Наши дома разделяли три километра фонарей и собачьего дерьма. Я прошел весь путь пешком, молча, – если бы у меня были деньги на такси или собственная машина, эти три с половиной километра казались бы солидным расстоянием. Но сейчас я их даже не заметил. Да и денег на такси все равно не было, поэтому ничего другого не оставалось, только идти пешком.

– А ну зайди в дом, сейчас же, – донеслось из кухни.

– Да. – Я не сдвинулся с места.

Я стоял на коленях на балконе и во все глаза таращился на соседний дом сквозь перила. Было лето, никакой учебы, и я обожал торчать на улице.

– Кикко-о-о-о! – Воздух зазвенел от пронзительного вопля.

Я поднялся на ноги, три шага через гостиную, которая потом станет моей спальней, и вот она, кухня.

– Ты был на балконе и смотрел на дом напротив? – спросила бабушка, надевая белую рубашку без рукавов и черную юбку.

– Нет, – ответил я, наблюдая, как она достает из морозилки замороженную бутылку воды.

Открывает сумку-холодильник – внутри все было серебристым. Засовывает бутылку в сумку, застегивает молнию. Кладет сверху два больших полотенца. Смотрит на меня.

– Возьми плетенку, – попросила она.

Все было готово к походу на море, но моя бабушка не умела плавать. Поэтому была нужна веревка, которую мы обычно использовали для того, чтобы спускать плетеную корзинку с балкона или с лестницы.

Мы вышли на улицу и пошли, не задаваясь вопросом, куда именно идти.

– Почему ты не умеешь плавать? – спросил я бабушку.

– Потому что меня никто не учил.

– А почему тебя никто не учил?

– Потому что там, где я выросла, моря не было.

За подземным переходом был городской пляж, а напротив – Низида, на воду невозможно было смотреть, так слепили блики солнца, стоящего в зените.

– Дай мне полотенца, – скомандовала бабушка.

– Мы пойдем купаться? – спросил я.

Она встала и ответила:

– Возьми веревку из сумки.

Сняла рубашку, потом юбку. На ее ногах проступали тонкие синеватые вены.

– Но я умею плавать! – запротестовал я, со всей силы пиная песок.

– Дай руку.

– А если я научу тебя плавать?

– Завтра, – сказала она и обвязала мое запястье двойным узлом.

– Никогда не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня! – ответил я, бабушка засмеялась, потому что сама постоянно говорила мне такое, когда я не хотел делать домашнее задание.

Мы зашли в воду. Два шага, и вода мне уже выше пупка. Я оглянулся – бабушка стояла как раз на границе прибоя, куда не докатывались волны и песок был светлее. Даже ног не замочила. В одной руке она держала свободный конец веревки, а в другой – ту ее часть, которая была привязана ко мне.

– Я пойду? – крикнул я ей.

– Не вздумай нырять!

Я помахал бабушке рукой, а потом нырнул, но не успел даже толком погрузиться, не успел забыть обо всем, открыть глаза под водой, как веревка на моей руке натянулась.

– Тебе понравилось? – спросил я бабушку, едва вынырнул, и закрыл лицо ладонями.

– Очень понравилось, но больше так не делай.

– Еще разок.

– Нет!

– Но я для тебя это сделал!

Бабушка огляделась по сторонам, словно пытаясь вспомнить, под какой именно камень спрятала все те причины, по которым решила отвести меня на пляж.

– Ну, всего разочек, – взмолился я.

– Хорошо, только быстро.

Я снова нырнул. Один раз, второй, третий, так быстро, как только мог, пока бабушка не успела ничего сказать и не вытащила меня из воды. Я открыл глаза и заново увидел мир – красные и темные стены домов рядом с пляжем, трубы фабрики, бабушку, уже стоящую неподвижно не где-то там, далеко, а совсем рядом со мной, по колено в воде.

– Живо иди сюда! – крикнула она. Я рассмеялся в ответ. – Живо иди сюда!

– Нет!

– Все, идем домой. – Бабушка дернула за веревку, моя рука взмыла в воздух.

– Нет! – Я рванул веревку на себя так сильно, что бабушка оказалась по пояс в воде.

Она глянула на свои ноги, ставшие лазурными под водой. Потом посмотрела на меня широко раскрытыми глазами:

– Вот ты сейчас у меня получишь, даже не представляешь как, а ну, быстро вылезай!

Я засмеялся и снова потянул за веревку.

– Ох, как я тебя вздую, мало не покажется, – крикнула бабушка, когда вода поднялась ей выше живота и расползлась мокрым пятном по груди, вымочив купальник.

– Бабушка, а если я нырну?

– Я тебя прибью!

– Но тут неглубоко.

– Я тебя прибью, клянусь, прибью!

Я принялся сматывать веревку, перебирать руками, подтягивая бабушку к себе.

– Кикко, послушай меня, – сказала она. – Я тебя так вздую, что ты всю жизнь это помнить будешь.

– Готова? – спросил я, когда веревка, соединяющая нас, стала не длиннее пары метров.

– Мы больше на море не пойдем, клянусь.

– Готова? Ну, готова? – твердил я.

– Все, теперь будешь ходить на море только с дедом.

Бабушка, подстегиваемая страхом, теперь не стояла как истукан, а пыталась схватить меня. Я скакал из стороны в сторону. Напротив, за спиной у бабушки, виднелся причал.

– На счет «три»! – крикнул я.

Бабушка так громко заорала мое имя, что эхо разнеслось на несколько километров.

– Набери немного воздуха, бабушка, – потребовал я.

Она смирилась и открыла рот, чтобы вдохнуть поглубже. Потом закрыла глаза и кивнула, показывая, что готова.

– Три! – завопил я.

Пузырьки воздуха поднимались к поверхности и лопались по пути. Колени погрузились в жидкий песок на дне. Я больше не чувствовал сопротивления и был уверен, что бабушка тоже нырнула. Я выпустил веревку и вынырнул. Бегом бросился на берег и уже оттуда увидел ее короткие вьющиеся черные волосы, прилипшие ко лбу. Капли быстро скатывались с кончика ее маленького круглого носика. Покатые плечи, большие руки. Она подняла голову:

– Вот я тебе сейчас покажу!

Я засмеялся и подпрыгнул, высоко поднимая колени и протягивая руки к небу. Я ликовал, не думая о возможном наказании.

Бабушка подошла к полотенцу. Наклонилась и подобрала с песка брошенную кем-то лопатку. Желтую.

– Я тебе так по заднице надаю, что она красной станет, как у мартышки, – спокойно, даже умиротворенно сказала она мне.

Подняла над головой лопатку, и это послужило сигналом.

Я бросился бежать, бабушка следом. Мы так долго бежали с ней, связанные веревкой, что почти добежали до какого-то другого места, но я не хотел уезжать из Баньоли. А потом я проснулся и пошел умываться.

Глядя на себя в зеркало, вспомнил, что бабушка умерла почти десять лет назад, сейчас зима и я уже не ребенок.

Я открыл крышку ноутбука и записал то, что мне снилось.

В тот день я больше ничего не делал.

Виа Ареначча, 62, говорили мормоны, в 18. 45

«ЦЕРКОВЬ ИИСУСА ХРИСТА СВЯТЫХ ПОСЛЕДНИХ ДНЕЙ», – возвещала карточка, наклеенная на стеклянную дверь, сейчас закрытую. Внутри было темно, и я увидел свое отражение в стекле. Какой-то старик подошел и толкнул дверь – по-прежнему закрыто.

– Никого нет, а? – спросил он меня.

Я подтвердил, что никого нет, старик развернулся, подошел к лавочке и выругался сквозь стиснутые зубы – слова звучали резко, отрывисто, как приступ икоты или выстрел из винтовки.

Я подумал, что терпеть не могу бедняков, себя в том числе.

Закурил сигарету, за дверью зажегся свет. Я выбросил сигарету. Дверь открыл парень с рыжими растрепанными волосами. Он представился старейшиной Джеком. Я пошел за ним вверх по лестнице, старик двинулся следом. Зал оказался большим и пустым, из кондиционеров струился теплый воздух. Я уселся в глубине зала, у прохода. Десять минут спустя все места были заняты, передо мной сидел чернокожий, рядом со мной – двое со Шри-Ланки. Через проход сидели три китаянки, две девушки, похожие на украинок, русский и человек двадцать неаполитанцев.

– А теперь помолимся, – сказал старейшина Джек и спросил, есть ли доброволец.

Встал один в красном спортивном костюме. Молитвенно сложил руки и опустил взгляд. Все остальные тоже смотрели в пол.

– Боже Милостивый, – сказал он, – мы благодарим тебя за этот день, который ты нам подарил на этой земле. Благодарим тебя за уроки английского, которые дают мормоны, и за их работу по нашему духовному просвещению. Защити нас и наших близких. Аминь.

Вошел другой мормон. Тот самый, который дал мне листовку.

– Группа начального уровня остается тут со мной. Продвинутые идут туда, со старейшиной Бергером, – сказал нам старейшина Джек.

Я поднялся и пошел в другой зал.

– Сеходня поговорим о супермаркете, – сказал нам старейшина Бергер. Достал ксерокопии из пластиковой папки. – So, which is the first product in a supermarket? The first one you can see, when you come in?^[4]

Мы все задумались над ответом, и в этот момент дверь распахнулась. На пороге появился мужчина, и первое, что я заметил, были его туфли из коричневой кожи, уже довольно стоптанные, кое-где лопнувшие по швам. Куртка темно-синего цвета. Из дыры на плече выглядывало гусиное перо.

– Добрый вечер, – сказал он, пожав руки всем, включая меня. – Риккардо, очень приятно.

– Привет, – ответил я.

Мужчина снял куртку и сел. Зеленые вельветовые штаны протерлись на коленях. Он уселся поудобнее, откинулся на спинку стула. Заправил за уши волосы, оттопырив мизинец. Я подумал, что ему, наверное, нравятся мужчины. Ясно как день. Он принялся задавать вопросы старейшине Бергеру, и урок отступил на второй план. Риккардо говорил и каждым своим движением, каждым своим словом посылал сигналы, все больше подтверждающие мои предположения. На его лбу словно зажглась огромная надпись о том, что ему тоже хочется насыщенной и богатой жизни и настоящей любви, от которой разбивается на части сердце и вырастают крылья, но в сортирах на пьяцца Гарибальди или в переулках центра ему доставались лишь минеты от мужчин, которые и не поцеловали-то его ни разу, что уж говорить о нежных чувствах.

– Well. – Старейшина Бергер попытался прервать поток его вопросов. – Stay focused on the supermarket. Which is the first product, on the first row?^[5]

– Vegetables, I suppose^[6], – ответил ему Риккардо.

– Right, good. Can you explain us why?^[7]

Посыпались предположения. Кто говорил, что таким образом супермаркет показывает, что в нем продают натуральные продукты, другие говорили, что скоропортящиеся продукты проще заменить, если они лежат у двери. Никто ни с кем не соглашался. Мы попросили помощи у старейшины Бергера, а тот заявил, что и сам не знает, почему все так, и может только предполагать.

Через час мы вернулись в первый зал.

– А теперь поигфаем, – обратился старейшина Бергер ко всем сразу.

Мы встали в один большой круг, мормоны – рядом друг с другом. Я оказался между русским и одной из китаянок.

– Игфа называется «испорченный телефон». Я скажу что-нибудь своему соседу, он – другому и так дальше по кфугу, пока очередь не дойдет до старейшины Джека, и тогда мы узнаем, что же это была за фраза. Хорошо?

Человек, стоявший рядом со старейшиной Бергером, хихикнул и скорчил гримасу изумления, услышав то, что ему сказал мормон, а потом склонился к уху соседа. Фразу передавали по кругу, от одного человека к другому, из уст в уши, пока очередь не дошла до меня. Мне показалось, что русский сказал «let book soup»^[8], это выглядело полной бессмыслицей, поэтому я на секунду задумался. «Let it bleed»^[9], – прошептал на ухо китаянке, она взглянула на меня растерянно, а я спросил себя, что за музыку, черт побери, слушают китайцы.

Круг замкнулся.

– My god^[10], – ошеломленно воскликнул старейшина Джек, подошел к старейшине Бергеру, прошептал ему что-то на ухо, и оба засмеялись.

Потом старейшина Джек взял черный маркер и подошел к доске. Начал писать.

– Смотрите, – сказал он, стоя спиной к нам. – Фраза звучала: «I love blood orange juice», я люблю сок из красных апельсинов. Но она обошла всех вас, и чье же пришествие мы в итоге наблюдаем?

Он обернулся и посмотрел на нас.

– Месси, – сказал он. – Пришествие Месси.

Я понял, что именно произошло, только когда увидел надпись на доске – «МЕССИ». Расхохотался от души, остальные тоже засмеялись.

Мы расселись по своим местам. Старейшина Джек посерьезнел.

– Эта игра показывает, как слово Божье может исказиться со временем. Написано было одно, но потом каждый стал предлагать свое объяснение, и все изменилось. Мы верим, что Джозеф Смит на самом деле видел Господа нашего и получил Слово от него, и поэтому слово его верно, и только его слово надо слушать. Аминь.

– Аминь, – отозвался старейшина Бергер. Потом опустил голову и стал читать «Отче наш».

Остальные последовали его примеру, а я мечтал поскорее вернуться домой. Эта история о Месси, внезапно всплывшем на уроке английского языка у мормонов и превратившемся в аллегорию, могла стать прекрасной темой для рассказа.

– Всем до свидания. – Я надел пальто и вышел, хотя молитва еще не закончилась.

Я шел по дороге в свете автомобильных фар, бьющих в глаза. Сел в метро на Гарибальди и вышел на Кватро Джорнате. С каждым шагом во мне крепла уверенность – нужно обязательно написать этот рассказ.

Я представлял себе вступление, писал его в уме, исправлял, изменял, бесконечно повторял, чтобы не забыть.

Я пришел домой, поздоровался с родителями. Достал из холодильника маринованные бобы, переложил в чашку. Включил ноутбук. Мой взгляд был устремлен в пустоту, руки застыли над клавиатурой. Я какое-то время сидел вот так, неподвижно, и ничего не писал. Потом начал искать информацию о Джозефе Смите.

Чем больше я читал о нем, тем больше убеждался в том, что мормоны обладают завидной фантазией, но тот факт, что они по-настоящему во что-то верят, несомненно, заслуживал уважения.

Я думал, что переехать в Неаполь из штата Нью-Йорк, чтобы нести волю Божью, это поступок не только безумный, но и романтичный. Я еще немного подумал и решил ничего не писать, потому что использовать их веру в качестве темы для рассказа мог бы только циничный и достойный презрения человек, а я на такую мерзость не способен.

Мы два часа решали, куда пойдем. Перебрали кучу вариантов, но в итоге поступили, как обычно. Я ждал Русского в баре на задворках пьяцца Данте. Взял маленькую бутылку пива. Снаружи было холодно, в новостях говорили, что кое-где в Кампании шел снег.

Я смотрел на экран и думал, что снег в Неаполе не помешал бы, это стало бы хорошей встряской, позволило бы увидеть все в ином свете, но снега не было, и это раздражало. Казалось, что в очередной раз мне не дают насладиться красотой какие-то высшие силы, которые мне никак не удается победить. Меня как будто отодвинули в сторону: глупая, незначительная частица, песчинка, с которой никто не считается, которую никто не слушает. Особенно меня беспокоила идея красоты, существующей где-то и при этом недостижимой для меня. Я был в смятении, поэтому отреагировал так, как умел: представил, как чистый белый снег покрывает крыши домов, машины, улицы, его нюхают изумленные собаки, дети бегают, падают и поднимаются, а я иду, с головой погрузившись в эту белизну, одежда промокла, щурюсь от слепящего света. Смотрю по сторонам и получаю удовольствие. Я вообразил и проблемы, которые принесет снег: «пробки», которые непременно образуются в этом хаотическом городе, не готовом к снегопаду, – но, несмотря на это, я страстно мечтал о снеге. Снег все смягчал, все покрывал, он умел это делать, как никто другой. Вся эта белизна, которая ложится поверх чувства вины и в конце концов погребает его под собой. Это было бы отличным оправданием, новым оправданием, чтобы и дальше ничего не делать.

– Что скажешь? – Русский указал на пальто, которое надел сегодня: черное, с капюшоном из плюша. Кроме пуговиц там была еще и серебристая застежка-«молния».

Он заказал водку-тоник с двумя каплями «Ангостуры» и лаймом, расстегнул пальто, но снимать не стал. Рассказал, что ездил в Брушано за новым компрессором для аэрографа, возвращался на машине, увидел пальто и купил.

Я пил из бутылки, Русский потягивал свой напиток через трубочку. Какое-то время мы сидели в тишине, а потом музыка стала уж слишком громкой и противной, даже не знаю, что раздражало меня больше – ее громкость или низкосортность. Буханье электронного барабана, изливающееся из отвратительных колонок, заставило меня почувствовать себя на дискотеке, а мне совсем не нравились дискотеки, как и все другие места, где нельзя было нормально поговорить. Подростком я думал, что дискотека – это просто убежище для тех, кому нечего сказать друг другу.

– Что за дерьмовая музыка? – заорал я в ухо Русскому.

А тот ответил, что мы не уйдем, пока он не допьет.

Люди столпились в углу, откуда раздавалась музыка, и танцевали, подняв руки к потолку. Я молча смотрел на Русского и думал, что он нарочно пьет так медленно. Наклонился к нему и сказал, что тут не хватает только человека с собакой, и через две минуты зашел человек с собакой, собака была мокрая, потому что снаружи начинался дождь. Тошнотворно завоняло псиной. Русский вытащил из стакана трубочку и положил ее на стойку. Поднес стакан ко рту и одним большим глотком допил то, что там оставалось.

– Идем, – сказал он и застегнул молнию на пальто.

Мы шли, капли все реже и медленнее барабанили по зонту. На пустой и омытой дождем улице был слышен только стук каблуков Русского.

– Где все? – спросил он, когда мы повернули на виа Бенедетто Кроче.

– Наверное, боятся, что под дождем растают, – ответил я.

Мы зашли в бар у Сан Доменико и взяли выпить.

– В любом случае, Сара уже не вызывает у меня интерес, – сказал он, и я почувствовал облегчение.

Русский по большей части только переписывался с этой Сарой, виделись они всего несколько раз. И за все эти месяцы даже не поцеловались ни разу. К тому же у Сары была привычка молчать перед каждым ответом, словно раздумывая над ним. Я сказал – если за столько времени ничего не произошло, может, она хотела сказать, что между ними ничего и не было.

– Очень жаль, она смотрела хорошие фильмы, – ответил Русский, достал очки и бумажный платочек.

Мы сидели в этом баре, со стаканами в руках, когда зашел Марокко; подозреваю, что его так называли из-за смуглой кожи, а Русский получил свое прозвище из-за плохих зубов.

– Все в порядке? – спросил его Русский, и Марокко, который жил в Соккаво, недалеко от меня, рассказал, что его уволили, все произошло так внезапно, он ни в чем не виноват и эта ситуация его страшно бесит.

– Я и отцу так сказал. Если так и дальше пойдет, я с балкона выброшусь, – заявил он.

Заказал бутылку «Теннетс», Русский посоветовал ему найти какое-нибудь занятие по душе, чтобы отвлечься.

– Марокко, – вмешался я, – ты не думал заняться моделированием?

Марокко какое-то время просто пил и молчал. Куртку не снимал. Открыл газету «Коррьере делло спорт», лежавшую на стойке, и стал читать статью о «Наполи». Сказал, что команда – отстой, пшик один, выиграла у «Милана», а потом опять скатилась. Я заметил, что только недалекий человек будет интересоваться футболом, Марокко изумленно посмотрел на меня.

– Иисусе! – Он повернулся за поддержкой к Русскому. – Мы же в прошлом месяце смотрели вместе матч, и ты тоже болел.

– И что теперь? – спросил я.

– Ты теперь тоже отстой, что ли?

– На эти грязные инсинуации даже отвечать не буду.

Русский засмеялся и подмигнул Марокко, тот рассмеялся следом, и я решил, что тема исчерпана, но не тут-то было.

– Будем надеяться, что Милик скоро вернется. Тогда Мертенса опять поставят на левый фланг, где сейчас Инсинье. Это будет самое лучшее, что может сделать тренер.