Мы благополучно отыскали большое здание отеля и тот зал, где был назначен обед, три стола длинных во всю залу. Когда мы туда явились, оказалось, что там обедает другая группа из итальянского маршрута. Мы все с интересом всматривались в сильно загорелые, утомленные лица этих экскурсантов, возвращавшихся с юга, из Италии. Александра Васильевна сейчас же выразила желание поговорить с товарищами, и вскоре разговаривала с кем-то из их группы, глядя на них тем же своим сосредоточенным внимательным взглядом. Подойдя снова к нам, она передала свой разговор: они очень довольны поездкой, но сказали, что очень много зависит от руководителя группы. А мы как раз чувствовали некоторое недовольство нашим проводником. Свои обязанности он выполнял безукоризненно, но очень резко обрывал каждого, кто подходил к нему с каким-нибудь вопросом, прямо к его обязанностям не относящимся. И мы избегали к нему обращаться, боясь услышать краткое: «Это меня не касается!» И Александра Васильевна поинтересовалась поэтому какие отношения с проводником у этой итальянской группы. «Их группа тоже недовольна проводником», – сказала она. Но оказалось, что недовольство у них другого характера, нежели наше: оно возникало именно на почве слишком буквального исполнения проводником своих обязанностей. Им не хватало времени на себя: были бесконечные экскурсии, от которых они очень устали. Впоследствии мы несколько раз сталкивались с другими русскими группами, и, кажется, столько же раз имели возможность убедиться, что, несмотря на первоначальное недовольство, наша группа редкая по организованности, а наш проводник умеет сделать для нас все от него зависящее, например, незаметно устранить многие неудобства, от которых страдали другие группы. Мы поняли, что единственным недостатком нашего Эфроса была его нетерпимость и неумение найти ту границу, за которую нельзя переходить в отношениях со взрослыми людьми, его некоторая нетактичность. Помню, например, как перед нашим самым первым обедом он сделал заявление, в котором просил нас платить за взятое сверх menu сейчас же, не дожидаясь конца. Это первое заявление мы приняли как должное, но, когда оно стало чуть ли не регулярно повторяться перед каждым ужином и обедом, мы почувствовали сначала недоумение, а затем и некоторую обиду. Это все привело к тому, что после какого-то его заявления в том же роде уже в вагоне, в котором мы ехали из Вены в Мюнхен, Александра Васильевна, которую давно раздражал его резкий тон, наконец не вытерпела. Она подошла к нему и со сдержанным спокойствием сказала, что нас оскорбляют его слова. Он холодно ответил ей, что не в первый раз ездит с группой и знает: всегда находятся люди, не исполняющие то, о чем он напоминает. Александра Васильевна на это ему возразила: не все группы одинаковы, и при большей наблюдательности он должен был бы заметить, что наша группа достаточно интеллигентна для того, чтобы не относиться к ней как к классу несовершеннолетних детей. Но я забежала вперед. Здесь же, в этой зале, мы впервые почувствовали, что не в России. К нам подошел человек, довольно сносно владеющий русским языком и до обеда предложил посмотреть у него открытки и русские книги заграничных изданий. Мы купили несколько книг с каким-то странным чувством: дух свободы повеял на нас с этих так знакомых с виду страниц, которые там, в России, мы читали наедине или в близкой компании, передавая тайно эти запрещенные книги другим, а здесь они продаются в зале отеля открыто.

После обеда представители комиссии прочли нам выработанную программу осмотра Вены. Так как на другой день с утра намечалось посещение картинной галереи князя Лихтенштейна в «Moderne gallerie», то г. Соколовский, наш будущий гид по картинным сокровищам Вены, после ужина прочел нам лекцию об искусстве.

Это было первое наше посвящение в те современные художественные интересы, от которых так далека нынешняя русская интеллигенция. Несмотря на усталость и сонное настроение публики, лекция дала много: Соколовский познакомил нас с азбукой искусствоведения, кратко рассказал историю школ, сменявших друг друга, указал характерные признаки художественных стилей. Он иллюстрировал свою лекцию снимками с картин некоторых художников. Но в его изложении каждое имя художника выступало не в своей индивидуальности, а в своей типичности, как представителя той или иной школы, того или другого течения. После этой лекции уже не дико звучали для нас слова: стиль барокко, нидерландская школа и прочее; они облеклись в плоть и кровь. Александра Васильевна тоже нашла лекцию интересной, хотя несколько суховатой.

После лекции нас снова предоставили самим себе. Все послеобеденное время до ужина мы опять бродили по улицам Вены, не отходя далеко от наших двух отелей. Мне Вена казалась странно знакомой, и я наконец сообразила, что город похож на Ригу. Затем мы зашли в магазин, так как Татьяне нужно было купить себе кофточку. Здесь случился маленький эпизод, охарактеризовавший Александру Васильевну с новой стороны. Она вдруг увлеклась покупкой кофточек, да так, что я сначала смотрела на нее с недоумением; потом она мне понравилась своей непосредственностью, своей способностью отдаться всецело каждому впечатлению; я любовалась ею. Но она быстро потухла, когда мы вышли из магазина, и была, очевидно, собой недовольна, так как у нее проскользнуло что-то вроде похвалы мне за мое спокойствие и благоразумие.

Мы были похожи на провинциалов, которые с подобострастием и некоторым чувством вины смотрят на столичных жителей и каждую разницу в поведении и в одежде воспринимают как собственный недостаток и пытаются все же этим «столичным» подражать. Мы поговорили об этом с Александрой Васильевной и вспомнили Герцена, который писал: «В Европе люди одеваются, а мы рядимся и поэтому боимся, если рукав широк или воротник узок».

Под конец отправились мы вымыться в «Marienbad»; чистота там замечательная, даже ванна выложена чистой простыней, но вымыться по-настоящему, т. е. так, как мы привыкли: мыть не только тело, но и голову, с помощью ванны и душа нет никакой возможности. И все же я ухитрилась вымыть и голову.

Часов в 9 нас повели ужинать еще в какой-то ресторан, где нас угостили рисовой кашей с мясом, так наперченным, что во рту все горело от первого же куска. Из ресторана все отправились в парк смотреть светящиеся фонтаны; не пошли только двое, я и Мария Петровна. Погода к вечеру испортилась, дул сильный и холодный ветер, и я боялась простудиться с мокрой головой. Мы пошли вдвоем с Марией Петровной домой, в отель; дорогой я замерзла и потом сильно поплатилась за этот вечер и за мокрую голову, и за перченую кашу.

Вена. Улица Грабен. Фото начала ХХ века

Наши вернулись часов в 11, но по их рассказам я не могла себе представить картину светящихся фонтанов, так хаотично и взахлеб они об этом рассказывали.

Следующее утро до самого обеда было посвящено осмотру художественных галерей. Так, галерея Лихтенштейна оставила во мне впечатление иллюстрации лекции Соколовского, но я думаю, что это и не могло быть иначе при таком беглом осмотре. Соколовский старался внести систему в наше обозрение; ему приходилось водить нас из зала в зал, возвращаться обратно, так как в этой частной галерее картины расположены по личному капризу ее владельцев. Илья Семенович в своих объяснениях опять подчеркивал не индивидуальные особенности творца той или другой картины, а его типичные черты. При таком осмотре у меня осталось в памяти мало интересного. Помню только портрет работы Рафаэля, поразивший меня соединением телесной и духовной красоты, и портрет молодого офицера на картине Рембрандта.

В другой галерее, Moderne gallerie, впечатление получилось иное. Здесь многое было понятно и без объяснений; например, великолепная статуя Менье «Молотобоец». А что было непонятно с первого взгляда, то Илья Семенович постарался заставить нас самих увидеть. Особенно помню картину «Поцелуй» незнакомого мне художника Климта. Когда мы вошли в небольшой зал, в котором в полуоборот к свету на отдельном мольберте стояла эта картина, то все невольно обратили на нее внимание, и у всех вырвался один и тот же вопрос: «Что это такое?» Представьте себе золотой фон, как на иконе, и на нем какие-то цветные пятна, в первый момент даже не дающие впечатление целого; Соколовский заставил нас всмотреться, и тогда на золотом фоне ясно выступили две фигуры: стилизованная фигура девушки с опущенными вниз руками, с полузакрытыми глазами, чистая и нежная, как весеннее дыхание ветерка, и рядом с ней фигура целующего ее крепкого, прекрасного, загорелого, темнокудрого юноши. И как-то понятен стал золотой фон чистой, юношеской, первой любви. Соколовский постарался дать нам почувствовать разницу между законченными, ясными картинами старой школы, и недоговоренными, туманными, стремящимися создать настроение картинами новейшего импрессионизма.

Когда мы говорим о такого рода искусстве, у меня в памяти встает когда-то виденная картина: темный-темный фон, на котором еле намечается фигура стоящей спиной к зрителю согнувшейся молящейся старушки; ее лицо, чуть-чуть повернутое к зрителю, освещено двумя мигающими перед иконой свечками. Образа ясного нет; все теряется во мраке какой-то ветхой, деревенской, еле освещенной желтыми огоньками свечей церкви. Но сколько здесь настроения! И прав был Соколовский, что такая незаконченная картина возбудит гораздо больше чувств; будет тянуть посмотреть на нее еще раз и еще раз; и даст больше ощущений и мыслей, чем чисто и красиво, даже изящно выполненная картина художников старой школы.

Вечером того же дня мы пошли в развлекательный район, который назывался Пратер. Мне уже нездоровилось, у меня болела голова, а между тем мне не хотелось пропускать что-либо из программы. С Татьяной вдвоем мы отправились в аптеку около Пратера. Аптекарь, без рецепта врача, не хотел дать нам ни фенацетину, ни пирамидону, ни кофеину и, наконец, в отчаянии воскликнул: «Да что же вы спрашиваете все то, что я не могу вам дать!» А когда мы ему сказали, что у нас дома в Петербурге и фенацетин, и пирамидон дают в аптеках без рецепта, он недоверчиво посмотрел на нас и объявил: «Но этого не может быть: ведь в России все гораздо строже, чем у нас». Наконец он дал какого-то порошка, от которого действительно головная боль немного прошла.

Весь вечер мы пробродили на народных гуляньях Пратера; ездили на американских горах, где на спусках визжали дружным хором все, кто там находился, и местные венцы, и мы; поднимались в вагончиках на колесе, откуда видно было почти всю Вену; жаль только, что уже темнело. Бродили между публикой; смотрели, как наслаждаются на качелях и взрослые, и дети. Мы сами веселились от души, а многие, как расшалившиеся дети, не прочь были прокатиться на американских горах по нескольку раз. Татьяна, боясь за мое здоровье, удерживала меня от этого второго катания; наконец, когда это ей не удалось, уселась в кабинке рядом со мной, чтобы держать меня, но оказалось, что держать пришлось мне ее. На одном из крутых спусков она посмотрела вниз, и у нее закружилась голова. Третий раз мы не поехали: благоразумие взяло верх. Когда нам наконец надоела сутолока, мы прошли длинную, почти темную аллею и очутились в первоклассном кафе, где за чашкой кофе слушали хорошую музыку. Музыки в Пратере было вообще очень много, и музыка неплохая. Мы веселились весь вечер.

Возвращались мы по подземной дороге, и в вагоне пели хором; выходило довольно нестройно, но все были довольны и веселы. Хорошо удалась только с первого же раза песня: «С Волги-матушки широкой», которая потом стала самой любимой песней нашей группы. Тогда, в тот вечер, в радостное настроение приводила сама возможность петь хором и не бояться при этом нарушить общественную тишину и спокойствие. Мы были похожи на вырвавшихся из-под не в меру строгой опеки детей, или на человека из анекдота, который говорил о своих парижских впечатлениях: «Говоришь себе на улице эгалитес, фратернитес^[3]… и никто ничего!»

Памятник императрице Марии Терезии в Вене. Фото начала ХХ века

Александра Васильевна была весела, лицо ее светилось каким-то внутренним светом, и я с удовольствием смотрела на нее. Ее, очевидно, тоже возбуждала эта атмосфера, хотя в ее словах в тот вечер проскальзывали иногда и грустные нотки. Она, кстати, заметила, что наше приподнятое настроение возникло не по внутренним, а по внешним причинам – отсутствия запрещения. И как потемнело ее лицо, когда на предложение спеть революционную песню откликнулись не все сразу, а многие как-то по привычке боязливо осмотрелись. И какая боль была в ее глазах, когда в этой веселой атмосфере наидобродушнейший, но не чуткий Леонид Львович вздумал запеть: «Вы жертвою пали!» – «Товарищи! Эта песня здесь неуместна!» – прозвучал ее предостерегающий голос.

Следующее утро было посвящено внешнему осмотру города. Наш руководитель привел нас прежде всего на площадь к пышному памятнику Марии Терезии. Площадь представляет собой сад с множеством цветов, с бьющими там и здесь фонтанами, с усыпанными гравием дорожками. Вообще в Вене много цветов, очевидно, венцы любят их; и это придает городу отпечаток какого-то изящества. Даже фонари украшены цветами. Цветы и умело посаженная зелень является там прелестной декорацией ко многим памятникам. Площадь Марии Терезии с двух сторон замыкается двумя одинаковыми зданиями, двумя музеями; с одной стороны здание музея изящных искусств, с другой – естественно-исторического музея.

Затем мы прошли во двор королевского дворца, где в 12.30 ежедневно бывает смена дворцового караула – даровое зрелище, на которое сходится масса народу. Прошли мы и по чудной Ringstrasse, обращая внимание на замечательные здания оперы, парламента, университета, здание городской ратуши и изящнейшей Votivkirche^[4]. Видели памятники Гёте и Шиллеру, поставленные один против другого. Около здания парламента наш руководитель обратил наше внимание на фонтан перед главным фасадом. В этом фонтане вода не меняется; все одна и та же вода в вечном движении поднимается вверх и падает вниз красивыми каскадами.

По ring-у мы вышли к Дунайскому каналу, несущему мутную-премутную воду; полюбовались на реку, посмотрели на поезд подземной дороги, так как в некоторых местах подземная галерея выходит у одной стороны реки на свет божий.

Побывали мы и в народном саду, где стоит памятник убитой императрицы Елизаветы – изящный, из белого мрамора, с большим вкусом декорированный растениями и цветами; перед ним – бассейн, с небольшими фонтанами, с массой водяных цветов.

После осмотра новой Вены мы отправились в кварталы старинного гетто (Yudenstrasse), узкие улицы которого до сих пор заселены евреями. На маленькой площади средневекового города стоит так называемый памятник чуме, памятник стихийному бедствию малокультурного человечества.

Наконец добрались до гигантского собора Святого Стефана. Внутри шла служба и, чтобы не мешать молящимся, мы были там недолго. Это чувство неловкости помешало мне запомнить внутренность собора. Наружный же вид его пробудил во мне то чувство величия и суровой красоты, которое часто является при виде именно старинных памятников. Прошедшей жизнью веяло от этих стен, от этих грубых скульптур, от кафедры снаружи церкви, с которой когда-то раздавались огненные слова проповедей.

Шёнбруннский дворец в Вене. Фото начала ХХ века

После обеда другой наш гид, г. Звездич, повел нас осматривать парламент, а перед этим он нас просветил по поводу сложного национального вопроса в австрийском парламенте, рассказал о различных народностях, населяющих разноплеменную монархию Габсбургов, желающих каждая говорить на своем родном языке и жить в своей культуре. Рассказал о дебатах в парламенте из-за этого даже тогда, когда вопросы не касались национальности. Социалистическая партия выдвинула экстерриториальное решение национального вопроса, и Звездич сказал, что, вероятно, социалисты выиграют. После этих разъяснений осматривать парламент было намного интересней. В зале заседаний, глядя на ряд статуй с суровыми лицами, олицетворяющих собой государственных людей старого и нового мира, мы представляли себе и сидящих против них на центральных скамьях социалистов, теперь творящих контуры будущей жизни человечества. Звездич обратил наше внимание на скульптуру наверху здания – колесницу, в которую запряжены четыре горячих коня. Ему кажется, что эта группа может служить эмблемой этого парламента.

Последний вечер в Вене мы провели в Шёнбруннском парке. Попали мы туда довольно-таки поздно, когда зоологический сад уже закрывался. Мы успели только заглянуть в него и дали друг другу слово, впоследствии, к сожалению, не исполненное, побывать в нем на обратном пути. Сам английский парк Шёнбруннского дворца не очень мне понравился; я не люблю гладко выстриженные деревья. Но все же очень красив был вид на фонтан и дальний павильон на горе (нас сняли на фоне этого вида), хороши расчищенные дорожки, по которым мы взбирались на эту гору. Вид оттуда, как с Воробьевых гор в Москве, открывает раскинувшийся внизу огромный город, как оказалось, лежащий в долине, а вокруг города – сплошной лес. Уже смеркалось, но этот прекрасный вид на город и лес остались в моей душе! Мы там долго стояли; картина постепенно тускнела, кое-где закрываясь туманом; начал накрапывать дождик. Мы с Александрой Васильевной стояли под дождем и любовались городом и спуском вниз по скату холма. Нас догнала Татьяна, мы стали спускаться вместе, но все же усиливающийся дождик нас прогнал под крышу.

Вечер закончился в зале какого-то ресторана тут же, около Шёнбруннского парка, где ужинали вместе две группы, наша и еще какая-то. После ужина наши руководители уговорили нас устроить совместную вечеринку и вместе попеть хором, но, к сожалению, вечеринка плохо удалась. Кто-то, кажется Дина Георгиевна, играла на рояле; одна из наших экскурсанток пела красивым контральто, но с цыганским надрывом, что мне очень не понравилось; потом мы спели несколько песен хором, но веселье не налаживалось, и мы заторопились домой.

25 июня был день переезда из Вены в Мюнхен. Мне с утра уже очень нездоровилось, а тут еще я страшно устала, когда бежала за проводником на вокзале, боясь от него отстать. Вышло это из-за того, что я с одним из наших старост должна была закупить на всех провизию на дорогу: как всегда, понадобился мой немецкий язык.

На границе Германии таможенный досмотр был поверхностный: чиновник накладывал значки часто даже не открывая чемоданы. Рядом со мной стояла девушка в полном альпийском костюме, который я тогда видела впервые; она просто протянула свою альпийскую сумочку и ей сразу же наложили значок. Но с Татьяной, тем не менее, произошла история: ее водили в таможню из-за нераскрытой коробки московских конфет, но когда узнали, что в группе 46 душ и рассчитали, что одна коробка конфет на 46 человек – это немного, отпустили с миром.

Я с жадностью смотрела в окно, когда поезд шел от австрийской границы к Мюнхену. Пейзаж менялся и из холмистой равнины превращался в горную страну. Я люблю горы, и поэтому, несмотря на усиливающее недомогание, не отрывалась от окна. На мгновение мелькнула снежная вершина, и я позвала Александру Васильевну подойти к окну. Оказалось, что она никогда не видела гор. Пока горы были не очень высокие с довольно-таки округлыми и мягкими очертаниями, но изредка попадались голые дикие скалы.