Глава 7. Имя для наследника: Первый крик и первая клятва

Шаги на пути к отцовству

Плач новорожденного затих так же внезапно, как и начался. Для Османа тишина, что наступила после, была еще более мучительной. Он сидел на полу, прислонившись к холодной стене, и боялся дышать. Он, не знавший страха перед армиями, сейчас был во власти первобытного, иррационального ужаса.

Дверь тихо скрипнула. На пороге показалась старая повитуха, лицо которой было уставшим, но светилось мягкой улыбкой. Она молча кивнула ему, приглашая войти.

Осман медленно, как на чужих ногах, поднялся и шагнул в комнату. Его верные Бамсы и Тургут, стоявшие поодаль, почтительно склонили головы, но в их суровых глазах стояли слезы радости за своего бея. Они остались за порогом, понимая, что это священное пространство принадлежит только ему.

В комнате пахло травами, чистым бельем и… жизнью. Все было тихо. Служанки бесшумно убирали следы тяжелых родов. Вся суета мира осталась за дверью. Здесь был только покой. И в центре этого покоя, на большой кровати, лежала она. Его Бала. Бледная, измученная, но с такой счастливой и светлой улыбкой на губах, что, казалось, она освещает всю комнату.

Он медленно пошел к ней. Каждый его шаг, обычно твердый и уверенный, сейчас был осторожным, почти робким. Он чувствовал себя чужаком в этом царстве женщин, в этой обители, где только что свершилось величайшее из чудес.

Взгляд, в котором отразилась вечность

Он подошел к кровати и опустился на колени, взяв ее слабую, прохладную руку в свои.

– Ты подарила мне мир, моя Хатун, – прошептал он, и его голос дрогнул.

– Нет, мой Бей, – ответила она так же тихо. – Я подарила тебе будущее.

Она чуть подвинулась, показывая ему маленький, туго спеленутый сверток, лежавший рядом с ней.

– Посмотри на него.

Осман затаил дыхание. Он осторожно, боясь потревожить это хрупкое создание, заглянул в сверток. Оттуда на него смотрели два крошечных, еще мутных, но уже внимательных темных глаза. Пухлые щечки, крошечный нос и еле заметный пушок темных волос на голове. Его сын. Его кровь. Его продолжение.

В этот миг мир для Османа перевернулся. Все его битвы, все завоевания, все планы по созданию государства вдруг обрели новый, высший смысл. Все это было ради него. Ради этого крошечного комочка жизни.

Он осторожно, одним пальцем, коснулся его щеки. Кожа была нежной, как лепесток розы. В ответ младенец издал какой-то звук, и его крошечная ручка, высунувшись из пеленок, инстинктивно вцепилась в палец отца. Хватка была слабой, но для Османа она была крепче любых цепей. Она приковала его сердце навсегда.

Он смотрел на своего сына, и в его взгляде, взгляде воина и правителя, отразилась вечность. Он видел в этом младенце не только своего ребенка. Он видел в нем своего отца, Эртугрула. Он видел в нем будущих правителей, своих внуков и правнуков. Он видел то самое мировое древо из своего сна, которое только что дало свой первый, самый главный побег.

Имя, выбранное сердцем

Днем, когда Бала-хатун немного отдохнула, а в цитадель прибыл шейх Эдебали, чтобы увидеть своего первого внука, состоялась церемония наречения имени.

Это был не пышный праздник, а тихий семейный ритуал. В комнате собрались лишь самые близкие: сам Осман с Бала, шейх Эдебали, Акче Коджа, Тургут, Бамсы и Аксунгар.

Повитуха передала младенца в руки отца. Осман, держа своего сына на руках с непривычной, но удивительной ловкостью, подошел к окну. Он прикоснулся губами к правому ушку младенца и трижды прошептал в него Азан – призыв к молитве, первые священные слова, которые должен был услышать мусульманин.

Затем он повернулся к собравшимся и громко, чтобы не было никаких сомнений, произнес:

– Твое имя будет Орхан!

Он посмотрел на сына.

– Ты будешь Орхан-гази, мой лев. Твое имя означает «правитель крепости», «великий вождь». Твой дед Эртугрул был воином, что проложил путь. Я – вождь, что закладывает фундамент. А ты, мой сын, ты будешь строителем. Ты будешь править из крепостей, которые мы построим. Ты укрепишь наше государство и понесешь наше знамя дальше, чем я могу даже мечтать.

Шейх Эдебали подошел, его глаза светились от слез гордости. Он возложил руку на голову младенца и прочитал над ним длинную, красивую молитву, прося у Всевышнего для своего внука здоровья, мудрости, справедливости и веры.

Первая клятва отца

Поздней ночью Осман вошел в комнату сына. Орхан спал в своей новой колыбели, которую лучшие мастера Биледжика сделали за один день. Бала-хатун тоже отдыхала в соседних покоях.

Осман стоял над колыбелью и смотрел на своего спящего сына. Крошечное, беззащитное существо. И в то же время – центр его вселенной.

Вся радость этого дня, все поздравления и улыбки схлынули, оставив место холодному, ясному осознанию. Он вспомнил доклад Аксунгара. Зависть беев Гермияна. Таинственного убийцу со скорпионом на запястье. Всемогущую «Руку», которая все еще пряталась в тени.

Он понял, что каждый его враг теперь был врагом этого крошечного существа. Каждая угроза его государству была угрозой жизни его сына. Его борьба перестала быть просто борьбой за мечту, за народ, за землю. Она стала чем-то первобытным. Борьбой самца за свое потомство.

Он медленно опустился на одно колено рядом с колыбелью и осторожно положил свою руку на ее резной деревянный край. Это была его первая клятва не как вождя, а как отца.

Он не произнес ее вслух. Она прозвучала в его сердце, и эта клятва была страшнее любой, произнесенной на мечах.

Глава 8. Два фронта: колыбель и кинжал

Первые дни мира

Прошло несколько недель. Биледжик жил своей новой, мирной жизнью. Грохот битвы сменился стуком молотков на стройках и гулом голосов на рынке. Город рос, и вместе с ним рос и его правитель.

Осман изменился. В его движениях появилась новая основательность, во взгляде – глубина. Каждый вечер, закончив с делами в совете, он спешил в свои покои, и там, у колыбели сына, суровый воин превращался в обычного, немного неловкого, безмерно любящего отца.

Он часами мог смотреть, как спит Орхан, как тот морщит во сне крошечный нос или сжимает кулачки. Он осторожно брал его на руки, боясь своей силой повредить это хрупкое тельце, и что-то тихо шептал ему, рассказывая о великих предках и о будущем, которое он для него построит.

Рядом всегда была Бала. Оправившись после родов, она расцвела новой, материнской красотой. Она стала для Османа не просто женой, а тихой гаванью, где его мятежная душа находила покой. Они много говорили. Она рассказывала ему о том, как наладить жизнь в городе, как помочь вдовам и сиротам, как завоевать доверие греческого населения не силой, а справедливостью. Она была его мудростью, его совестью, его напоминанием о том, ради чего он сражается.

Эти дни были наполнены светом. Казалось, что тени войны отступили навсегда, и впереди их ждет лишь долгое, счастливое строительство новой жизни. Но это была лишь одна сторона медали. Другая, темная, сторона все это время не дремала.

Паук плетет свою сеть

Пока Осман познавал радости отцовства, Аксунгар плел свою сеть.

Он не трогал купца Андроникоса. Наоборот, он приказал тайно охранять его, чтобы с ним ничего не случилось. Теперь купец был его ценнейшим источником. Но просто ждать было не в правилах Аксунгара. Он решил сам дернуть за ниточку.

Через несколько дней Андроникос, следуя точному приказу Аксунгара, отправил своего самого доверенного слугу с вестью к бею Гермияна. В письме, написанном под диктовку шпиона, купец сообщал, что один из византийских текфуров, недовольный возвышением Османа, готов предать своего нового сюзерена и передать «Руке» огромную сумму золотом, но для этого ему нужны гарантии и личная встреча с человеком, которому он доверяет. С человеком с татуировкой скорпиона.

Это была наглая и рискованная ложь. Приманка, брошенная в темную воду. Аксунгар не знал, клюнет ли на нее рыба. Он мог лишь ждать.

Он превратил свою маленькую тайную службу в глаза и уши Османа. Его люди, незаметные, как тени, были повсюду: на рынке, в караван-сараях, среди городской стражи. Они не носили оружия, их сила была в умении слушать и запоминать. Они докладывали Аксунгару о каждом новом прибывшем, о каждом подозрительном разговоре. Паук терпеливо ждал, когда муха сама влетит в его паутину.

Гость с татуировкой скорпиона

И муха прилетела.

Через неделю один из наблюдателей Аксунгара доложил: в город под видом простого торговца коврами прибыл высокий, молчаливый тюрок. Он остановился в караван-сарае и через полчаса отправил мальчика с запиской в лавку Андроникоса.

В записке было одно слово: «Сегодня. В полночь. Старая конюшня».

Аксунгар удовлетворенно кивнул. Приманка сработала.

В полночь, в заброшенной конюшне на окраине города, перепуганный Андроникос ждал своего гостя. Он не знал, что на балках под крышей, в глубокой тени, затаились Аксунгар и десяток его лучших воинов.

Дверь скрипнула. Вошел тот самый «торговец коврами». Он был высок и силен. Его лицо ничего не выражало.

– Где золото, грек? – спросил он без предисловий.

– Текфур… он хочет гарантий. Он хочет говорить с тобой лично, – пролепетал Андроникос.

Гость усмехнулся.

– У него будут гарантии. От нашего господина.

Он шагнул вперед, и лунный свет, упавший из дыры в крыше, осветил его протянутую руку. На запястье четко виднелась черная татуировка скорпиона.

В этот самый момент все выходы из конюшни были заблокированы. Со всех сторон из тени вышли воины Османа с арбалетами наготове.

Посланец «Руки» понял, что попал в ловушку. Он выхватил меч, но было уже поздно. Аксунгар спрыгнул с балки прямо ему за спину. Короткий, точный удар рукоятью меча по затылку – и убийца без сознания рухнул на землю.

Аксунгар подошел к нему и грубо задрал рукав его рубахи. Скорпион. Тот самый.

– Мы ждали тебя, – прошептал он с ледяным удовлетворением.

Новые имена, старые враги

Допрос состоялся там же, в конюшне. Пленника привели в чувство и привязали к столбу. Напротив него сел Осман, которого срочно позвал Аксунгар.

Это был не первый убийца из братства, которого они поймали. Но он был первым, кто был так высоко в их иерархии. Он был одним из личных телохранителей и посланников «Садовника».

Он долго молчал, бросая на Османа взгляды, полные ненависти. Но Аксунгар знал нужные слова. Он не угрожал пытками. Он просто в деталях описал, что случилось с монастырем Святого Георгия, с его жрецами и воинами. Он рассказал о казни трех «Пальцев» на площади.