24 марта, понедельник

Всё получилось! Всё-таки я не зря всё это время, и мозги у меня шурупят – ого-го! как бы вы ни ржали.

Я не сразу знал что делать. Просто я умею очень быстро ориентироваться в ситуации, вот в чём всё дело, моя хорошая.

Мы когда пришли на первый урок, расселись все, два места были не заняты. Рядом со мной. И рядом с тобой. Ирка то ли опаздывала, то ли вообще не придёт. И тут заходит Кузьминишна с журналом под мышкой. А следом за ней – Матюля, голову наклонил, но на левой щеке, под глазом, прям на всю скулу – жёлто-синее и сразу по классу: «ш-ш-шу-у-у», а у меня как стрельнуло, как щёлкнуло что-то внутри, и я прям руку тяну, Кузьминишна спрашивает: «Что ты, Тюленин?», и я вскакиваю, все про Матюлю тут же забыли, а сам думаю: «Только бы не запищать, только не сейчас, ну один только разок, ну что тебе стоит?», и вскакиваю, и твёрдым голосом говорю:

– Зоя Кузьминична, мы вчера у окулиста были, у меня что-то зрение стало сильно садиться, мне бы поближе к доске…

И Кузьминишна говорит:

– Ну давай, вот, к Штраус садись, раз такое дело, а там видно будет. А я уже манатки свои сгрёб – и к тебе, Матюля навстречу, а я мимо, не глядя, плюхнулся на стул с тобой рядом, замер, сердце колотится, а ты тут и шепчешь:

– Это ты ему, что ли? – и глаза круглые.

И я опять лицо такое равнодушно-многозначительное сделал, мол: понимай, как хочешь, а сам чувствую: вот-вот сознание потеряю. Дополз. Права книга. Ай да Тюля!

26 марта, среда

Оказывается, это ещё не всё. Мало сесть за одну парту, что-то ещё должно произойти. Ну, я теперь не сомневаюсь. Просто жду.

Пока что расскажу тебе историю. Сегодня, когда географию отменили и вы по домам разбежались, я остался. Сидел на подоконнике, смотрел. Тут десятиклашки пришли, у них история в соседнем. Смешные такие. Пацаны думают, что это у них усы. А у девок дойки такие, у некоторых, прямо… И тут один пацан говорит девчонке:

– Ну хватит дуться, ну чего ты! Ну прости мальчика, был не прав.

А она глазки закатывает и говорит:

– Ой, мальчика… Вы посмотрите на него. Да был ли мальчик?

И делает вид, что злится, а сама-то уже, я же вижу. И тот пацан тоже, конечно. Он к ней подошёл. близко-близко, наклонился и в шею её поцеловал, а сам мне в глаза заглянул и подмигнул. А правой рукой – её за талию, и даже ниже, и я прям почувствовал, что сейчас в его руке, прям ощутил, как в своей. А она такая:

– Да ты чего, чего ты, перестань. Глянь, тут же… – И мне: – Ну, чего ты уставился? Давай, дуй отсюда!

И я встал с подоконника, кое-как портфелем прикрылся и домой пошлёпал, а они остались там, хихикать. Надо мной, наверное. Но неважно, теперь-то уж я ни за что.

31 марта, понедельник

Истеричная сука. Уродка. Ненавижу.

Хотел не писать, даже хотел тетрадь сжечь, даже вышел из дома, зашёл за гаражи, разжёг костерок. Но нет. Я запишу, пусть это будет, мне же всё равно жить, и как только если ещё раз, так я сразу открою, перечитаю, и как рукой снимет.

Сегодня наша очередь по классу дежурить подошла. Остались после уроков. Я спокоен. Верю своему мозгу, знаю, что он не подведёт в нужный момент. А нужный момент обязательно именно сегодня случится, потому что когда же ещё. Она со мной всё это время не разговаривала. Стеснялась, наверное, я же понимаю. Когда все вокруг, Док тот же. Но вот сегодня же, вдвоём, после уроков, нет больше никого.

Ну, я стулья перевернул, на парты взгромоздил кверху ножками, воды припёр. Она цветочки поливает, доску моет. Я спокоен.

И тут – надо же, дверь в класс открывается, Кузьминишна заходит, а с ней – тётя Люба.

– Ребята, выйдите ненадолго, – говорит Кузьминишна. – Сергей, воды, что ли, принеси.

– Да я уж принёс.

– Сергей! – говорит Кузьминишна, и когда она так говорит, нужно идти.

Вышли мы. Она рядом с классом осталась, а я пошёл в туалет, и правда вылил воду, и новую набрал. Вернулся. Смотрю: она стоит совсем рядом с дверью, подслушивает. И лицо у неё… Я подошёл, тихонько ведро с водой на пол поставил, тоже слушать стал.

– Жаль, конечно, нехорошо это. В конце учебного года вот срываться, Олегу не на пользу пойдёт. – это, значит, Кузьминишна вещает.

– Да конечно же. Я же понимаю, и Алексею Владимировичу говорила. А он опять за свою песню: «Не могу здесь, сезон вот-вот начнётся, тундра зовёт, задыхаюсь!». Я говорю: «Ну ты хоть о сыне подумай. Каждый год – две школы меняет, разве ж это дело!». Я ему говорю: «Смотри, у него и друг здесь какой хороший, Серёжа вот этот, что на дне рождения был!» Это ж, Зоя Кузьминична, у него впервые, у Олега, чтобы такой друг. Вы же понимаете, с его, с этим вот… А тут Сергей. И Олег всё время – только про него. Друг, говорит, мой.

– Да вот что-то я слышала, рассорились они? Кажется, даже подрались, Олег даже с синяком в школу приходил.

– Да ну что вы! – ахнула тётя Люба. – Это ж не Сергей. Это же отец его так. Он же, Алексей Владимирович, души в Олежке не чает, но вот вбил же себе в голову, что должен из него настоящего мужика сделать. И почему-то думает, что вот так надо. А мне хоть сквозь землю провалиться. Это ж всё при Серёженьке произошло.

И тут эта ебанутая сука повернулась ко мне, глаза горят, смерила взглядом с головы до пят, а потом как шарахнет ногой по полному ведру! Потом – ещё раз! Ведро опрокинулось, вода мне на ноги. Она – ещё раз, по пустому уже почти. Грохот! Кузьминишна с тётей Любой выскочили из кабинета: «Что тут у вас за светопреставление?» А она лицо ладонями закрыла и убежала. Даже портфель в классе оставила.

Я пол в коридоре вытер. Потом сходил, ещё воды набрал, в классе помыл. Тётя Люба с Кузьминишной ушли уже. Я хотел её портфель взять, ей к двери отнести, позвонить и убежать. Потом думаю: «Да пошла бы она! Мальчика выискала. На побегушках!» Вспомнилось: «Да был ли мальчик?». Закрыл класс, ключи сдал и пошёл домой.

31 марта, понедельник, позже

Сидел на кухне. Уже давно не писал, просто сидел. Не думалось ничего. Пустота. Даже не расслышал, как мама с работы вернулась. Вздрогнул, когда она сказала:

– Привет, сынок. А тебе тут посылка. Представляешь, кто-то прямо на почтовый ящик, сверху положил. Надписано – тебе. А вдруг бы кто взял? Хорошо, что я вовремя вернулась.

Она протянула мне что-то в обычной обёрточной бумаге с надписью «С. Тюленину». Я разорвал обёртку. Внутри оказался Софокл. Я открыл книгу. На форзаце простым карандашом было нацарапано куриной лапой: «А кассету я оставлю себе, ладно?». И строчкой ниже: «Матюля».

Я лениво перелистнул несколько страниц. Мёртвые буквы. Строчки в столбик. Ни рифмы, ни смысла, ничего. Пустота.

Я встал из-за стола, проскрежетав табуреткиными ножками по полу. Взял книжку двумя пальцами. Подошёл к мойке, открыл дверцу под ней и бросил книжку в мусорное ведро.

– Что ты, сынок? Что-то случилось? – почти прошептала мама.

Я повернулся спиной к мойке, но на маму не посмотрел. Я почему-то не мог оторвать глаз от пола.

– Понимаешь, мамуля, – сказал я.

Почему я так её назвал? Когда я в последний раз называл её так? Называл ли когда-нибудь? Может, это была маленькая месть за «сынка»? Я не знаю. Просто:

– Понимаешь, – сказал я, – мамуля… Очень не хочется вырасти пидорасом.

И сказав это, сумел таки отклеить взгляд от линолеума, и поднял голову, и хотел посмотреть в мамины глаза, но промахнулся и уставился в окно. Оказывается, уже совсем

 
* * *
 

На этом записи обрывались. Точнее, тетрадь просто закончилась. Я встал, подошёл к полке, пошарил по ней взглядом, перерыл остальные полки. Тетрадей больше не было. Да и существовали ли они когда-нибудь, другие тетради? Я не помню.

Через месяц Галка приехала на каникулы. Я хотел спросить у неё, но за все две недели, что она здесь провела, нам так и не выдалось случая нормально поговорить

Ронин³

Буде же самурай не убережёт своего господина или лишится господского покровительства, его назовут ронин. И никто не признает за ним ни чести, ни достоинства. Один лишь позор будет отныне сопровождать его по глухим кривым окольным тропам бесславной жизни.

Из записок Бертольда Фигмента, одного из первых европейцев, посетивших Японию в середине XVI века

Никакого другого имени у него быть не могло. Невысокий и худощавый, с чёрным ёжиком коротко стриженных волос. Азиатские глаза навсегда прищурились и уставились в недосягаемую даль. Нос – довольно тонкий для якута, а очки в тонкой проволоке оправы окончательно сделали его похожим на японца. Так выглядит лицо самурая, думали мы, насмотревшись фильмов в видеосалонах.

Всегда одет в костюм. Не в засаленный мышино-серый с отвисшими или залатанными локтями, как у других преподов, а в глубоко чёрный, безупречно отглаженный и без единой соринки на обшлагах и спине. Не говоря уж о перхоти на плечах – она просто немыслима. Его голова не умела производить перхоть, она служила совсем другим целям.

Костюмы хорошо сидели на его подтянутой фигуре, хотя спортсменом его бы никто не назвал. Скорее – офицером. Разумеется, японской армии.

Перемещался он стремительно и бесшумно. Гомонящую толпу студентов рассекал против течения, не задев никого даже краешком рукава. Он шагал, глядя в бесконечность перед собой, нашевеливая губами одному ему известные гимны и ловко лавируя между нами, броуновскими частицами. И никогда не изменяя скорости движения, он всегда входил в аудиторию со звонком к началу пары.

Но имя своё он получил не только из-за внешности. Больше из-за безжалостности и хладнокровия. Предметы он вёл всегда самые трудные, самые абстрактные, где обычным языком ничего не расскажешь. Он и учил нас презирать обычные языки общения.

Первую лекцию вместо приветствия он начал так:

– Что это, по-вашему?

И ткнул пальцем в дверь, из которой материализовался секунду назад. Мы озадаченно молчали.

– Ну, что же вы? Не слышу вариантов. Что это? Наверное, вы скажете: «дверь». А я вам возражу: нет, это – «аан». Но если бы сюда вошёл сэр Исаак Ньютон, он бы заявил, что это вовсе – «the door».

Он замолчал, послушал тишину, заполнившую аудиторию.

– И вот что интересно. Все мы правы и не правы одновременно. Ведь мало сказать, что это – дверь-аан-door. Это ещё и конкретная дверь, сделанная из какой-нибудь дерево-стружечной плиты, покрытая какой-то там краской, с заедающим ржавым замком и нехорошим словом, нацарапанным на уровне моих глаз. И ещё тысяча деталей. Но даже описав в точности эту дверь, мы почти ничего не скажем об остальных дверях, которых в одном этом здании – сотни.

Перевёл дух и продолжил:

– Из этого следует, что ни один предмет, ни одно явление так называемого окружающего мира не может быть точно названо и описано средствами языка общения. «Окружающий мир» – это фикция, тысячи языков общения – жалкая попытка описать фикцию. Мы с вами будем учиться думать и разговаривать на одном-единственном точном языке, способном описать реальный мир, а не тот мираж, который маячит перед нашими глазами.

Он подошёл к доске, взял мел. Как рукоять меча взял, всеми пальцами обхватил, и написал на доске какую-то абракадабру. Смесь греческих и латинских букв, стрелочек и ещё каких-то неведомых значков. Бесшумно отскочил на пару шагов назад, не отрывая взгляда от доски. Он оценивал сделанное, как художник оценивает свои мазки на холсте.

Надо сказать – написано было потрясающе. Настоящая каллиграфия. Но ему что-то не понравилось. Быстро шагнул обратно к доске и подправил хвостик у буквы «ρ», сделал его чуть длиннее, а завиток чуть сильнее закрутил. Теперь остался доволен результатом, бросил мел на стол, повернулся к нам, схватился обеими руками за обшлага пиджака и провозгласил:

– Вот единственно точный язык, который не допускает каких-либо двойных толкований и недосказанностей. Все, кто знает наш язык, понимают эту запись совершенно одинаково. А запись абсолютно точно описывает кусочек мира. И не маленький кусочек, скажу вам по секрету.

Он помолчал немного, глядя в пустоту перед собой, потом воскликнул:

– Ну всё, хватит философии! Для неё у нас другой факультет предназначен. Кому про двери нравится размышлять – могут туда отправляться. А кто остаётся – давайте вместе опишем реальный мир.

Он вновь ринулся к доске, схватил мел и начал писать. Он не сказал больше ни слова, только стучал мелом по доске и выводил значок за значком с невероятной скоростью. Мы с трудом успевали записывать за ним. О том, чтобы обдумать и понять не могло быть и речи. Время от времени он бросал мел, отскакивал от доски, не отрывая от неё взгляда. Поглаживал пятернёй ёжик волос и засовывал руки в карманы. Стоял так секунду. Потом вновь бросался в бой.

К концу первой полупары он весь был в мелу, с головы до пят. Рубашка вылезла из брюк, узел галстука сполз набок. Глаза горели лихорадочным счастьем, на лбу сверкали капли пота.

Он выводил какую-то очередную сигму, когда прозвенел звонок. Не дописав буквы, бросил мел на стол и пулей вылетел из аудитории.

– По-моему, он просто псих, – сказал какой-то студент, сидевший справа от меня.

– Всё гораздо хуже, – возразил ему ещё кто-то. – Он маньяк. Серийный убийца студентов. Старшекурсники говорят: с его экзаменов пятьдесят процентов на пересдачу идут. Они его Ниндзей прозвали.

Так я узнал его имя.

Закончился перерыв и вновь в аудитории материализовался Ниндзя. Опять одновременно со звонком, но поразило нас не это, а его костюм. Десять минут назад костюм был расхристан и покрыт мелом, а теперь – будто заново сшит, ни пылинки на нём. Волосы приведены в порядок, лицо бесстрастно, галстук на месте.

Не говоря ни слова, Ниндзя взял мел, дописал свою сигму и двинулся дальше, вновь распаляясь всё больше и больше с каждым ударом мела по доске. К концу пары он опять имел плачевный вид, а у нас от усталости отнимались пальцы.

И так каждую неделю – полтора часа писанины, не прерываемой словами. Это называлось лекциями. А ещё были практические занятия, которые почему-то назывались семинарами. Ниндзя писал на доске условие задачи, а мы пытались её решить. Как правило, без его подсказок ни у кого ничего не получалось. Только у меня.