Сколько раз он уже видел эту Расселину… А сколько? Не меньше сотни. Точно – не меньше.

Первые несколько раз он даже не успевал ничего толком рассмотреть, а уж тем более запомнить. Он тогда еще не понял, что нельзя останавливаться, увидев гранитные стены цвета запекшейся крови. Он даже не успевал осознать, что происходило с ним в тот момент, почему вдруг горло рассекала боль и почему снова он оказывался в безумной темноте, в хаосе ожидания и обрывков сознания.

Это уже потом он сообразил, что тень, бросающаяся к нему навстречу, – не плод его воображения, не обрывок фантома, а реальный сгусток ярости и злобы. И он заставил себя запомнить…

Он прибавил к главной мысли, к единственной мысли, которую удерживал в памяти, несмотря на боль и пустоту, мысль вторую. Тень.

Можно было сделать только два шага по дну Расселины, а потом тень нападала. Бросалась к горлу. И с третьей или четвертой попытки он сообразил, что можно уклониться, перехватить эту тень и рвануть за горло уже ее…

И стало понятно, что это пес. Громадный, покрытый бурой шерстью пес. И стало понятно, что он не дается сразу, что нужно не просто схватить его за хрипящую глотку, а сжать ее изо всех сил…

А потом он понял, что пес этот не один.

И понятно это стало после того, как, оттолкнув от себя мертвое тело пса, он выпрямился, тяжело переводя дыхание… Он даже не удивился, что дышит, не успел удивиться. Просто в спину ударило что-то, и снова он оказался в Бездне, и снова нужно было напрячь все силы, чтобы запомнить, сохранить в памяти – вырваться отсюда, добраться до кровавого гранита, успеть перехватить первого пса и обернуться ко второму…

А потом – к третьему. Четвертый всегда атаковал сверху, в длинном прыжке, ломая ему позвоночник. А потом пятый пес, который напал не сразу, сделал паузу. Паузу настолько длинную, что он успел увидеть гранитные стены, прожилки и вены…

Первый раз он даже успел подумать об ударе топора, рвущем мертвую плоть, и даже разрешил себе поверить, что на этот раз – все. Что на этот раз удалось выбраться и никто и ничто не остановит его…

Пятый пес был самым подлым из всех: он вначале ломал ноги, а потом долго рвал тело в клочья, словно стараясь продлить мучения. Три раза пятый пес отбрасывал его назад, трижды заставлял проходить через Бездну, через четырех псов, прежде чем оказалось, что просто достаточно вовремя отступить в сторону, и тогда пятый пес поскользнется на мокром граните и беспомощно подставит спину под удар.

Трижды приходилось проходить весь путь сначала, прежде чем удалось убить этого пса и понять, что шестой и седьмой атакуют одновременно, не оставляя шанса.

И вот уже целых пять раз он, убив пятерых, сам погибал, разорванный дьявольской парой. Пять раз и неизвестно еще, сколько раз придется проделывать это, сколько раз умирать, захлебываясь собственной кровью и проклиная свое бессмертие.

Шестой и седьмой. Он вдруг понял, что слишком долго ждет нападения. Уже несколько ударов сердц, назад псы должны были одновременно броситься а него. Целых десять ударов сердца. Целую бесконечность. Целую вечность…

Он шагнул вперед, ровно на шаг заступив за ту не видимую черту, которую ему не позволяли пересечь два пса.

На шаг. Потом еще на шаг. Потом…

Потом стало понятно, почему шестой и седьмой н напали на него.

Они были мертвы.

И не просто мертвы, а иссечены, исколоты, залиты кровью – своей и человеческой.

Ее тут вообще было много, крови. Крови псов и людей. Кровь уже запекалась, застывая на оружии, на скрюченных пальцах, на лицах, на подернутых пылью глазах, на лицах и оскаленных мордах.

«Здесь была битва», – подумал он. И даже не обрадовался, что вспомнил еще одно слово. Новое слово. Битва…

Сотня людей… Среди них были женщины и дети, но все они сжимали в руках оружие. «Больше сотни», – подумал он.

И еще подумал, что давно не видел живых людей. То есть… Не только живых, но и мертвые тела ЖИВЫХ людей. Он помотал головой. Хорошо еще, что не нужно этого объяснять никому. Что не нужно рассказывать, что ТАМ просто не могло быть никого ЖИВОГО.

Расселина тут была значительно шире, и стены ее поднимались кверху, туда, где…

Он замер. За все время своих попыток он так ни разу и не смог посмотреть на небо. Да его, наверное, и не было видно там, в самом начале каменной раны. А здесь…

Небо было голубым. Настолько голубым, что он даже зажмурился. Он помнил, что небо должно быть голубым, но вот что оно настолько голубое…

У него даже закружилась голова.

Он вспомнил. Он вспомнил все. Он вспомнил, и ему даже стало страшно.

Он не мог выйти из Бездны. Не мог. Все было так устроено, что никто – ни он, ни кто-нибудь другой, более могущественный и сильный, – не смог бы выбраться, увидеть голубое небо, ощутить запахи, почувствовать лицом прикосновение ветра.

А он вышел. Смог. И псы…

Он оглянулся. Сотня людей, которые случайно оказались тут именно в тот момент, когда он прошел пятерых первых псов. Сотня жизней, которые были обменены на жизни…

А сколько всего было Псов Бездны? Он вспомнил, что их называли именно так – Псы Бездны. Их так называли, но не помнил сейчас, сколько зверей охраняет выход из Бездны.

Сколько их?

Он оглянулся, пытаясь сосчитать.

– Двадцать.

Он удивленно обернулся в ту сторону, откуда донесся голос.

– Их было двадцать, – сказал тот же голос. – На почти сотню этих чокнутых. Один к пяти. Я думал, что будет значительно хуже.

На краю Расселины, на самом ее краешке, там, где на фоне неба уж была видна трава, стоял парень. Живой. И он разговаривал. И улыбался. И поправил волосы, которые разлохматил налетевший вдруг ветер. И обращался к нему.

– Двадцать штук Адских псов, – сказал парень. – Я думал, что их меньше. Но все говорили, что должны они быть трехголовыми, со змеями вместо хвостов. Тебя, кстати, как зовут?

Парень говорил на понятном языке, только как-то странно, менее певуче, чем привык Бродяга.

– Бродягой меня зовут, – сказал Бродяга и удивился, что не разучился говорить.

И еще Бродяга удивился тому, что не разучился врать. Его никогда не звали Бродягой. Он даже сам себя никогда не звал Бродягой. До этого момента.

– Интересное имя, – сказал парень. – Редкое.

– Его что, занесли в список запретных имен? – спросил Бродяга.

– Куда? – переспросил парень.

Бродяга поморщился. Похоже, многое изменилось с тех пор, когда… Не только произношение стало другим, но, похоже, и список запретных имен не так известен, как раньше.

– Двадцать Адских псов, – повторил парень, покачав головой. – Целых двадцать.

Тени явственно скользили по граниту и становились длиннее. Вечер.

«Вечер», – подумал Бродяга. Еще одно слово, к смыслу которого нужно заново привыкать. Вечер – это когда солнце садится, темнеет небо и появляются звезды. И наступает ночь.

Бродяга вздрогнул и оглянулся на мертвых псов.

– Меня зовут Бес, – сообщил парень. Бродяга пожал плечами и наклонился, выбрав оружие поцелее. Меч.

Взвесил его в руке. Легкий. Взялся одной рукой за лезвие, а другой за рукоять и немного потянул, сгибая.

Меч послушно превратился вначале в дугу, а потом и в кольцо. И остался кольцом, когда Бродяга разжал одну руку.

– Ни хрена себе! – прокомментировал Бес. – А разогнуть сможешь?

Бродяга мельком глянул на парня, отбросил испорченное оружие. Меч звякнул на камне, откатываясь в сторону.

Глубина Расселины уже стала совсем темной, уже нельзя было различить цвета камней. Но Бродяга помнил, что они бурые, это темнота сделала их черными.

Темнота, которая словно выдавливалась из Бездны.

Бродяга увидел двухстороннюю секиру на длинной деревянной рукояти и присел. Легковато оружие, оценил Бродяга, но рукоять оказалась неожиданно крепкой.

Из глубины Расселины донесся странный звук. Словно кто-то зевнул после длительного сна.

Бродяга уже хотел выпрямиться, но его внимание привлекла фигурка на оборванной цепочке, лежащей возле трупа.

– Ты там остаешься? – спросил Бес. – Или пойдем?

Бродяга выпрямился, сделал несколько шагов и оглянулся. Тело одного из Псов пошевелилось? Или это только игра теней?

Пустыня.

Ноги увязли в песке. Песок начинался сразу за кровавым гранитом. Пустыня дышала, поскрипывала под ногами, струилась под ветром, но ни одной песчинкой не пыталась переступить Порог – невысокий, в палец высотой, барьер у начала Расселины.

Солнце уже стояло у самого горизонта.

– Так и будем стоять нагишом? – спросил Бес. – Как статуя священного дровосека?

Бродяга обернулся к Бесу.

Почему-то на лице Бродяги медленно появилась улыбка. И по мере того как она становилась шире, улыбка Беса гасла. Словно Бродяга перетянул к себе чужую улыбку.

– Псов Бездны двадцать пять, – вдруг вспомнив, сказал Бродяга. – Четверть сотни. Потому что всего их сто, а выходов из Бездны четыре. На западе, востоке, севере и юге. И Псам не дана смерть. Им даровано только временное забвение. До наступления ночи. Ночь, время Бездны на земле, исцеляет раны Псов, своих защитников, коим не дано переступить Порог и которые не дают его переступить никому из истинно живых.

Из Расселины донесся вой, полный боли и злобы. Бес вздрогнул и оглянулся.

– Это стихи, – сказал Бродяга. – Или, если быть точным, было стихами, пока я не перевел их с языка бродяг севера.

– Они там чего? – спросил Бес, указывая рукой в сторону расселины.

– Они там оживают, – сказал Бродяга. – Раны затягиваются, кровь, закипая, возвращается в жилы… Ну и так далее. Когда стемнеет окончательно, они снова будут готовы к употреблению.

– Я надеюсь, – сказал Бес, – что Порог – это вот этот камень?

– Давай останемся и проверим, – безразлично предложил Бродяга.

– На хрена нам такие знания? – сам у себя спросил Бес и сам же ответил:– Нам такие знания и даром не надо, и за деньги не надо. Во многом знании – многая печаль.

Он отошел от Порога и еще раз внимательно посмотрел на Бродягу.

– Я сегодня видел только двадцать Адских псов.

– Псов Бездны, – поправил Бродяга. – Пятеро остались лежать там, за поворотом.

– И сколько еще людей осталось там же? – спросил Бес.

Бродяга усмехнулся.

Лицо Беса стало совсем серьезным.

– Ты один прошел через пятерых Псов?

– А мы, кстати, почти одного роста с тобой, – сказал Бродяга.

– Если ты намекаешь на одежду, – Бес отряхнул свой плащ от песка, – то за вон тем барханом остались мои горбатые, а вон за тем – горбатые тех несчастных. И если мы не найдем чего-нибудь подходящего в моих тюках, то найдем, я думаю, в вещах покойничков.

– Лучше в твоих, – сказал Бродяга, подбрасывая на руке фигурку, подобранную в Расселине. – Мне не хочется брать ничего из вещей проклятых.

Солнце уже до половины утонуло в песках. Бес подошел поближе и внимательно посмотрел на фигурку. Сплюнул.

– Ты бы и секиру выбросил, – посоветовал Бес.

– На оружие проклятье не распространяется.

– А на амулет?

Край цепочки покачивался, свисая с руки Бродяги.

Вой усилился. Теперь выла вся стая.

– Твои горбатые ночью ходят? – спросил Бродяга.

Бес еще раз оглянулся в сторону входа в Бездну.

– Мои горбатые пойдут даже по снегу, – сказал Бес. – Если нужно.

– А плавать они умеют? – спросил Бродяга. И Бес не сразу понял, что это была шутка.

Они подошли к двум горбатым Беса, когда солнце наконец исчезло совсем. Как-то разом зажглись на небе звезды. Бродяга мельком глянул на них. Потом посмотрел внимательней. И от неожиданности присвистнул.

– Ты чего там увидел? – спросил Бес, снимая с горбатого тяжелую кожаную сумку.

– Созвездия, – ответил Бродяга.

– Ну, созвездия. – Бес вытащил из сумки скомканную одежду и бросил ее под ноги Бродяги: – Одевайся.

– Двенадцать? – спросил Бродяга, не сводя глаз с неба.

– Конечно. – Бес полез в другую сумку. Как оказалось, за обувью.

– А остальные где?

– Так все время только двенадцать и было, – сказал Бес. – Баран, Бык, Парочка, Рак, Лев, Баба, Чаши, Скорпион, Стрелок, Рогатый, Мельник и Рыбы.

Названия созвездий Бес перечислил чуть заунывным голосом сельского учителя, явно кого-то передразнивая.

– Раньше их было больше. А сейчас…

– Что сейчас? – быстро переспросил Бес.

– Пусто небо. Двенадцать созвездий. А вот тот фонарь… – Бродяга указал на громадную, в ладош величиной, звезду. – Неужели это Небесная ось?

– Это Северная звезда, – пояснил Бес. – Она…

– Она всегда на севере, – сказал Бродяга, – я помню.

– Угощайся, – сказал Бес.

Бродяга не сразу разобрал, что ему протянута кожаная фляга.

– Угощайся, – странным голосом повторил Бес,

Бродяга потянул носом и еле сдержался, чтобы не вырвать у Беса флягу.

Спокойно, приказал себе Бродяга. Слишком спокойным голосом предлагал ему Бес угощаться. Слишком спокойным был его взгляд. И слишком изучающим.

Запах из открытой фляги ударил в голову Бродяге, дыхание пресеклось… Пальцы на руках судорожно сжались.

– Что это? – спросил Бродяга равнодушно. Он надеялся, что спросил равнодушно.

– Это? – Бес усмехнулся криво, поднес флягу к своим губам, и тонкая струйка чуть светящейся жидкости на миг соединила его губы с горлышком фляги. – Это настойка из южных трав, – сказал Бес, осторожно вытерев губы. – Неплохо восстанавливает силы. А они тебе могут понадобиться. Нам нужно далеко ехать.

– Сейчас, – собрав всю волю в кулак, ответил Бродяга. – Я только оденусь.

Настойка из южных трав. Похоже, Бродяга выглядит полным идиотом. Хотя… Обычному смертному эта самая настойка не могла быть известна. Обычный смертный о ней мог только слышать и мог только мечтать.

Бродяга застегнул фибулу на буром шерстяном плаще и снова взглянул на Беса. Тот так и стоял, протянув флягу.

– Настойка… – сказал Бродяга и взял флягу. Запах усилился, начала кружиться голова.

Сам Бес отхлебнул из фляги уверенно. И после глотка не свалился в экстазе. А это значило, что пьет он нектар не в первый раз.

Нектар, птичье молоко, амброзия, пища богов… Бродяга медленно поднес флягу ко рту. Притвориться, что это у него в первый раз? Прикинуться, что первый раз дано Бродяге прикоснуться к бессмертию…

Хотя сам Бес не притворялся. Не счел нужным.

Усилился ветер, и песок хлестнул Бродягу по лицу. Шею рвануло плащом, забившимся на ветру.

«Не будем притворяться и мы, – решил Бродяга. – Какого рожна мы будем притворяться…»

…Он лежал на песке, широко раскинув руки. Правая рука сжимала рукоять секиры. Над головой медленно проплывали облака. Искристо-белое по пронзительно-голубому.

– Вот достойная смерть, – сказал чей-то голос над головой.

Бродяга посмотрел. Голос принадлежал темному силуэту, терявшемуся на фоне солнца. Бес.

– Почему смерть? – спросил Бродяга.

– Так, в голову пришло. Представь себе – битва двух великих армий, ты, подняв оброненный убитым сигнальщиком жезл, бросаешься вперед, увлекая за собой перетрусивших солдат… Потом, естественно, в грудь или в лоб тебе попадает один из зарядов пращи… Ты сам, наверное, знаешь, что пращники и прочие лучники норовят пристрелить именно таких вот шикарных парней с жезлами… И вот ты лежишь, рассматривая небо, тихонько прощаешься с жизнью, поражаешься, какое красивое небо и какая короткая жизнь… И вдруг тебя обнаруживает полководец противника, обходящий поле выигранной битвы. Полководец должен же сказать что-нибудь соответствующее моменту? Вот он и демонстрирует свое благородное отношение к чужой храбрости. И тебе, вместо того чтобы просто перерезать горло или оставить умирать, перевязывают рану и…

– Заткнись, – сказал Бродяга и сел. Мгновение назад была ночь. Теперь, судя по тому, что солнце горит прямо над головой, – полдень.

– Хорошо, – сказал Бес, – я заткнусь. Я буду молчаливым попутчиком. Только ты уж сделай одолжение, перестань валяться на песке и садись на горбатого. Никогда не видел, чтобы нормального человека настойка так сшибала с ног.

Бес не торопясь подошел к горбатым. Бродяга сидел на песке, прислушиваясь к тому, что творится внутри. Осторожно встал. Ему сейчас придется все делать осторожно.

Бродяга посмотрел на свою левую руку. Из кулака свисала цепочка. Талисман проклятых. Рука разжалась не сразу, пришлось постараться.

На ладони лежало то, что, в принципе, считалось неразрушимым. Еще вчера это была крохотная крылатая фигурка. Сейчас… Бродяга подбросил на ладони комок металла. Словно на воске, на нем отпечаталась каждая черточка и складка его ладони.

Бродяга снова сжал кулак и оглянулся на Беса. Не стоило пока демонстрировать тому вернувшуюся силу. Достаточно, что он знает о пяти Псах Бездны.

То, что осталось от талисмана, упало на песок. Бродяга осторожно загреб его сандалией.

– Можно ехать, – сказал Бродяга.

– Тогда садись, – не оборачиваясь, ответил Бес. И только сейчас Бродяга понял, что именно делает Бес.

Осторожно налив в ладонь серебристую жидкость из фляги, Бес поил горбатых. И судя по тому, что горбатые принимают подношение спокойно, совершает это кощунство Бес не первый раз.

Что-то изменилось в мире, если вот так просто можно вливать в горбатую скотину мечту тысяч поколений смертных людей. Бродяга помнил как минимум три случая, когда всего за десять капель бальзама правители отказывались от престола.

Бес скормил животным стоимость сотни царств. А потом отряхнул еще пару царств с руки. И вытер ее о грязный плащ.

Бродяга подошел к горбатым. Бес указал ему на того, что был темнее, а сам сел на почти белого.

Бродяга оглянулся на бархан, за которым, по словам Беса, остались имущество и скот проклятых.

– Они отравили всех горбатых, – не оборачиваясь, словно почувствовав взгляд попутчика, сказал Бес. – Они знали, что не вернутся из Расселины.

– Знали, – подтвердил Бродяга.

Пустыня покачивалась в такт шагам горбатых. Ветра не было, и только облака медленно плыли высоко в небе.

«Чушь, – подумал Бродяга. – Над пустыней не могут плыть облака».

– Знаешь, – сказал Бес, – я ничего не боюсь. Ничегошеньки. А вот стать проклятым…

– Не нужно святотатствовать, – сказал Бродяга. Сейчас он наслаждался чувством защищенности.

Да, солнце светило изо всех сил, и воздух должен был обжигать горло и кожу. Но выпитый бальзам надежно защищал от всего этого. Даже яркий, слепящий свет солнца, многократно отраженный барханами, не резал глаза, а доставлял наслаждение.

– При чем здесь святотатство? – спросил Бес.

– Как это при чем? – немного даже удивился Бродяга. – Проклятие падает на тех, кто разрушил храм или святилище. Да еще только в том случае, если они отказались покаяться и принести искупительные жертвы… Или…

– Или, не подумав, не выделили самую красивую девушку деревни прокаженному бродяге, который оказался прогуливающимся божком Пересыхающего ручья, – в тон ему продолжил Бес. – Или если отец отказался принести в жертву богу Нужника последнюю корову, говоря при этом, что без ее молока погибнут дети.

– Чушь, – сказал Бродяга.

– Это почему чушь?

– А потому, что проклятие – дело страшное. И…

Бес хмыкнул: