Глава 2

Зал разрывался от хохота: заключенные пели частушки. Ирина видела, как весело улыбался Ларионов, как до слез смеялась охра.

Получила Клавка пайку:
Только собралась поесть,
А Инесса ей мешает —
Просит арии пропеть!
Самара городок, беспокойная я-а,
Беспокойная я-а, успокой ты меня!

Борода у Кузьмича,
Ой, седая до колен.
А он все на девок смотрит,
Неуемный старый хрен!
Самара городок, беспокойная я-а,
Беспокойная я-а, успокой ты меня!

Каждый день мы валим лес:
Сердце надрывается-а.
Полтайги уж повали-или,
А стройка не кончается!
Самара городок, беспокойная я-а,
Беспокойная я-а, успокой ты меня!

С охрой стройно ходим в лес,
Отморозили зады.
Шаг нельзя ступить за куст
Для справления нужды!
Самара городок, беспокойная я-а,
Беспокойная я-а, успокой ты меня!

Приглянулся мне майор,
Сердце в страсти плавится-а.
А он смотрит на другую,
Хоть и не красавица!
Самара городок, беспокойная я-а,
Беспокойная я-а, успокой ты меня!

Ирина покраснела и заметила смущенную улыбку Ларионова. Ее охватила радость. Она с удивлением поняла, что, если бы не ощущение несвободы; если бы не лишения, голод и холод; если бы не постоянная угроза для жизни, она была бы счастлива среди этих людей. Но она и была счастлива от близости к этой народной мудрости и способности в самые страшные времена сохранять тепло и самоиронию. Она больше не могла делить людей на богатых и бедных, образованных и необразованных; не могла разделять их по религии, полу или цвету кожи. Они все были равны перед лицом смерти, и выживали они тоже вместе. Чувства любви и сопричастности вытеснили из нее все прежние домыслы. Люди были нужны ей так же, как им была нужна она. Никогда Ирина не была более полезной и, как всякий деятельный от природы человек, только наполнялась силами от этого ощущения единения и созидания.

Ирина смотрела на Ларионова, его уже привычное лицо и вспоминала нежность, с которой он порой глядел на нее. Как ей всего этого не хватало в течение последних недель. Она скучала по нему! Ирине нестерпимо захотелось всецело открыться; рассказать то, что она так долго держала внутри; довериться ему. Она окончательно решила, что должна поговорить с ним после концерта. Это неожиданное решение вдруг сделало ее легкой как перышко. Как было замечательно признать правду о себе и не бояться ее больше!

Ирина так замечталась, что забыла, что подошло время ее выступления. Она уже переоделась в свое красное платье в мелкий цветочек, взяла гитару и перебрала струны. Она чувствовала, как у нее подкашиваются ноги и дрожат руки. Как же ей играть и петь? Она повернулась к Клавке.

– Клава, как я?

Клавка взяла Ирину за плечи.

– По правде сказать, баба ты красивая! – одобрительно улыбнулась Клавка. – Гляди, Ирка, совсем с ума сведешь нашего майора!

– Ох, и глупая ж ты, Клавдия! – засмеялась Ирина, все еще терзаемая мыслями о вчерашнем вечере и его решимости уехать.

– Глупая, зато дело толкую!

– Клава, – призналась Ирина, – я сильно волнуюсь.

Клавка залезла за занавес и вытащила оттуда фляжку с самогонкой, припасенной ею заранее «для куражу».

– Ну-ка, хлебни, через минуту тебя можно будет в бой вести!

Ирина хлебнула – и много; внутри все горело. Она почувствовала, как действительно через минуту тепло уже охватило все ее тело, и дрожь прошла. Клавка подмигнула.

Частушечники ушли за кулисы под отчаянные аплодисменты, улюлюканья и громкий протяжный свист. Ирина вышла на сцену с гитарой и села на табурет, поставленный для нее Кузьмичом. Она не могла смотреть на Ларионова и все еще чувствовала, как багровеет от смущения.

– Эту песню я сочинила на этапе, – сказала она робко.

– Иришка, спой от души! – крикнул кто-то из мужиков в зале.

Ирина стала перебирать струны, привыкая к гитаре и настраивая ее. Она смотрела на свои обветренные руки с обломанными, неопрятными ногтями, но мысли ее были уже далеко. Она никогда не была так счастлива, как теперь. Ирина мечтала на этапе донести эти стихи до того, кому они будут понятны, и это стало возможно. Неважно было теперь, каков будет исход ее судьбы в лагере. Она чувствовала, что сейчас происходит важнейшее в ее жизни.

Колеса стучат, сообщая мне срок
Разрыва с тобой без возврата.
Откуда, скажи, этот выпал нам рок?
Чуть-чуть – и захлопнутся врата
За мной. А где ты? Смотришь ли в небеса?
Там птицы, рассвет обгоняя,
Домой прилетят, и весны голоса
Я с ними тебе отправляю.
А где-то осталась былая весна,
И я тебя в ней вспоминаю.
А мне эта комната стала тесна…
А мне эта комната стала тесна…
Я имя свое забываю.

Как сложно порою счастье догнать:
Мой поезд, ты медленный очень.
Усну на коленях чьих-то опять
И вспомню тебя между прочим.
А крыша вагона исчезнет на миг,
И будет лишь ясное небо.
Но в нем Михаила испытанный лик
Пророчит нам порцию хлеба.
Забыты свобода и ты вместе с ней,
Как это холодное лето.
До дна эту чашу ты выпить успей.
До дна эту чашу ты выпить успей.
И выброси в снег ее где-то.

Из осени в зиму умчат поезда:
Погода судьбе – не помеха.
В окошко сквозь дымку светит звезда,
Как в жизни последняя веха.
Качает вагон, как мать колыбель,
Чтоб дети забыли о боли.
Но уж за окном мохнатая ель…
Мы тщетно мечтали о воле.
А где-то твой запах и бережность рук
Остались со мной незабвенно.
Ты ходишь по свету, любимый мой друг.
Ты ходишь по свету, любимый мой друг!
Ты ходишь по свету, любимый мой друг…
Я где-то исчезну, наверно… наверно… наверно…

Последние переборы затихли, и в зале тоже было тихо. Ирина решилась взглянуть на заключенных, потом не сдержалась и посмотрела на Ларионова. Он сидел, опустив глаза, и казался напряженным.

Ирина заметила только сейчас в дальнем ряду Анисью. Она плохо видела ее лицо, но ей показалось, что оно было заплакано, и подумала, что следует узнать у Анисьи, что произошло. Когда вернулся Грязлов, Ирина тоже не заметила. Он теперь сидел недалеко от входа чуть позади Ларионова, а не на первом ряду.

– Ирин, спой еще про любовь! – просили женщины из зала.

Ирина задумалась. Ларионов не поднимал глаз. На лице промелькнула грустная улыбка. Тонкие обветренные пальцы, немного дрожа, стали перебирать струны, но на этот раз она смотрела на Ларионова. И тихо, словно разговаривая с самой собой, запела:

Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?
Головой склоняясь до самого тына…

Она видела, как он поднял на нее взгляд; как глаза его в мучительной тоске и вопросах рыскали по ее лицу. А она пела; пела для него, невзирая на спазм и дрожь в голосе. Он смотрел на ее исхудалое лицо, на котором выделялись скулы и темные брови; ее большие раскосые глаза сверкали от слез, отражая свет. Его охватили волнение и одновременно ужас. Он почувствовал, что начал задыхаться.

Дверь в зал резко распахнулась, вбежали охранники:

– Первый барак горит! Пожар! Барак горит!

Ирина отложила гитару и вскочила. Ларионов мгновенно бросился из зала, за ним повалила и толпа. Поднялись крик, суматоха и давка, в которых охра пыталась разбить толпу и взять под конвой, но люди уже хлынули на улицу, и все беспорядочно бежали в сторону пожара.

Издалека было видно, что действительно загорелся первый барак. Заключенные уже носились с ведрами, черпая песок из железных бочек, кто-то таскал снег. Но было очевидно, что эти усилия не помогут справиться с расходившимся быстро пламенем. Кто-то закричал: «Барак закрыт!» Паздеев и Касымов ринулись его отпирать, и из него мгновенно, давя друг друга, стали вылетать люди.

Ирина, Клавка и Инесса Павловна едва смогли пробиться сквозь толпу, обступившую горящий барак. Огонь разрастался. Клавка вдруг крикнула:

– Рябова где?! Рябову забыли!

Ирина подбежала к Ларионову:

– Григорий Александрович, Рябова в бараке!

Ларионов быстро осмотрелся. Никого из охры не было рядом, а рядовые гарнизона еще не подоспели из казармы. Кто-то оттаскивал людей, задыхавшихся от дыма, кто-то исчез в толпе, пытаясь справиться с заключенными, которых стали оттеснять вглубь зоны. Но люди словно вросли в землю и ждали, пока барак догорит. Остальные заключенные бегали с ведрами, чтобы огонь не перекинулся на другие постройки. Было ясно, что первый барак спасти не удастся.

– Охры нет, – сказал Ларионов. – Стой здесь.

– Будет поздно! Так нельзя!

Ларионов посмотрел на нее пристально, поправил фуражку и быстрым шагом направился к бараку, закрываясь какой-то тряпкой, сорванной им по пути с одной из женщин.

– Куда вы?! Стойте! Стойте!

Но он уже исчез в дыму, то вырывавшемся из ворот барака, то потом пропадавшем. Ирина замерла в бессильной позе, зажав рот рукой.

Ирине казалось, что прошло много времени, но на самом деле прошло лишь несколько минут, и Ларионов показался в проеме, вытаскивая Рябову под мышки. Он оттащил ее на несколько метров, прежде чем его увидел Фролов и подбежал на помощь. Рябову поволокли от пожарища в сторону дома Ларионова.

Ирина на мгновение обмякла, но вдруг схватила за руку Инессу Павловну и закричала так, словно у нее вырвали сердце.

– Мне необходимо! – Она рванула в сторону барака.

– Ира, ты куда?! Стой! – воскликнула Инесса Павловна.

Ларионов едва успел ухватить ее за шиворот.

– С ума сошла?! Куда ты?!

Ирина начала кричать. Он удерживал ее за плечи, а она отчаянно вырывалась.

– Прошу вас, прошу!

Она ослабевала и опускалась на снег. Он никогда не видел, чтобы она так отчаянно и горько плакала. Ларионов нагнулся к ней и дрожал.

– Ради бога, скажи мне, что случилось?! Что, черт возьми, ты там прячешь?!

Ирина не могла говорить и захлебывалась.

– Это моя вещь… моя вещь…

– Милая, я куплю тебе миллион вещей! – не выдержал он.