– Недавно, Володя, решил я переночевать в склепе. Около Лавры Александра Невского место одно есть неподалёку от официальной усыпальницы. Склеп замечательный, и прах хорошего русского человека здесь погребён. Я лежал в траве, отдыхал. Хорошо мне стало. Чувствовал я в себе в ту редчайшую минуту моей жизни озарение какое-то и легкость. Только, представь, вдруг слышу: собачка лает. Ко мне идёт кто-то и с собачкой. Я тогда нырнул в часовенку за лопаткой, чтобы сделать вид, будто пришёл сюда цветы посадить. Там она, лопатка, была, в часовенке. Вылез я наружу с лопаткой и начал подкапывать землю. Работой, дескать, занимаюсь – вот и оправдание моё, почему я здесь нахожусь. Смотрю, и собачка подошла ко мне, но не лает, успокоилась. Только кто-то позвал её, кажется: «Трезор! Трезор!» Это не важно, как. Суть в том, что они идут ко мне, а собачка вроде как на разведку послана. Я заподозрил это, потому что боязливо шли, медленно. Я тогда снова – прыг в часовенку. А тот подошёл, заглянул в моё убежище и накручивает дальше, да так серьёзно! «И ты, говорит, сюда примазываешься, Орехов? Теперь всё ясно, какой ты философ или псих. Давай, рой, может и повезёт. Забогатеешь! Хотя здесь другие уже рыли – и ничего не нашли. Умно ты обманывать умеешь, талант ты, в мире нашем ядрёном». Узнали меня и тут, видишь ли, Володя. Я знал и до этого, что как художник я известен, и это приятно, это льстит, с одной стороны. Но ведь опять оскорбили, и в какой-то глупости заподозрили, да так серьёзно!..

Прошла неделя, и наступила следующая. Вдруг пошли дожди, и художник Орехов вновь попался на глаза в полосатом, промокшем одеяле. В те дожди в буфете Союза художников допоздна собирались завсегдатаи, и уже к четвергу вспыхнул скандал: утверждали, что живописец Орехов вовсе не спятил, а просто удачно изображает спятившего, а сам потихоньку грабит склепы, сплавляет золотые монеты и перстни иностранцам, и что за ним охотится милиция. Утверждали даже, что и КГБ втянуто в это дело, поскольку Орехов связан с иконами и валютой давно! Просто никогда и никто не знал, какие дела он накручивал в соборах, когда делал вид, что подновлял иконы.

Приговаривали даже и повторяли, что Орехов уезжает скоро в Америку и, конечно, откроет там магазин, потому что богат и всегда был богат, но просто жмот, скряга! И доказывали этот факт тем, что все валютные покупные девочки теперь ловят его по ночам на Московском вокзале, куда он приходит, якобы, обсохнуть от дождей. Люди шумели, пили и бранились. Молчала только рыжая собачка Трезор, смотревшая в эту минуту своей собачьей жизни на людей преданно и серьёзно. Блинчиков, ущемленный и заводной, как все поэты-неудачники, не останавливаясь уже перед властью и законом, двинул кому-то в челюсть за распространение подлого вздора, и кто-то из сильных в ответ, не стесняясь, вывихнул ему руку в кисти. Руку перевязали в «Скорой помощи», а Блинчикова навели на мысль, что лучше не скрывать от всех правду: Орехов того! Но махинаций и спекуляций не было. И напрасно милиция так беспокоится и хочет опечатать мастерскую. И Блинчиков говорил вслух неправду, что Орехов всегда был того, но про себя упорно ждал клятвенной субботы и не спускал глаз с мастерской.

А между тем жизнь Евгения Александровича Орехова, в самом деле известного живописца, подошла к потрясению, которое суждено было ему пережить. Потрясение это произошло в ночь на субботу, на Московском вокзале, около полуночи. Орехов, греясь в зале ожидания, неожиданно увидел красивые, длинные ноги в пепельно-серых чулках. Он увидел эти ноги, и взгляд его, дрогнув, взметнулся выше и остановился на чёрной шляпке, с каким-то пронзительно жёлтым цветком, и на детском лице незнакомки и на её накрашенных помадой алых губах, сиявших спелой сочностью. Незнакомка глядела на него и не отводила настойчивого взора. Орехов смело подошёл к девушке.

– Я напишу ваш портрет, – сказал он. – Я живописец и, смею уверить, – вполне профессиональный живописец. Если вы согласитесь позировать мне для портрета, я вознагражу вас со щедростью короля! Вы останетесь навеки на этом холсте, во всей вашей необыкновенной красоте и юности!..

Он сделал поклон лёгким кивком головы и увидел под глазами девушки чёрную тень ресниц. По дороге в мастерскую Орехов не произнёс ни слова, стыдясь своего глуховатого, некрасивого голоса. Он только думал, что портрет надо написать на розовом, мерцающем фоне.

У двери в мастерскую он вспомнил, что в помещении неубрано. Он обернулся к своей спутнице и виновато сказал:

– Я не жил здесь в последнее время, и потому у меня неубрано. Но я вымою пол. Вы не пугайтесь, обстановка, конечно, бедная. Но согласитесь, что и короли, бывало, чувствовали себя нищими в некоторые суровые моменты их жизни. Нет, я не жадный, вы не подумайте. Просто сейчас…

Он замялся.

– Мы после поговорим о твоей щедрости, дурачок, когда увидишь меня и оценишь! – засмеялась незнакомка и запустила маленькую руку в бороду Орехова. – Какая у тебя борода дикая! Ты побрейся или подстриги её. Будешь красивее!

– Значит, ты полюбила меня? – разволновался Орехов. – Ты совсем юная, а я прошёл в жизни через такое!.. Правда, я нашёл, как говорит мой друг Блинчиков…

– Я блинов не ем, лучше мясное что-нибудь, – прервала его девушка.

Орехов рассмеялся.

– Ты не поняла! Это фамилия друга моего такая – Блинчиков. А поесть у меня ничего нет – шаром покати. Не жил я последние дни дома. Вот глупость! Знал бы, что встречу тебя, я бы торт купил. Нет, никого я больше в целом мире не встретил, только тебя нашёл. Целый клад! Это от Бога. Тебе кажется, наверное, странным то, что я говорю?

– Нет, не кажется, – отвечала девушка. – Нашёл так нашёл. Зачем всем рассказывать? Про иконы? Про старинные монеты? Надо учиться молчать о таком. Ты много болтаешь!

– Я больше не буду говорить, давай помолчим, – согласился Орехов.

Он включил свет.

– Фи, – сказала незнакомка, – какая пылища у тебя. Хотя бы простыня чистая найдётся? Время позднее. Пора в постель.

Девушка пристроила шляпу на топчан и мигом сняла платье через голову. Орехов увидел чёрное кружево белья, нашёл полотенце, закрыл им лицо и побежал к умывальнику.

– В шкафу! – крикнул он. – Простыня в шкафу! Отдыхай, я сейчас! Я быстро…

И он с яростью, с азартом резанул бритвой свои безобразно длинные и сальные волосы и сунул голову под горячую воду. Он взбил пену в волосах бороды и шлепнул в умывальник ногу, царапая белый кафель огрубевшей кожей пятки.

Он вытерся насухо полотенцем, сминая махровую ткань, наполняя её водой, омывшей его мощное, загоревшее тело, и посмотрел на себя в маленькое зеркальце над умывальником. Лоб был в царапинах, щёки – в порезах. Он был непохож сам на себя – вот чего стоило ему познание мира!

– Ты скоро? – спросил ангельский голосок.

Орехов повернул выключатель дрожащей рукой и, с расширенными глазами, во тьме, шагнул к зовущей белизне дивана. От женщины шёл дивный запах персиков.

– Родная моя, – прошептал Орехов в нежное ухо, источавшее этот дивный запах, – родная моя, прости, я так давно не имел никого, я одичал!..

Её тело было лёгким, невесомым, плавно покорялось его желаниям. И это тоже было познанием мира.

– …Не думай плохо обо мне, – сказала девушка. – Конечно, мне нужны деньги. И я их зарабатываю, как могу. А кто не так?..

– Забудь обо всём низком, – сказал Орехов. – Деньги будут. А ты спи. Мне хочется сейчас поработать немного.

Он включил настольную лампочку с разорванным абажуром и рассмотрел тщательно и самокритично этюды с розой.

«Блинчиков прав, – думал он. – Мир простой, цельный и устойчивый. И он красив, этот мир! Я же допустил в этих картинах ошибки, навеял на зрителей тоску. Разве можно так давить своих зрителей? Им и без того бывает нелегко жить. А живопись должна им помогать, должна нести им свет в души!»

Между тем, девушка проснулась.

– Пять часов? Мне пора, я принимаю смену, хотя и суббота. Я решила сейчас официально, для вида, работать, чтобы милиция не трогала меня. Но это копейки, а не зарплата! Хотя я не брезгливая, я подбираю всё, что Бог послал. Что ты мне дашь, Женя?

Орехов встрепенулся.

– Разве я ничего не даю тебе? Я всем существом своим принадлежу тебе. Тебе было со мной хорошо, ты ответь? Разве я не подарил тебе счастье как мужчина?

– Как мужчина ты, конечно, бог, – сказала девушка, улыбнувшись. – Просто бог, не сравним ни с кем! Но мне нужно что-то конкретное получить. Ведь ты обещал. Болтал про королей. И все девочки знают, что ты упаковался – и ещё как! – на склепах и иконах. Сколько дашь сейчас? Говорят, что ты собираешься уехать в Америку. Может, прихватишь меня? Доедем туда, откроем магазин ювелирный. Я помогать тебе буду!..

– Ты хочешь выйти за меня замуж? – спросил тихо Орехов. – Я согласен. Я запишусь с тобой в любом загсе, какой назовёшь, или обвенчаюсь в любой церкви. Ты будешь моей женой? Ответь мне, пожалуйста, ответь, не накручивай только! Просто ответь. Да или нет? Моё отношение к тебе вполне серьёзно.

И тогда незнакомка вытянула вперёд руку и, очертив стол указательным пальцем с длинным, кроваво-красным ногтем, взвизгнула:

– После этого? За целую ночь? Жадина! Да ты псих, оказывается, а не аферист. Мне деньги нужны, понимаешь? Нормальные, зелёные, доллары называются! Выходит, я потратила на тебя время зря? И это я – самая дорогая девочка из валютных! Ты знаешь, сколько бы я заработала сегодня за ночь с финнами? Но я, как дура, пошла с тобой! И зачем я пошла? Анекдот какой-то! За этим я пошла?

И она снова указала ногтем. Орехов с ужасом проследил – что её так возмущало? На топчане, заменявшем стол, лежала её чёрная шляпка с жёлтым искусственным цветком. Но ноготь властно указывал на топчан, и Орехов, наконец, заметил деньги. Там был рубль и медная мелочь. Он сразу вспомнил, что положил их сам сюда в памятный день третьего июля. Он специально положил их тогда на вид, на стол, чтобы, вернувшись домой из странствий по России в любое время дня и ночи, мог сразу отыскать их и купить себе необходимое – хлеб и папиросы.

– У меня, действительно, больше ничего нет, – сказал Орехов. – Только это, и ещё моя жизнь и мои картины.

Женщина сгребла деньги в кошелёк и пошла к двери. У порога она обернулась и досказала в сердцах:

– Какая ты всё же ядрёная жадина, Орехов. Но погоди, с тобой расправятся! Ты думаешь, один на свете такой хитрый? Все тебя поняли, все знают – ты грабил склепы! И с другими не делишься? Нет, ты поделишься! Тебя заставят поделиться.

Она ушла.

Орехов встал и медленно смешал краски. И потрогал рукой загрунтованный холст. Холст был ещё не тронут и заманивал в работу своей чистотой. Орехов начал работать… Из открытой двери повеяло утренним холодком, и вместе с ним появился в двери Блинчиков с подвешенной на повязке вывихнутой рукой.

– Женя, – сказал он, – когда ты, наконец, научишься закрывать дверь, Женя! Если у тебя что-то есть, это надо приберечь. Мало ли кто сюда может войти. И почему ты скрывал от меня так долго свои ценности? Ты боялся, что я обвиню тебя в падении и низости? Нет, я, конечно, не такой пошляк, чтобы любить одни только деньги. Но они дают нам свободу жизни. Хотя бы на природе, согласись! Покажи мне, сколько ты сделал? Не бойся, я тебя не заложу, ты знаешь меня. Я тебя слишком уважал всегда и теперь продолжаю уважать ещё больше. И потом я всегда одалживал тебе деньги, когда ты спрашивал или даже не спрашивал. Теперь твоя очередь поде литься со мной! Покажи, ну, прошу тебя, не тяни!

– Посмотри, – сказал Орехов.

Блинчиков посмотрел с любопытством на спинку дивана. Над измятой простынёй неубранного ложа стояли три картины. Две из них Блинчиков узнал мгновенно, то были этюды с белой и красной розами. А на третьем холсте, свежем, в вазе с чёрной трещиной вдоль узкого горла, висела сломанная, жёлтая на этот раз, роза. Засохший цветок осыпал лепестки.

– И это всё? – спросил Блинчиков. – Это неплохо сделано, я хвалю тебя, Женя. И я всегда хвалил тебя. Но где же тот золотой кубок, который ты стянул у синепупого из склепа? Неужели не покажешь мне? Или ты успел его загнать? Признайся честно – за сколько, Женя?

– Ты всё-таки попался, на тебя повлияло чьё-то ядрёное биополе! Канай отсюда!..

И Орехов ударил друга по лицу. Бывший друг всхлипнул и выскочил на улицу к телефонной будке. Потом приехали к мастерской в машине с красным крестом два человека. Они сделали Орехову укол, они справились с художником, хотя он был силён и не давался им так просто в руки. Они спеленали его и отнесли в машину. Они долго спорили с Блинчиковым, не пожелавшим отдать им ключи от мастерской. Вдруг откуда-то появился ещё один человек, должно быть снова из машины с красным крестом, оставив в ней связанного Орехова.

Блинчиков отдал им ключи, наконец, но ещё долго оставался вместе с ними в мастерской. Потом Блинчиков с ними вместе выносил диван Орехова из мастерской во двор. Ветхая обивка дивана была изрезана в лоскутки, и мебель выглядела совсем неприглядно. Блинчиков мог бы сделать эту работу сам, диван был лёгкий, что за труд, в самом деле, – вынести диван!

Но он не мог справиться с диваном одной рукой в настоящий трудный момент его жизни.