Поймав малейшую возможность, я скрывалась под сенью деревьев, погружаясь в сладостные грёзы. Они были столь живыми и красочными, что, услышав зов матери или отчима, я намеренно задерживала дыхание, оттягивая момент, когда придётся открыть глаза и вернуться в безрадостную действительность. В эти драгоценные мгновения я будто парила в иной вселенной, где царили безграничная радость и всепобеждающая свобода.

Вскоре родилась еще одна сестра – Люда. Она всего лишь на год младше Сашки, поэтому заботы о ней меня совсем не напрягали, ведь у меня уже был огромный опыт. Люда была спокойной, редко плакала и много спала, тем самым облегчая мне жизнь. Она казалась такой крошечной по сравнению с другими детьми и была невероятно красивой, словно маленький ангел.

В тот момент я считала, что красивее ребенка быть не может, и мне казалось, что ее нужно показывать в рекламах по телевизору или снимать в фильмах, чтобы весь мир мог восхититься ею.

К Люде у меня были особенные чувства нежности. Именно ее мне хотелось гладить, обнимать, проводить с ней время, прижимать к себе и не отпускать. Я чувствовала, как мое сердце наполняется теплом, смотря на нее. С Людой ассоциируется один яркий эпизод из нашей жизни: когда сестра начала ходить, отчим привез домой пса – Алабая. Он строго-настрого приказал не подходить к нему, и я помню, как внутри меня закипала смесь страха и любопытства. Этот взрослый пес, с его грозным взглядом, не воспринимал нас и бросался на всех. Мы для него были чужими.

Его привязали во дворе на цепь и подавали миску с едой при помощи палки. Каждый раз, когда он бросался и перекусывал её, у меня в груди все сжималось от страха. Этот пес пытался нападать не только на нас, детей, но и на взрослых. Часто он получал палкой по спине от отчима, и мне было так больно на него смотреть! Несмотря на свирепый вид пса, в глубине души мне было очень жаль это несчастное существо.

Когда никто не видел, я садилась напротив него так, чтобы он не мог меня достать, и разговаривала с ним. Я тихонько говорила ему: «Ты такой красивый… Мне так жаль, что тебя побили… Ты ведь не злой, правда? Ты хороший». И мне казалось: вот пройдет время, он поймет, что мы свои, и я смогу его обнимать. А тогда уж точно никто не посмеет его тронуть.

В такие моменты, когда наши взгляды встречались, пес смотрел мне в глаза с такой нежностью, покачивая своей огромной головой. Его добрый взгляд наполнял моё сердце теплом. В ответ на покачивания я тоже крутила головой, как будто мы понимали друг друга без слов. Мне казалось, что он уже привык ко мне, и я могла бы к нему подойти, но страх сковывал меня, и я не решалась.

Однажды, в один из теплых дней, я готовила обед и, погруженная в свои мысли, не заметила, как Люда, моя сестра, исчезла из виду. Вдруг я услышала её крики – и моё сердце заколотилось от страха. Когда я выбежала на улицу, увидела, что пес поджал сестру под себя и начал грызть. На её крики прибежали отчим с мамой и соседи, но их попытки спасти Люду были безуспешны. Я чувствовала, как внутри меня нарастает паника: пес кусал её и бросался на палки, которыми его били.

Когда отчим понял, что просто так сестру у собаки не забрать, он схватил меня за футболку и бросил на пса. В тот момент весь мир вокруг меня остановился. Пес переключил своё внимание на меня, и Люда смогла выбраться из-под него. Пока взрослые осматривали её, алабай начал облизывать мне руки. Я присела перед ним на корточки, как всегда, и заглянула в глаза – полные страха и боли. К моему удивлению пёс не пытался укусить, а лишь покачивал огромной головой, будто хотел сказать: «Всё будет хорошо».

Кто-то из взрослых закричал, чтобы я отошла от собаки. Я спокойно встала, но в этот момент поймала ненавистный взгляд отчима. Целый час не прекращались побои – наказание за то, что не уследила за сестрой. "Ты же не боялась эту собаку! – кричал отчим. – Могла просто подойти и забрать её! Но не сделала! Нарочно!" Он обвинял меня в самом страшном – будто я хотела, чтобы пёс загрыз Люду. Странно, но боли я почти не чувствовала. Даже жалости к себе – хотя всё тело ныло от ударов…

Я испытывала глубокое чувство вины перед сестрой, которую привезли из больницы с зашитыми ранами. Мое сердце разрывалось от страха за неё. А ещё больше я испытывала чувство сожаления за пса, которого мгновенно убили.

Я знала – виновата только я. В смерти пса. В ранах сестры. Во всём. Эта мысль не давала мне покоя, и я чувствовала, как тёмные тучи вины нависают надо мной, словно неотступный кошмар.

Несмотря на то, что прошло много времени, я по-прежнему с теплотой и ностальгией вспоминаю своего пса. Его глаза светились теплом, как осеннее солнце. Я присаживалась рядом, гладила шершавую шерсть и шептала о самом страшном – об отчиме, о боли, о страхе. Он слушал, не перебивая, лишь иногда тыкался носом в ладонь. В его молчании было больше понимания, чем во всех словах взрослых. Когда я мечтала вслух о побеге, он клал голову мне на колени, и мы вместе уносились в мир, где не было криков. Сейчас я понимаю: этот пёс был моим ангелом-хранителем. Без слов, без осуждения. Просто – любил.

С мамой у меня никогда не было таких разговоров. Мы стирали бельё молча. Мама – свои взрослые вещи, я – детские. Вода в тазах становилась серой от грязи, а между нами повисало то самое молчание – густое, как вата, которым мы дышали с моего рождения.

Мои братья и сёстры смеялись, толкаясь у её колен: "Мама, а я сегодня… Мама, а он меня…" Я же стояла в стороне, роняя слова только тогда, когда меня спрашивали в лоб. Иногда я разговаривала сама с собой – шёпотом, будто исповедовалась. Искала утешения в собственном эхе.

Мир требовал от меня только правильных ответов: отчиму – "да, я нашла твои плоскогубцы", детям – "слушайте сказку дальше". Но крик, что копился внутри, так и остался безмолвным.

Я мечтала, чтобы кто-то услышал не просто слова – а ту тишину, что кричала между ними. Но в комнате, где все смеялись, моё молчание тонуло без следа.

Я научилась находить в молчании комфорт и успокоение, как будто это было моим убежищем от жестокой реальности. Это время позволяло мне анализировать происходящее, мысленно выражать свои чувства и даже плакать без слез. В детстве я никогда не показывала свои эмоции через слезы. Когда отчим бил моего брата, его крики и слезы, казалось, вызывали хоть какую-то жалость в сердце отчима, и это останавливало его. Но когда меня наказывали, я не могла издать ни звука. Я просто смотрела в его безумные глаза, полные злости и ненависти, и в этот момент в сердце моем разгоралась ярость. Я мысленно шептала: «Когда я вырасту, я тебе отомщу».

Может быть, мне следовало брать пример с брата и тоже рыдать, тогда, возможно, моя жизнь с отчимом была бы проще. Но я не могла выдавить из себя ни одной слезинки. Моя душа рыдала от боли, словно разрываясь на части, но на лице не смог дрогнуть ни один мускул. Это было ужасно – чувствовать, как внутри меня бушует буря, а снаружи я остаюсь безмолвной. Позже я узнала, что эта черта характера у меня от мамы. Она тоже не могла плакать. Мы были как две крепости, скрывающие свои настоящие чувства под маской стойкости и молчания.

Сашка и Наташка, подросшие к тому времени, были настоящими шкодниками! Они были такими шустрыми, что за ними нужен был глаз да глаз. То подерутся из-за игрушки, то упадут с дерева, то побьют соседских детишек или обнесут чужие деревья. С ними мне никогда не было скучно! Каждый день превращался в настоящую авантюру, полную шалостей.

Иногда мне помогал присматривать за ними старший брат Эдик, но у него тоже было много мужских хлопот по дому, и он редко проводил время со мной и младшими братьями и сестрами. Когда же нам удавалось быть вместе, это часто заканчивалось дракой. Я, как младшая сестра, всегда уступала по силе брату и боялась с ним сражаться. Но если возникал повод, я не отказывалась, даже зная, что, скорее всего, проиграю.

Проиграю бой, но не войну! И, о чудо, мне удалось выиграть свою войну: после одной ситуации брат перестал меня обижать и вступать со мной в драки.

У Эдика была обязанность ходить в магазин за продуктами, и каждый раз, когда он выходил за порог, меня охватывало чувство тревоги. Часто его поджидала толпа мальчишек, которые избивали его и забирали деньги. Когда он возвращался домой, его ожидали еще и побои с нареканиями от мамы с отчимом. Эта несправедливость просто разрывала мне сердце! Я не могла понять, почему взрослые не могут заступиться за брата и поддержать его, ведь ему и так досталось от ребят. Все, что я могла сделать, это жалостливо смотреть на него, что только усугубляло его ярость. Он срывал свою злость на мне. В такие моменты мне было особенно горько и обидно. Но я знала, что когда-нибудь все изменится, и я смогу защитить своего брата так, как он этого заслуживает.

Однажды я предложила Эдику сходить в магазин вместе. Он, испытывая сильное чувство страха, согласился. Я чувствовала, как тревога нарастает внутри меня, когда нас окружила толпа ребят, которые начали требовать деньги. Кто-то плевался в Эдика, кто-то давал ему подзатыльники. В этот момент брат молчал и не давал сдачи обидчикам. Мне было ужасно больно и страшно это видеть.

Я наблюдала за всем происходящим, и с каждой секундой моё сердце сжималось от беспомощности.

Минуты две-три я пыталась себя контролировать, но вдруг сработал какой-то животный инстинкт. Я прокусила себе руку, и, увидев кровь, поняла, что не могу больше оставаться в стороне. Бросилась в толпу ребят и начала бить их изо всех сил! Не думаю, что мои удары причинили им настоящую боль, но страх от моего неожиданного поведения они точно испытали и разбежались.

После этой ситуации брат перестал со мной драться и почти каждый день стал брать меня с собой в магазин. Мы часто встречали тех ребят, но больше они не нападали. Иногда они кричали нам в след, что мы бомжи, нищие и произносили много обидных фраз. Эти слова, конечно, обижали меня, но в такие моменты у меня всегда в голове звучала одна фраза: «Вот когда я вырасту, увидите, кто я!» Когда пришло время идти в школу, нас с братом отправили в интернат санаторного типа. Там учились и жили дети, у которых есть родители, но у них проблемы со здоровьем. Брат начинал учиться в местной школе, но, поскольку его там обижали, он часто прятался в парке, пропуская уроки. Эдик возвращался домой только тогда, когда занятия должны были закончиться, притворяясь, что был на них. Поэтому органы опеки решили забрать нас в интернат.

Позже к нам привезли и сестру Наташу. Именно в интернате мы стали более сплоченными, часто бегали друг к другу в гости, и это приносило нам радость. Здесь все вместе начали открыто говорить о своем хотении вернуться домой к маме и отчиму. Это желание было огромным и порой казалось невыносимым. Мы мечтали о том, как снова будем все вместе, под одной крышей, как раньше.

Странно, но в интернате нас хорошо кормили, не нужно было выполнять столько работы, как дома, были чистые постели, добрые учителя и много хороших детей. Здесь не было побоев, как от отчима, и это было настоящим облегчением. Но каждую субботу, когда родители забирали детей домой, мое сердце сжималось от тоски. Я видела, как они бегут навстречу к своим родным с распростёртыми объятиями. Их радость была такой яркой, что мне становилось больно. Родители поднимали детей на руки и увозили домой, а за нами никто никогда не приезжал.

В выходные интернат пустел и затихал, превращаясь в эхо наших шагов. Мы втроем – я, брат и сестра – будто последние люди на земле. Повара, хмурясь, ставили перед нами тарелки: "Из-за вас и выходных нет…"

Их слова висели в воздухе, как проклятие. Мы молча ковыряли ложками в каше, чувствуя, как от этих упреков становится еще холоднее в пустых столовых.

Мы не просили многого – просто тепла, просто взгляда без раздражения. Просто семьи. Но даже в воскресенье, когда у всех должны быть дома, мы оставались одни среди оглушающей тишины коридоров.

Однажды у меня с сестрой и братом возник план сбежать из интерната домой, мы были полны решимости осуществить его! Мы знали, что наш дом находится примерно в ста километрах отсюда. Нам пришлось останавливаться на дороге, просить водителей подвезти нас. Таким образом, мы смогли преодолеть часть пути на попутных машинах, а остальное время шли пешком, полные надежд и мечтаний о свободе.

Когда мы наконец добрались до дома, у нас зажглись глаза от радости. Пришлось сказать маме и отчиму, что нас отпустили на выходные. Но вскоре из интерната позвонили в сельский совет и оттуда пришли с неприятной новостью: мы сбежали, и нас нужно вернуть обратно. Меня и брата ждали побои от отчима, а сестра, испуганно прижимаясь к нему, слушала его долгие лекции о том, почему нельзя убегать. Это было так горько и обидно! В конце концов, все закончилось тем, что нас снова отвезли в интернат, а в душе у нас начало расти чувство безысходности.

Они даже не спросили, почему мы сбежали. Не попытались понять, что нас гнало из интерната, какие выходы мы сами видели из этого тупика. Мы были для них как надоевшие щенки – нас возвращали обратно, а потом забывали. Не только на выходные. Даже на каникулы. И с каждым разом в душе оставалась ещё одна незаживающая трещина.

Сбегать из интерната мы пытались часто, хотя не всегда наши попытки были успешными. Каждый раз это – как захватывающее приключение, полное надежд и страха. Мы с братом и сестрой обсуждали, во сколько встретимся и через какую дырку в заборе будем пытаться сбежать.

Встретившись, мы поначалу прятались на малопроходных улицах, ведь знали – как только заметят наше отсутствие, полиция сразу начнет нас искать.

Мы часами бродили по городу, стараясь, чтобы прошло достаточно времени с момента побега, и полицейские прекратили поиски.

Именно так мы могли свободно выйти на трассу. У каждого из нас были свои обязанности: сестра Наташа должна была попрошайничать деньги на еду у прохожих, брат – разжигать костер в случае необходимости, а я придумывала план действий. Это было как в фильме, но в реальности! Очень часто после побега нам приходилось ночевать на улице: на детских площадках или под подъездами – а утром мы старались выбраться из города.

Наш первый неудачный побег закончился в полицейском участке. Резиновые дубинки хлестали по ногам, оставляя синие реки под кожей. Потом – решётка, щелчок замка и тьма, когда выключили свет.

"К утру от вас мокрого места не останется, посадим к вам маньяков", – смеялся кто-то из полицейских за дверью, и мы прижимались друг к другу, представляя, как сейчас откроется дверь…

Три дня в клетке. Три дня страха. Они хотели сломать нас – и почти добились своего. Но даже когда боль пронизывала каждую клеточку тела, внутри теплилась надежда: однажды мы найдём ту самую дверь, за которой – не крики, а мамин голос, не удары, а её руки. Эта мечта не покидала нас.

Одного из полицейских мы знали в лицо. Мы узнавали его по шагам – тяжёлым, нарочито медленным. Дверь скрипела, и в комнату вползал холодок. Он любил играть с нами, как кот с мышами: сначала проводил шокером в сантиметре от кожи, потом бил дубинкой по коленям – методично, будто вымерял силу.

"Ну что, снова захотелось на волю?"

В его смены мы сидели в темноте дольше обычного. Без еды. Без воды. Только его голос в темноте: "Клянитесь. Клянитесь, что не побежите". Брат и сестра рыдали, ещё не дождавшись удара. Я же молча смотрела ему в глаза – и за это получала двойную порцию. Шокер оставлял на коже красные паутинки, но больнее было другое: понимание, что этот человек наслаждается своей властью над детьми.

Однажды он выключил свет на трое суток. В той тьме мы перестали бояться маньяков – поняли, что настоящий монстр уже здесь, в форме, с бляхой на груди. Но даже когда зубы стучали от страха, где-то в глубине души теплилась мысль: однажды мы всё-таки перерастём эти решётки. И все у нас получится.

По возвращению в интернат нас встречала директор Марья Ивановна – маленького роста, с противным голоском, старенькая женщина с гулькой из волос на голове и маленькими, но злющими глазами. Она всегда ходила с указкой, которой потом и лупила у себя в кабинете. Каждый раз, когда она поднимала её, внутри всё сжималось от ужаса. После таких процедур за нами приходили учителя и забирали по классам.

У меня была очень добрая учительница, звали её – Ирина Николаевна. Когда она выводила меня из кабинета директора, обнимая за плечи, я чувствовала, как тепло её поддержки окутывает меня. Она молча вела меня в класс, а в её прикосновениях чувствовалась настоящая забота.

Ирина Николаевна всегда хорошо ко мне относилась. Когда я болела, она приносила мне лекарства из дома, чтобы я скорее выздоровела, а иногда забирала меня к себе домой на ночевку. Как же я любила оставаться у нее в гостях! Там пахло семьей, заботой и добротой.

С Ириной Николаевной я особо не разговаривала, только отвечала на вопросы. Она всегда говорила, что и без слов понимает, что я чувствую. Ирина Николаевна просила меня, чтобы перед тем, как убежать, я пришла поговорить с ней. Обещала, что возьмёт меня к себе домой, и если желание бежать останется, то сделает вид, что ничего не знала и не будет мне препятствовать.

Знала бы Ирина Николаевна, что каждую секунду у меня была мысль вернуться домой к маме. Именно к ней мне хотелось – к той, которая была холодной, не проявляла эмоций и не защищала меня. Но, несмотря на это, я всё равно тосковала. Сердце сжималось от желания прибежать домой, прижаться к маме и сказать, что я скучала.

Умом я понимала, что никогда не смогу произнести ни единого слова о своих чувствах к ней.

Запомнилось мне ещё несколько побегов. В один из них мы до поздней ночи бродили по городу, прячась от полицейских патрулей, адреналин смешивался с ужасом.

Устав, решили переночевать под деревом. Ночь была холодной и темной.

Каждый шорох заставлял сердце колотиться быстрее. Нас разбудил пожилой мужчина, который спросил, что мы здесь делаем. Я быстро придумала какую-то выдуманную историю, пытаясь скрыть страх, и он, пригласил нас переночевать к себе домой.