Это была безумная мысль, и Вера понимала все ее последствия. Но она хотела расстаться с Ларионовым. Только расставание могло решить дилемму – ей было трудно оставаться с ним сухой, но она была уверена, что любой более близкий контакт с ним приведет к тому, что ситуация станет бесконтрольной и может закончиться новыми трагедиями для них обоих, во всяком случае – болью.

Вера не признавалась, что причиной ее тревоги был страх отчуждения и предательства с его стороны. Возможно, Ларионов не осознавал этого, но Вера именно как предательство восприняла тогда его уход. Она была безотчетно влюблена в Ларионова, и ей так до конца и не удалось преодолеть разочарование. За несколько дней в Москве и на даче он стал ей ближе и дороже всех на свете людей. Ларионов не понял тогда, насколько глубокими и абсолютными были чувства Веры. Приняв ее неопытность за каприз и тоже чувствуя боль и смятение, он предпочел исчезнуть. Невозможность счастливого исхода для него и Веры, особенно после случая с Подушкиным, сделала побег оправданным. А потом стало идти время, и он постепенно все больше отдалялся от Веры, все сильнее запутывался в собственной жизни. Но Вера не знала главного о Ларионове: он никогда до конца не мог позабыть радость, которую он ни с кем и никогда не знал. А с ней узнал.

Вера не понимала, что мужчины и женщины по-разному справляются с болью; ей казалось, что он предал ее, и предал легко. И именно эта видимая легкость была невыносимой. И даже его решимость встретиться с якобы нашедшейся Верой не ослабляла ее упрека. Да и не поехал он! Вере было грустно, что она жила с непрощением, как и то, что он этого не понимал и не знал, и поэтому она решила, что лучший выход для нее – отказаться от него самой.

Жизнь в лагере снова вошла в обыденное русло. Каждый был занят своим делом: дневальные, как обычно, носились по баракам; зэки, занятые на зоне, готовили, стирали, убирали, обслуживали зону, а те, кто работал на лесоповале, каждое утро уходили после побудки и переклички на делянки. Вера, Лариса и Инесса Павловна с разрешения Ларионова подготовили курсы для зэков, желавших получать образование. Вера продолжала прибираться три дня в неделю в доме Ларионова и после уборки или в свободные дни шла в библиотеку и занималась там с группами зэков словесностью.

Ларисе осталось вынашивать месяц, и она уже ходила, немного переваливаясь; у нее сильно болела спина, и Ларионов максимально ограничил ее рабочие часы. Она помогала в бараке, где жили мамки с детьми, готовилась принять на себя вскоре обязанность тоже быть матерью. Она расцвела и казалась полнее из-за небольшой отечности, свойственной женщинам на последних сроках беременности.

Вера стосковалась по работе в школе, и Ларионов издали наблюдал ее энтузиазм, с которым она преподавала ворам и убийцам, мечтая сделать их души светлее. Он знал, что Вера была идеалисткой, и поэтому ей было особенно тяжело смириться с реальностью, в которой жила страна. Это беспокоило Ларионова, смотрящего на жизнь с мужским скептицизмом. Он считал, что идеалистическая картина мира – в глазах смотрящего и с действительностью имеет мало общего. Может, поэтому его так всегда тянуло к Вере; к свету, исходившему от ее души, надломленность которой сейчас он понимал лучше. Он замечал, что она стала замыкаться в себе, снова избегала встреч. Но теперь в этом не было враждебности. Она была погружена в свои мысли, все время обдумывала что-то – это он видел по тому, как смотрели вдаль ее глаза, словно пытаясь отыскать там ответ на мучительные вопросы.

Ларионов был озадачен этим состоянием Веры. Он знал по опыту, что, когда Вера замыкалась в себе, она искала путь – одна, не обсуждая свои метания с другими людьми, не советуясь, не терзаясь прилюдно, не задавая неудобных вопросов. Она просто потом приступала к выполнению своего решения, и это Ларионова тревожило. Но он не знал, как подступиться к ней, чтобы не быть навязчивым и не нарушать ее стремления быть в уединении. Он не понимал действительных причин отчуждения Веры. Первое, о чем он подумал, было ее нежелание находиться с ним рядом из-за возможного отвращения; но потом он решил, что это все же было связано с их прошлым. Ларионов знал, что Вера изменилась и никогда не заговорила бы с ним об этом сама из-за гордости. Да и после его решения ехать в Москву на встречу с ней они так и не объяснились. А должны бы были…

Ларионов видел, что Вера много работала, и все чаще ее не было видно – то она бегала по хозяйству, то занималась с зэками в классе. Он заметил еще давно, что Вера прибиралась в его хате обычно в те часы, когда его там не было. Теперь же она еще и стала меняться с Полькой, занятой в столовой, нередко в ночную смену.

Когда Ларионов думал, что он – главная причина ее печалей, сердце его ныло от тоски. Он обвинял себя, сам не зная в чем; метался как зверь в клетке, не в силах выпустить свою цель из вида, но и не в состоянии ею завладеть.

Когда однажды Ларионов все-таки встретился с Верой в хате, он не мог отказаться от возможности поговорить. Вера готовила обед, так как Валька приболела, а Федосья уехала с Кузьмичом в Сухой овраг. Ларионов наблюдал за Верой, как она растерянно пыталась сварить суп – роняла ингредиенты на пол, пока старалась сделать что-то еще; принюхивалась к супу в котле и бормотала что-то под нос, вспоминая наущения Вальки.

Ларионов невольно улыбнулся.

– Я всегда думал, что ты не создана для домашнего хозяйства, – вымолвил он.

Вера вздрогнула и обернулась.

– Что ж, я никогда не хотела, чтобы меня оценивали как домохозяйку, – усмехнулась ему в тон она.

– В тебе предостаточно других достоинств, – сказал он ласково.

Вера принялась шинковать капусту на щи; капуста из-под ножа разлеталась по всей кухне.

– Я все приберу, – улыбнулась она. – Я ужасно неловкая, вы правы.

Ларионов прошел в кухню и сел, наблюдая за ней с удовольствием.

– Я и мечтать не мог – отведать щей, сваренных тобою, – сказал он тихо.

Вера улыбалась, кромсая капусту и откладывая отходы, чтобы забрать их потом в барак для друзей – она уже давно не стыдилась «общепитовского кодекса». Ларионов наблюдал за ее сосредоточенными действиями, и ему и трогательно, и вместе с тем тяжело было видеть Веру, рачительно припасавшую ошметки.

– Я рада угодить вам, – сказала Вера, и он не заметил никакой иронии в ее словах.

– Вера, – вдруг сказал он вкрадчиво, – ты не хочешь приходить и заниматься тут хозяйством?

– Отчего вы так решили? – Вера вспыхнула и замешкалась.

Ларионов смотрел на нее пристально, и она отвела взгляд.

– Мне так показалось. Я не хотел бы неволить тебя, – сказал он, и его голос стал глухим.

Вера поспешно закидывала капусту в бульон.

– Вам показалось, – сказала она спокойно.

– Ты стала часто меняться и работать по ночам вместо Полины, – не выдержал Ларионов.

Вера долго мешала щи. Ей хотелось броситься к нему и сказать все, что ее мучило все эти годы; ударить его за непонимание; расплакаться от боли, которая ее глодала с тех пор, как он ушел. Но Вера не могла…

– Вы здесь ни при чем, – ответила она мягко, чтобы не вызывать в нем лишних умозаключений.

– В чем же тогда дело, Верочка? – спросил Ларионов, и Вера заметила нетерпение в его голосе. – Что с тобой происходит?

Вера повернулась к нему; и в ее глазах против воли заблестели слезы, которые она всеми силами старалась подавить.

– Мне надо многое обдумать, – сказала Вера словно самой себе. – Мне кажется, что иногда человек подходит к какой-то важной черте, сам того не понимая. И в этот момент происходит какая-то мучительная душевная работа. Я даже не могу объяснить… Это морок…

Ларионов смотрел на нее пристально и знал, что она не высказывала своих важнейших переживаний. Он знал, что Вера не хочет говорить с ним о том, что ее заботило, и что даже под давлением она не выдаст свои истинные мысли. Ларионов понимал это с грустью, потому что чувствовал, что повинен в том, что Вера стала такой закрытой.

Вера быстро прибиралась в кухне, пока дозревали щи, стараясь заглушить нахлынувшие слезы. Она собирала с пола кусочки капусты, глубоко дыша – по опыту в тюрьме и на этапе она знала, что это помогало остановить нарастающую истерику.

Вера старалась вытащить из печи тяжелый горшок, но от неопытности и волнения делала это неловко. Она никак не могла поднять его прихватом. Ларионов забрал у Веры прихват и сделал все сам. Она улыбнулась и пожала плечами. Потом она налила ему щей в плошку, спросила, будет ли он сметаны – он отказался; поставила перед ним на стол тарелку; подала хлеб и ложку, свежее полотенце; пожелала ему приятного аппетита и стала собираться.

– Вера, – не в силах сносить все это, произнес Ларионов. – Вера, присядь, пообедай со мной хоть раз.

Вера хотела отказаться, но он смотрел на нее с таким напряжением…

– Я съем немного хлеба, – сказала она мягко и присела на другой стороне стола.

– Хоть так, – промолвил он.

Она насыпала на серый хлеб соль и откусывала небольшими ломтиками. Ларионов налил чай с сахаром и поставил перед ней; Вера видела, как раздувались его ноздри. Он чувствовал, что не мог обедать при ней оттого, что не мог есть при человеке, который уже почти год как не питался по-людски.

– Вы хоть попробуете мои щи? – сказала она. – Или даже не удостоите?

– Только если ты тоже попробуешь, – ответил он с улыбкой. – Не могу же я один подвергать себя риску. Повар просто обязан пробовать свою стряпню.

Вера посмотрела на него лукаво и налила себе немного в чашку.

– Положи и кусок мяса, оно должно быть мягким, – продолжал он.

– Не будьте смешным, – улыбнулась Вера.

Она обмакнула по привычке хлеб в суп и попробовала. Щи были пересоленные, но вкусные. Вере все могло показаться волшебным после баланды, которой их кормили на зоне. Она боялась выказать голод и пробовала неторопливо. Ларионов смотрел на нее, как смотрят родители на детей, когда кормят тех. Он тоже попробовал щи и принялся есть.

– Только не смейте говорить, что щи вам нравятся, – засмеялась она.

– Щи волшебные, – улыбнулся Ларионов, доедая свою порцию. – Я бы хотел добавки. Правда, если бы я не был уверен в обратном, решил бы, что ты влюблена.

Вера налила ему добавки и покраснела.

– Да, я правда пересолила, – сказала она, желая подлить и себе, но стыдясь этого.

– Верочка, я и впрямь считаю, что, получив несколько уроков у Вальки, ты вполне справишься с кухней, – заметил он, доедая вторую порцию.

– Довольно, – улыбнулась Вера. – Я получила лесть с избытком.

Ларионов промокнул губы полотенцем.

– Хотите чая?

Ларионов кивнул. Ему доставляло огромное удовольствие видеть Веру на своей кухне. Это давало ему ощущение близости с ней. Вера подала ему чай и убрала со стола грязную посуду.

– Вера, присядь, – попросил Ларионов.

Вера села на свое место. Ларионов молчал некоторое время, словно преодолевал себя.

– Ты, наверное, думаешь, что мне не знакомо чувство, когда что-то терзает тебя на протяжении долгого времени – месяцев, которые складываются в годы? – вымолвил он.

Вера не знала, что ответить, и опустила глаза.

– К сожалению, люди редко понимают, какая расплата их ждет за ошибки; за проявленную слабость; за страх потерять достоинство; за страх взять ответственность. Они редко понимают, что разрушают свою или еще чью-то жизнь, и возврата не будет. Но редко кому выпадает возможность выразить раскаяние за это перед другим человеком.

Он запнулся и отпил чая. Ему сильно хотелось курить, но он терпел.

– И этот другой человек вряд ли простит ошибку и слабость из-за собственной боли, – добавил он, глядя на Веру, которая теперь тоже смотрела прямо в его глаза, и сердце ее сильно колотилось в груди.

Вера молчала. Ларионов встал и закурил, не в силах больше терпеть. В печи мрели угли, словно перешептываясь между собой – вот один мигнул красным светом – потух; вот второй проснулся.

– Я ведь прав? – обернулся он к Вере, и глаза его мерцали.

Вера поднялась и собрала свои вещи.

– В чем?

– В том, что однажды оступившемуся прощения нет, – ответил он с усмешкой, за которой скрывалась многолетняя горечь.

Вера пожала плечами и накинула платок.

– Согласно одной мудрой книге прощение может быть даровано любому, даже самому страшному преступнику, – сказала Вера. – Но каждый сам выбирает путь к раскаянию, как и искупление. Хотя для того человека, о котором вы говорите, вряд ли нужно раскаяние или тем более искупление. Возможно, каждому из людей нужна просто правда.

Вера направилась к выходу.

– Благодарю за обед, Григорий Александрович. Я скоро провожу открытый урок, – добавила она сдержанно уже в дверях. – Если пожелаете, я буду рада вас видеть – посмо́трите на своих подопечных за партами.

Ларионов пытался понять, глядя на нее, зачем она пригласила его – из вежливости или хотела видеть, но Вера лишь улыбнулась плотно сжатыми губами, как капризный ребенок, едва сдерживая слезы, и покинула его.

Он долго думал в тот вечер над ее словами о прощении и раскаянии. Он был почти готов уже признаться ей в том, в чем собирался признаться ей, собираясь в Москву, что винил себя в их разрыве и сожалел об этом больше всего на свете, но не смог превозмочь страх быть снова отвергнутым. Ларионов корил себя за то, что не мог сказать ей прямо, что оскорбил ее чувства и страдал потом, а вместо этого обходился пространными и общими фразами о людях вообще. Конечно, Вера презирала его за малодушие.

Ларионов сидел и пил в одиночестве. Он много раз обдумывал то, что сегодня сказала, уходя, Вера – не прощения ее он искал! Ларионов не мог не признаться себе в том, что он искал того, чего лишился – ее любви. Он хотел вернуть ее с теми чувствами, что она испытывала к нему в те дни, и хотел любить ее так, как не смог тогда. Только в этом был смысл близости – в позволении этой любви ими обоими.