Цитаты из книг автора «Алексей Злобин»

Перебор, — сказал Петр Фоменко, получая вторую «Маску» — за лучший спектакль «Три сестры». Я помню премьеру. Пробрался впотьмах, сел на ступеньку, в ногах Петра Наумовича. Изумительно тонкий и красивый спектакль. Икающая смерть Тузенбаха… Фоменко придумал ему нелепый икающий смех, и вот догадка: смерть его тоже икающая, случайная и нелепая, как икота. Икнул и — погиб. Жуть. А критика тогда разнесла спектакль. Фома выпускал его после клинической смерти, сердце болело. — Знаешь, он мне очень трудно дался…

Пепелище… — сказал Петр Наумович, — а у нас — пепилище, место былой попойки. Вздохнул о строительстве нового театра: — Лишь бы не начали, ну его! — Почему? — Не успею, не дострою никогда, да и зачем, когда старый, нажитый разбегается во все стороны: актрисы рожают или кормят, все хотят денег, убегают в кино, театр уходит на вторые роли — они меняют образ жизни. А я — я старый дурак.

Потом поймали на праздничном Кутузовском жигуль и поскакали на бешеной скорости к Людмиле Васильевне. Высоко в небе полыхал фейерверк: огненные слезы встречи. Таджики-рабочие с лестницами в рыжих спецовках на Тверской снимали победные флаги с Георгиями. Максакова между делом сказала: «До тех пор пока ты будешь говорить: „У них, они, эта страна…“ — ты не станешь, мальчик, настоящим художником. Эта страна наша, не они, а мы, не эти люди — а ты сам».

Мы все откладываем, откладываем, не живем мгновенным счастьем, все — на будущее, а будущее — залог беды. Зачем собрались? Вспомнить, что нас связало. Отчего задумчивые? Стараемся понять, что изменилось. — Секунду, Петр Наумович, сейчас артисты договорятся между собой. — Они никогда не договорятся, потому что оба тоскуют по совершенству. Люда, скажи, у тебя много потерялось из твоего реквизита? — Нет, все на месте, разве обгрызлось кое-что. — Ну, главное, ты жива-здорова. Артист, как деньги, — либо есть, либо нет. Мариночка, — кричит в звукоцех, — у нас хоть что-то из музыки сохранилось? — Все сохранилось, Петр Наумович. — Брубек — был такой гениальный пианист-джазист… — Почему был, Петр Наумович, он жив. — Полужив, ему же девяносто пять. Ну хорошо, что еще кто-то жив. И не стыдно ощущать себя представителем уже прошедшей эпохи, тем более что нынешняя эпоха — не эпоха. Пока мы обижаемся на жизнь, она проходит. А мы все Бога теребим: «Спаси и сохрани, спаси и сохрани!» — а сами?.. хоть что-то попытались бы спасти и сохранить.

Люда, говори своим голосом, и чтобы в подтексте побольше мата, земли, правды. Надо не бояться вульгарности, пошлости, замусоренности жизнью героини, тогда ярче ее искренние глубокие божественные проявления. Она баба с двойными действиями. Первым словом оскорбит, а вторым так успокоит, что вообще не отмоешься. А муж ждет и боится. — Петр Наумович — как это играть? Все смотрят на Людмилу Васильевну, я лежу, с головой накрытый пледом, а вы мне — ждет и боится? — Макс, ты выше меня на голову — у тебя двадцать пять сантиметров лишних, а все спрашиваешь «как играть»? Ты вот что, выгляни из-под пледа и потихоньку обращайся к какому-нибудь мужику в зале — конкретно ко мне или к любому другому. То есть к Алексею Евгеньевичу. Ха-ха-ха, представляете, персонаж в пьесе «Любой другой — на сцене не появляется». У Петра Наумовича очки упали с носа от смеха, и все засмеялись: — Хорошо, что вы смеетесь над своим будущим. Мне-то остается смеяться только над прошлым.

Петронаумыч все переписал и переделал. Он Гигант. Хороший. По ночам сочинял стихи-текст. Прибавлял роли, чтобы было что играть актерам. Все придумал, все продумал. Как застраивал!!! Слоями, подробно. Дорогой, Хороший! Мне кажется, что это будет лучший спектакль в Мастерской! Такой остроумный искрометный бурлеск, такое барокко, фейерверк, праздник! Ну, может быть, это только для меня и, кстати, для Гений-Борисыча Каменьковича, он так сказал после показа: «Самый яркий, хулиганский, тонкий» и пр., и пр., и пр.

Среди дня удивленный звонок: — Алё, Алёша? Неужели ты дома? Наудачу набрал номер… Ты думаешь, почему я вам звоню через день? Да просто только ваш номер помню, простой — 456-0-456. А больше ничьих не помню номеров. Всю ночь листал старые записные книжки — никого уже нет, представляешь? Ни-ко-го. Вот вам и звоню. А еще постоянное чувство вины — перед всеми. И больше даже за то, в чем виноват не был. Ирина пусть не мучается, пусть приносит разные чулки и шляпу. Доримена, она голодная всегда и поет на нервной почве — очень высоко. Ну пока, я не думал вас дома застать. Надоел уже и не нужен, позвоните, когда отдохнете от моей навязчивости.

Из дневника Ирины Смехов режиссирует, Петр Наумович из больнички руководит — КОРЛИОНЕ. Мы с Алёшей были у него, принесли гиацинт в горшке, улыбнулся, прочитал из Блока: «Ушла, а гиацинты ждали…» Наутро звонит: «Он пытался упасть, но я ему не позволил, поливаю, удобряю, а он дурманит меня ароматом…» Смехов читал Журдена. Алёша сказал: «Где смешно, там Фома, где скучно — он еще не успел». Финал сделал грустным. Журден все отдал, остался один. А на Черной речке — тогда — лежали исписанные карандашом вдоль и поперек «Три сестры». Это он поехал отдыхать и поправлять сердце в санаторий. А мы его навещали. Он жаловался — не может работать. Принимал гостей, гулял, купался в заливе, мечтал прокатиться на велике. И поехал же — помчался в белой холщовой рубахе. Стало плохо, упал в траву. Как добрался домой? Осенью репетировал в театре сразу три спектакля параллельно — Чехова, Маркеса и Островского. Остановка сердца. Вшили какую-то железную штуку-контрольку. Приходим к нему после операции, сразу говорит: «А мне сегодня финал „Трех сестер“ приснился!» — и рассказывает, рассказывает…

Алёша, я уже и не спрашиваю твоего мнения о читке, боюсь грубой киношной прямоты, пошлешь еще. И действительно, театр как будто нежнее, сокровеннее. Потому что все повязаны на годы. Кино мимолетно, иллюзия воплотится и — разбежимся. И потому Фома звонит часто, беспрестанно дергает за проволоки колокольного телеграфа — поддерживает связь.

17 декабря, Варварин день. Во время нашей с Ириной регистрации в загсе в открытую форточку глядела рябина. Звонит грустный в полночь наш «посажёный дед»: — Ты одно мне скажи, как Ирина?! — Два дня афишу клеила — вы придете на концерт? — Конечно!!! А я напился… у меня Варюша-няня была, они с мамой рядом похоронены, я поехал на кладбище и там напился. А теперь не усну до утра. Встретимся завтра, ты себе принадлежишь? — Не только себе — и вам, и Ирине, и маме моей, и… — А Родине? — О, Родине — конечно, это моя Родина и есть — человек семь примерно. — А жизнь за Родину отдашь? — За такую Родину — отдам. — А я такую жизнь легко отдам за любую родину. Так хорошо, все силы ушли, лежу и ничего не хочу. Пожалуй, нет, очень хочется горячего пирога с капустой. И еще, чтобы Ирина сыграла настоящую драматическую роль, чтобы она спела ее. Смехов будет делать «Полоумного Журдена», там роль маркизы — пусть Ира ее посмотрит… Обнимаю, пока-пока.