала Варна, их успело немного снести обратно вниз по течению. Ойкью погребла вперёд.

– А что твой дедушка говорил про две составляющих, из которых ты сделана? – спросил тем временем Варн.

Глядите-ка, запомнил! Ойкью занервничала – к счастью, со стороны из-за шарфика этого было совсем не видно.

Ойкью вздохнула. Нет, Варн слишком юн, он только испугается, и всё, если она станет говорить об этом.

– Прости, я пока не могу тебе ничего рассказать, – ответила она честно. – Видишь ли, это связано с шарфиком. Все мои секреты с ним связаны.

– Как хочешь, – мальчик пожал плечами.

Как ни крути, Ойкью чувствовала себя немного виноватой, словно в итоге осталась в долгу, но она никак не могла придумать, что бы такого хорошего сделать Варну. Стишок рассказать? Очень нужны ему стишки!

На реку тем временем опускался туман. То и дело Ойкью слышала где-то вдалеке жутковатый звук, словно поскрипывала ржавая цепь, но решила не говорить об этом и не нагнетать обстановку: и так после рассказа Варна стало грустнее некуда. Поэтому Ойкью только гребла и думала.