На следующий день приехал отец. Он с пониманием отнесся к моему желанию погостить у Сантеру еще недельку.

– Ты натурально переменился! Мой мальчик, надеюсь вскоре увидеть тебя вновь и в столь же прекрасном расположении духа!

– Не сомневайся, отец, – я в благодарственном почтении поцеловал ему руку.

Мы обнялись на прощанье. Отец взмахнул белоснежной перчаткой и умчал. Что-то серое больно стиснуло сердце, я не мог вдохнуть, на глаза навернулись слезы. Но тревожило иное. Душу теребило чувство, будто бы я больше не увижу отца. Так и вышло. Вечером того же дня ко мне явился человек с официальной миной.

– Господин Дабуа?

– Да. Чем обязан?

– Ваш отец скончался.

– Как… как это случилось?

– Карета подъехала к дворцу, но из нее никто не вышел. Ваша матушка, по обыкновению самолично встречающая вашего батюшку, открыла дверцу и слегла в обморок. Месье Француа Лякрэ лежал на полу и был мертв. Большего мне не известно. Велите сопроводить вас домой?

– Да, выезжаем через 10 минут.

– Слушаюсь, смею ожидать вас в карете.

Я присел на софу и обхватил голову руками. Я вспомнил отца в разных картинах и мгновенно зашелся сдержанными рыданиями. Что это за мир? Что здесь происходит? Почему отец? Что это такое? Зачем все это? Зачем? Зачем? Зачем?

Дворцовый лекарь очень смущался при разговоре со мной. Будто бы он всячески скрывал чувство вины за совершенное преступление, а может быть просто чувствовал неловкость при общении с уродливым мальчишкой, что вот-вот перенес смерть отца.

Мать до безумия влюбленная в своего безукоризненного Франсуа находилась на грани помешательства. Порой мне казалось, что воздух вокруг насквозь пропитан влажной солью ее слез. Она не находила утешения ни днем, ни ночью. И это длилось несколько недель. Еду ей подавали через дверь, и она ни с кем не желала знаться.

Месяц прошел в искусственной тишине и неподвижности. Я не покидал своего угла, мать – своего. И вдруг как гром среди ясного неба мне донесли о желании матери говорить. Меня будто накрыло с головой холодной морской волной. Горло запершило, словно я невольно нахлебался соленой-пресоленой воды и неприятно заурчал желудок. Я выпил теплого молока и съел ложку меда.

– Сынок, я приняла решение – завтра я ухожу из мирской суеты в монастырь. Ты уже взрослый и справишься сам. Когда тебе исполнится шестнадцать, ты сможешь распорядиться по-своему усмотрению нашим фамильным состоянием. Я буду каждый день молить о тебе. Будь счастлив, сынок.

Мать говорила четко и спокойно. Похудевшее лицо было бескровным и сухим. Руки, сложенные на груди отражали сердечную искренность сказанного. Я так и не смог произнести ни слова. Только кивнул и бросился к ней на грудь. Она гладила меня по голове до тех пор, пока в ней не кончились слезы, а я не успокоился.

После ухода матери я поселился в Доме «И» месье Сантеру. За это время я пристрастился к магии и мистическим книгам. Во многом этому способствовала мадам Круажьон. Когда я впервые ее увидел – был тут же сражен наповал поразительной красотой и очарованием ее восхитительного облика. Ее таинственная натура насквозь пронзила мой разум и сердце. Она была на двадцать лет старше. Пышная грудь с глубоким декольте тут же заставила неистово биться мое сердце. Ее глаза проникали вглубь моего мира и освещали самое лучшее его содержимое. Что и говорить, такой прелестницы мне не доводилось раньше встречать. Она стала моей первой женщиной во всех отношениях. Полгода мы были неразлучны. Все это время мы упивались сексом и магией. Ничего кроме этого не существовало в нашем мире. Мы не покидали своих комнат, до тех пор, пока месье Сантеру не попросил у нас разъяснений. Он обосновал это всеобщим волнением и тревожной атмосферой в доме. На тот момент мне уже стукнуло шестнадцать. И я смело предложил своей возлюбленной Софи Круажьон руку, сердце и все свое немалое состояние. Она согласилась. Мы купили в пригороде Лиона, в тихом местечке чудесный трехэтажный домик и целый месяц не спускались с третьего этажа, утоляя законную супружескую страсть. Я был на седьмом небе от счастья…

Я с легкостью поручил бремя нашего финансового состояния Софи, потому как был в этих вопросах чрезвычайно ленив и некомпетентен. Как только семейные активы сосредоточились в ее нежных, но умелых руках, она должным образом взялась за их обустройство. И с каждым днем финансовые перспективы увлекали мою обожаемую жену все полнее, так что я стал куда реже ее видеть. Реже, реже. Реже… Пока в один из вечеров Софи вовсе не вернулась домой, зато на утро пришло письмо. От нее.

Дорогой, Мишель!

Обстоятельства вынуждают меня покинуть тебя навсегда. О, я так не хотела этого, но, увы, они слишком серьезны. Я никогда не рассказывала тебе о своем прошлом. А оно крайне мерзко. В нем сокрыта ужасная тайна. Прошу тебя, если можешь – прости, мой любимый, единственный друг, прости… Я плачу, когда пишу все это (на бумаге и в самом деле были заметны волнистые потертости, которые могли быть следствием слезных капель). Ты молод, и многое не сможешь понять, поэтому я и не взываю к пониманию. Умоляю лишь простить меня и поверить в то, что иного выхода у меня нет. Ради тебя я приоткрою завесу моей страшной тайны. Я связана со смертью очень важной персоны. И это все, что я могу сказать. Мишель, я взяла большую часть наших сбережений. Но тебе оставила достаточно, чтобы прожить безбедно добрый десяток лет. К тому же я разместила их в самых удачных инвестициях. Наш поверенный тебе все объяснит. Надеюсь и очень рассчитываю на то, что в течение семи – девяти лет я обязательно верну тебе одолженные средства. Возможно, ты и раньше их получишь, но это только в случае моей невольной смерти. Не вздумай искать меня или поднимать хоть какой-то шум вокруг моего бедного имени. Это слишком опасно. Я буду думать о тебе каждый божий день, и молить Господа о твоем благополучии.

Целую. Обнимаю. Твоя Софи.

ПС: Все еще не перестаю верить, что когда-нибудь, каким-то чудом мы будем снова вместе.

Я не был выбит из колеи. Ожог, смерть отца, уход матери – все это не прошло даром, я закалился и не впал в уныние. Напротив – принял весть весьма спокойно и хладнокровно. Я с головой окунулся в чувство жертвы. И был счастлив и горделив в нем. Самопожертвование! Как это романтично и существенно! Я буду ждать тебя, любимая, ни о чем не беспокойся. Мне есть чем занять свой досуг…

Весь второй этаж был превращен в алхимическую кузницу и небольшую специально подобранную библиотеку. Основную часть времени я проводил именно там. Я стал нелюдим и крайне тяжело сходился с людьми. Первые несколько лет после разлуки я вспоминал ее каждую ночь. Но годы делали свое временное дело, стирая ее образ без жалости и надежды. Где-то лет в тридцать мне уже нечего было вспоминать. Память оказалась обманом, как и все, что было связано с этой женщиной. Однажды, после очередной мастурбации я возненавидел Софи и сжег ее послание. Вместе с ним я выбросил из своего сердца и ее саму. Я заорал в исступлении: «Сука! Будь ты проклята! Софи, ты обманула меня! Ты воспользовалась мной, чертова колдунья!»

 
За занавеской, в пыльном смраде
Перегнивал алоэ-вера.
Его хозяйка с тучным дядей
Парит в Париже как фанера
Она от блеска позабыла
Про боль, которая лечила,
И про судьбу, и про обеты,
Про танец духа душным летом.
Сочится радужная плесень
На недостроенную башню,
Почти дошла, был мир чудесен —
Была готова к севу пашня.
Но остановка без объявы
Смутила обаяньем денег,
И сладкий аромат халявы
Поставил душу на колени.
Уже потом, спустя столетье
Вернулась воробьем пугливым,
В окно взглянула снизу третье —
И боль опять ее лечила…
 

Конечно же, никаких денег от нее не поступило. А тем самым к тридцати двум годам мое состояние оказалось плачевным. В ту пору в моде были разные духи. Способные составители духов довольно прилично зарабатывали на этом. И я решил попытать счастья. Необходимые навыки у меня были, а возможности позволяли. И вот удача, дело пошло! Да еще как! Я прославился этим своим ремеслом! Важные придворные дамы и даже некоторые привилегированные особы из соседних государств состояли в числе моих постоянных клиентов и почитателей. И вроде как я начал возрождаться к чему-то человеческому и мало-помалу вести беседы с людьми. Подумывал даже о создании школы по изготовлению духов. Да что-то как-то не вышло. Видимо, лень. Да и люди – хоть и уважали, а смотреть как на обычного человека так и не научились. Уродство мое их сильно смущало. Мне не за себя, за них неловко было. И пришло все к тому, что заработав деньжат на безбедную старость, я оставил духовные дела. И опять занялся прежним – химической магией.

В сорок лет мою серую однообразность жизни нарушила женщина. Она была одной из фрейлин королевской свиты. Она пришла ко мне по просьбе королевы. Все дело было в том, что ей, то есть королеве, нужны были особенные духи со специальным эффектом, подробно описанном в прилагаемом письме, которое по прочтении я тут же сжег на глазах фрейлины. Ну, что тут скажешь, втрескался я в эту фрейлину как мальчишка. Как будто крышу с головы снесло. Ни о чем думать, кроме нее не мог. Только о ней, да о ней. Когда она вернулась через пять дней за заказом, я весь пылал страстью. Я переволновался, но всё же вложил максимум галантности и обходительности в свой облик и преподнес ей королевскую прихоть. И пригласил присесть. Но она наотрез отказалась. Видно было, что боится меня. А когда вручил подарок – специально для нее составленные духи и масла, то заметил брезгливое пренебрежение во взгляде. А ведь я так старался! Глупец! На что ты мог рассчитывать? Avec une telle queule!⁷ Это заставило меня сильно страдать и мучиться. Сильно страдать и сильно мучиться. Но что поделать? Ćest la vie.

Больше я ничего не помню. Жизнь будто бы выцвела и растворилась в воздухе. Я вконец выродился в глухого затворника, а в 62 смертельно отравился парами химических реагентов, разбавив память людей множеством эпатажных историй, споров и небылиц. Одни считали меня гадким чернокнижником, другие спятившим самоубийцей, третьи еще Бог знает кем. А что они знали о себе?