Так, явно не вступая в конфликт, но самой логикой жизни, которую честно и талантливо воспроизводит, Вампилов полемизирует с теми, кто всю жизнь пугал общество свободой, демократией как символом анархического своеволия, ведущего к гибели, кто хотел бы сохранить за собой право вечно вмешиваться в любой жизненный процесс и регламентировать его по своему усмотрению.

Пьеса «Старший сын» (1967) в идейном плане прямое продолжение и развитие тем и идей «Прощания в июне».

В «Старшем сыне» (первоначальное название пьесы «Предместье») еще четче обнаруживаются главные черты творчества Вампилова, резко отличающие его от драматургов того времени. Это не только доверие к жизни, воспроизведение ее такой, какая она есть, в обход всем директивным идеологическим установкам на нее и самоустановкам, но и участие в самом органическом процессе творчества жизни.

Но чтобы идти за жизнью, за тенденцией ее развития (а не пытаться насильственно вести ее за собой куда-то туда, куда она не хочет идти, ну, как пытались поворачивать сибирские реки), надо быть свободным. А как художник Вампилов чувствовал себя свободным не в эпицентре жизни, а на периферии и даже на периферии периферии – в предместье, там, где жизнь слабее всего идеологизирована и искажена лицемерием, где она предоставлена самой себе и где в силу этого расцветает иногда за геранями и алоэ необузданный эгоизм махрового мещанства, но где действуют и эпические законы нравственного саморегулирования, самоочищения, какие действуют в самой природе.

Внезапное и нечаянное столкновение этих двух миров – предместья (семья Сарафановых) и «центра», хоть и периферийного и представленного не главными его представителями, «серьезными людьми», а комически сниженными («разочарованный» студент-медик Бусыгин и шалопай Сильва), – и есть «внешний» конфликт, вернее серия конфликтов, «Старшего сына», то комических, то трогательных, обеспечивающих движение сюжета и зрительский интерес. Эти конфликты на почве симпатий и антипатий молодых людей, в которых проявляются их характеры, их взгляды на жизнь, интересны и сами по себе (именно так, сами по себе, они и ставились в театрах), и как «псевдонимы» других, скрытых за ними и более серьезных антагонистических конфликтов, которые Вампилов в то время не имел возможности выразить явно. Это конфликты «серьезных людей», «умеющих жить» в любых условиях, и «блаженных» – людей, не умеющих и не хотящих приспосабливаться к любым условиям жизни, а потому и держащихся в тени, на обочине жизни.

Это конфликт Сарафанова с женой, бросившей малоперспективного музыканта и двух детей ради инженера, «серьезного человека».

Это и конфликт «несерьезного» Бусыгина с женихом Нины – Кудимовым, курсантом летного училища, «серьезным человеком». Но не этот конфликт, что в пьесе, окрашенный более скрытой иронией над курсантом, этаким хорошо отлаженным автоматом, чем враждой, а будущий их конфликт в других пьесах, когда их интересы столкнутся не на личной почве любовного соперничества, а на социальной почве.

Этот острый социальный конфликт, тлеющий на заднем плане его пьес, вырвался наконец наружу бушующим пламенем в «Утиной охоте», предвосхищая многие социальные конфликты последующей драматургии «новой волны», которая их ставила уже в резко обнаженной форме.

Но это в будущем (правда, не таком уж отдаленном). А пока Вампилов показывает людей, еще способных делать выбор, основанный не на соображениях выгоды («как лучше прожить»), а на внутренних душевных склонностях.

Пьесы «Прощание в июне» и «Старший сын» завершают первый этап жизни и творчества Вампилова – самый оптимистический, опирающийся на неисчерпаемые, как кажется, силы молодости, на ее естественный идеализм.

Его еще можно назвать педагогическим. Драматург сам действовал, то есть сам жил, со своими героями, естественно и легко приводя их к должным поступкам, отвечающим высшим человеческим интересам. И сам как личность рос вместе с ними, их нравственные достижения были и его духовными завоеваниями.

Он, как и каждый писатель, тешил себя иллюзиями, что они перейдут в саму жизнь, ведь такая социально-нравственная педагогика завещана нам великой традицией всей русской классической литературы. Ее сила и ее слабость обнаруживаются и у Вампилова. Поэтому, переходя к новому этапу его творчества, начавшемуся с «Утиной охоты» (1967), сразу отметим его главную черту: новые герои Вампилова, повзрослевшие на 10–15 лет, начинают сопротивляться автору, они не хотят следовать его социальной педагогике, они считают ее наивной, игнорирующей грубую реальность, апеллирующей лишь к высшим духовным ценностям, которые для них – бессодержательная абстракция.

Они идентифицируют свое сознание с истиной, которую почерпнули не в сердце своем, не в глубине своей человеческой природы, а «в жизни» ¡Повседневная жизнь, принципы ее организованности и выживания для них – та самая «истина», которую они противопоставляют истине автора. Если в жизни нет бескорыстной любви к ближнему, если в ней нет добра ради самого Добра, а есть только «ты – мне, я – тебе», если нет любви ради самой Любви, а есть только любовь потребительская, «кооперативная», если нет человечности ради Гуманизма, а есть человечность, дозволенная «от и до», – значит, их нет вообще и апеллировать к ним по меньшей мере несерьезно, а по большей – провокационно, преступно!

Мы теперь переходим к главному герою Вампилова, у которого, кстати, было «все»: и любовь с женой, и юная красотка, и квартира, и работа, и друзья, и самый лучший политический строй в мире, как его уверяли, а он тем не менее чуть не застрелился.

О пьесе «Утиная охота» споры не утихают до сих пор. Ведутся они в основном вокруг главного героя, Виктора Зилова, и прошли уже все стадии – от резкого неприятия героя и убийственной критики в его адрес до попыток его реабилитации.

Вампилов создал крупное произведение, которое вошло в классический фонд русской драматургии. И как таковое оно уже начинает взаимодействовать со временем по закону классики: «прошла злободневность, проступила вечность».

Пришло время смотреть на Зилова сквозь призму классической традиции. Без этого мысль автора может затеряться в мелком «злободневном» анализе. Если слабости Зилова рассматривать «не как пороки, а как стихии общественной жизни» (И. Гончаров. «Мильон терзаний»), то мы докопаемся до тех истоков, откуда проистекает драма героя.

Заглянем без предубеждения в смятенную душу этого «скитальца». Рассмотрим его в главных проявлениях жизни – в работе, в семье, в общественных отношениях, в «духе». Не будем «пересказывать» события его жизни, «описывать» его поведение. Очень часто в пересказе критиков жизнь героев так препарируется из-за нередко предвзятого к ним отношения, что до истины, которую драматург стремился выразить в своем герое, не добраться. Поэтому мы лучше предоставим слово автору и его герою.

Итак, ему тридцать лет, он инженер по образованию, но на производстве не работает, а служит в «центральном бюро технической информации» в одном из глубинных областных центров.

Уже при первом близком знакомстве с героем выявляется, что мы имеем дело с незаурядным человеком, выделяющимся из толпы своих друзей некоей «странностью», которую приблизительно можно назвать бескорыстием. Душа его, оказывается, свободна, не рвется ни к одной из форм материальных благ. Из всего, «что он любит» – женщин, друзей, карьеру, веселье, – он по-настоящему любит лишь охоту, на которой, кстати, ни разу еще не убил ни одной утки, следовательно, он и в охоте-то любит не вещественный ее результат – добычу, а то, что она дает его душе, – эстетические переживания, эстетическую радость бытия. Бескорыстное наслаждение красотой – признак душевного благородства. Галина, его жена, сама женщина незаурядная, не могла бы полюбить низкого, бездуховного человека, дебошира и пьяницу или такого, как Саяпин или как Дима-официант, вызывающий у нее инстинктивное отвращение.

Зилов, в отличие от своих закадычных друзей – Саяпина, Димы, даже романтика Кузакова, – способен с особой правдивостью, социально-нравственной остротой увидеть себя и других в системе общественных отношений, подчеркнуть их бесчеловечность, грубый эгоизм, попрание человеческого достоинства, которые давно стали у нас «нормой» жизни. И здесь он выделяется своим трезвым умом. Несомненно, в его словах нередко звучит голос самого Вампилова.

А. Вампилов один из первых серьезно заговорил о парадоксах социального развития: одни (Саяпин) давно, десятилетиями мечтают об элементарных условиях человеческой жизни (квартире, зарплате, человеческой обстановке), а другим (Зилову) этого уже мало, они от быта «рвутся в небо», хотят узнать: зачем они живут, каково их предназначение в этой жизни? И в силу разницы своего материального положения (даже этой, весьма незначительной!) они, конечно, уже психологические антагонисты. И нет ничего удивительного в том, что Саяпин невольно и безотчетно для себя примеривается к квартире Зилова, в случае если тот действительно покончит с собой, – инстинкт зверя, почуявшего возможность занять высвобождающуюся нору, оказался сильнее человеческих чувств. Но не нам, имеющим прекрасные квартиры и живущим в столицах, осуждать его за это! Это было бы неблагородно и непорядочно и смахивало бы на барское чистоплюйство какого-нибудь Кушака, этого провинциального «главначпупса», пользующегося в жизни режимом наибольшего благоприятствования и обладающего уже всем тем, о чем мог тогда только мечтать «мещанин»: прекрасной квартирой, хорошей зарплатой, машиной, дачей, женой «с сахарными зубами». Но ему и этого мало, и он хлопочет с помощью подчиненного о молодой любовнице. В пьесе Вампилов как раз показал три главных социальных слоя нашего общества тех лет, которые можно условно обозначить как бесквартирный, квартирный и квартирно-машинно-дачный. А между ними еще – множество прослоек.

Какая социальная пестрота! Люди видели все это и не понимали, в каком обществе они живут, а призывы («догоним и перегоним») и обещания («нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме») и вовсе сбивали их с толку, порождая путаницу, странные иллюзии, фантастическое восприятие действительности, пока наконец все это не было «мудро» названо «реальным социализмом», который оказался – как теперь мы были вынуждены признать – застойным. Мы пережили период довольно долгий,