Цитаты из книг автора «Алексей Злобин»

Не ставьте точки и не играйте в пол! К земле, что ли, привыкаете? Успеется! А точек вообще не должно быть, фраза стремится, летит, живая, как моль, — до аплодисментов, когда ее захлопают насмерть! Фома

Спешит автобус в Друскининкай: «Только бы Ира не узнала, только бы не узнала, ведь надо как-то играть спектакль, сольный, оперный! А от слез ведь связки опухнут, невозможно!»

Фома часто говорит, что режиссура — профессия смертников. То, что всерьез потрясает, вызывает страх, тревогу, подлинное сострадание или ужас, — отторгается. Режиссеры — антитела. Отторжение миром. Ставка высокая, всегда конечная… И большей частью — игра на поражение.

Зову Петра Наумовича на нашу премьеру по Бродскому. — Прости… болею, в театр не хожу, и к вам, когда приду, не знаю, поди же у вас спектакль сырой еще? — Лучше не будет. — Ну все равно, приду, когда подсохнет… Романс, нет легкий марш в духе Булата: когда оно совсем подсохнет, тогда я, может быть, приду… Вот мы и развеселились, не долго нас беспокоят мертвецы. Я сегодня в Нижний не поехал на похороны: там хорошую, светлую женщину убили. Пошел на почту отправить телеграмму, написал, чтобы до десяти утра успели, а они: «В течение дня». Ну, говорю, я доплачу за срочность, но, может быть, есть кто-то, кто рукой, блядь, рукой возьмет и отнесет эту телеграмму в Дом актера?! Хотя кому там ее нести… вместе убивали, теперь вместе хоронят. — А я дневники перечитываю, о нашей работе над Маркесом. — Очень рекомендую издать — сожрут живьем. Впрочем, это полезно, яд в гомеопатических дозах развивает ядонезависимость. Но дозы подчас негомеопатические.

Я застал хвост показа. Лица комиссии натянуты вселенской ответственностью перед будущим искусства. Слушаю мнения и время от времени чихаю, чтобы не засмеяться. Фома оглядывается и подмигивает: — Ты гляди, схватишь грех на душу! Его все это забавляет. Объявляют обед. Свои идут в буфет, а соискатели-состязатели — в фойе: к чаю и бутербродам в окружении фотогалереи актеров театра — их вожделенное будущее висеть на этих стенах. Фойе и буфет разделяет лист фанеры — оттуда несутся к голодным и дерзновенным сытные запахи. Как символично: им просто нужно перейти эту тонкую стену, как Буратино сунуть нос в дыру котла, нарисованного на ковре.

А ты не смотри в расписание, просто приходи и живи в театре. У меня в библиотеке и диван, и водочка в шкафу… — Когда вы в театр? — Никогда, сил не хватает даже на дорогу туда-обратно, только на обратно… Мне снился страшный сон, ужасный и прекрасный: снилась Иринушка, и с ней еще пять величайших женщин мира пели под гитару пошлейшие и прекрасные жестокие романсы, я слушал и страдал — болело сердце; привет ей… как она пела… — А кто остальные-то пять? — Остальных я не запомнил, только Ирину. Вот если бы она играла на гитаре и подпевала в «Бесприданнице»… впрочем, на «Бесприданнице» я поставил крест…

Какое горькое насмешливое положение, когда получаешь все, о чем мечтал, а сил уже нет. Такой театр — семидесятипятилетнему режиссеру, как у Пушкина: «Печальной ветхости картина. Ах, витязь, то была Наина!» А тут еще хуже; он состарился, и вот ему — юную, прекрасную, о которой мечтал. Печальная поздняя свадьба. Позвонил Хороший. Как признался сам — изрядно приняв накануне. Интересовался числом и месяцем: «Какое, милые, у нас тысячелетье…» — но нет, тысячелетием он не интересуется вовсе. Как всегда, не разговор, а игра в слова: цитаты, полуцитаты, намеки на цитаты, намеки на намеки…

Людмила Васильевна вышла на сцену — волнение перехлестывало, она повела спектакль, механически прикрываясь режиссерским рисунком: «Будь проклята наша режиссура!» — хочется крикнуть в такие минуты. Когда она пробегала мимо меня, я сидел с краю и зашипел ей в самое ухо: «Люда, не жмите, Фомы нет!» Потом она призналась, что даже текст забыла от неожиданности. Но все вдруг пошло: слетел зажим ответственности, открылся слух, прозрели очи, и в абсолютной свободе и легкости артисты-партнеры обрели главное — друг друга. Зал визжал, вызывали пять раз, не давали уйти, вереница особ приближенных стояла в библиотеке в очередь к телефону с докладом режиссеру о своих восторгах. Лучшее, что мог сделать Фома как режиссер, чтобы помочь актрисе сыграть сложнейший бенефисный спектакль, — это после первого прогона не прийти на второй.

У нас монопьеса на троих (ха-ха), сегодня будет репетиция на зрителя… Придет мафия по части психологического крапа, щипачи-обнимальщики… Завтра позовем друзей — и молодых, и среднего возраста, и критиков. Сперва «массаж» — бурные аплодисменты, потом — сожрут живьем. Перспектива безнадежности, прогулка камикадзе. Но помните: все уже было в театре, все; единственная новость — артист, такой, какой он есть, — только вы, и больше ничего. Фанатизм дилетантов и цинизм профессионалов — равно жалки. И знаете, что страшнее преисподней? — Большой успех.

Макс, ты так хорошо и чутко можешь работать, ты себе это уже доказал. А мне — нет. Ты вдруг понимаешь, что двадцать пять лет промаялся с женщиной, а она на самом деле — твое счастье. Как играть? Надо предельно отдаться восприятию — оно содержательней всего прочего. Вглядись в нее, закрой лицо рукой… не бойся, чем нелепей и опереточнее жест — тем лучше; кивай то в отказе, то в согласии, слушая ее исповедь: У-ё!!! — и растворись в партнере. И тогда всех переиграешь, от тебя глаз нельзя будет оторвать.