– Смоленск. – Помолчав, продолжил: – Немцы в апреле сорок третьего объявили, что большевики в окрестностях Смоленска расстреляли пленных польских офицерув. Привезли на место расстрела врачей, специалистов по трупам из-за границы. Польскую миссию Красного Креста… Печатали во всех своих газетах, по радио… По фамилиям, званиям… Почти пятнадцать тысяч офицерув. Сказали, что НКВД расстреляло в мае сорокового года.

Савушкин сидел, оглушённый страшной новостью, не в состоянии что-то ответить. Пан Заремба продолжил:

– У нас многие поверили. Особенно те, кто знаком с роднёй тых офицерув. Они ведь получали письма из лагера – до мая сорокового. А потом письма перестали приходить… Я – старый русский солдат, я всегда говорил своим – этому не можно верить. Офицерув убили немцы, инакш быть не может. Немцы! Но комиссия Красного Креста… Заграничные специалисты… Вдобавок – многие помнили войну с большевиками… – Старик вздохнул, допил чай, и добавил: – Так что вот такие дела, капитан…

Савушкин покачал головой.

– Я об этом ничего не слышал… хотя нет, было какое-то опровержение Совинформбюро, в это же время. Но я пропустил его мимо… О том, что осенью тридцать девятого интернировали поляков – знаю, у нас об этом писали. Но я думал, что они все в армии Андерса…

Пан Заремба отрицательно покачал головой.

– От них нема вестей с весны сорокового…

Капитан помолчал, подумал, а затем сказал:

– Нет. Не может быть! Зачем? – Внезапно оживившись, спросил: – Ты сказал – огласили фамилии и звания? Всех офицеров?

Пан Заремба кивнул.

– Так. Пофамильно.

Савушкин облегченно вздохнул.

– Это немцы. Точно не наши!

– Откуда ты знаешь? Ты ведь об этом узнал только что? – С едва уловимой надеждой спросил хозяин дома.

– Фамилии. И звания. Значит, у тех, кто их озвучил – были на руках списки или документы. Или то и другое.

– Так. Немцы объявили, и международная комиссия подтвердила – на трупах были документы, личные вещи, деньги.

Савушкин про себя грустно улыбнулся. Наверное, хорошо, что этот старый и мудрый поляк не знает подробностей нашей довоенной жизни…

– Пан Заремба, я вам тяжёлую и грубую правду скажу, но вы – человек поживший и немало видевший, вы поймёте. Так вот – согласно требованиям НКВД, лица, подлежащие расстрелу, перед… исполнением тщательно обыскивались, и у них изымались все документы, записи и любые предметы, годные к опознанию трупов. Если бы польских офицеров расстреляли наши – никаких документов и личных вещей на них бы никто не нашел. За отсутствием таковых… – Помолчав и дав пану Зарембе осознать эту информацию, Савушкин спросил: – Вы говорите – немцы и звания сообщили?

– Так. – Согласился пан Заремба.

– Этого тоже не может быть. До июля сорок первого военнопленные не имели права носить знаки различия. Это я точно знаю, по работе. И трупы, которые отрыли немцы – не могли иметь на своих погонах звёзд, или что там в Войске Польском за знаки… Это не наши! Я уж не говорю о деньгах и личных вещах – это вообще нонсенс. Немыслимый в условиях СССР… Нет. Это немцы.

Старик кивнул.

– Я знал. Просто мне нечего было сказать тем, кто поверил немцам.

– Вы и сейчас не говорите. Мы на немецкой территории… – Савушкин замолчал, а затем, вздохнув, продолжил: – Ладно, после войны всё разъяснится. Где, вы говорите, немцы разрыли эти могилы?

– Урочище Катынь.

Савушкин пожал плечами.

– Не слышал. Хотя под Смоленском мы стояли почти месяц… Хотя погодите… Я сейчас вспоминаю опровержение Совинформбюро, тоже где-то в апреле сорок третьего. Там говорилось о Козьих Горах. Так?

– Не помню, но может быть.

– Да, теперь вспомнил. Тогда мы, помнится, очень удивились этому выступлению – зачем опровергать заведомую клевету? Ведь Козьи Горы – это дачная местность в десяти километрах от Смоленска, там пионерский лагерь, дачи, санаторий НКВД… Кто ж расстреливает в таком месте? Расстреливают в глуши…

– Так. И ещё. Немецкое радио для поляков передало, что польские офицеры из миссии Красного Креста узнали среди трупов своих коллег – тоже офицерув.

– Через три года? – Савушкин изумлённо покачал головой. – И что, есть те, кто этому поверил?

Пан Заремба сокрушённо кивнул.

– Так. Но это не есть самое страшное. Самое страшное – что вину НКВД в этом убийстве признало наше правительство в Лондоне…

В кухне повисло тяжёлое молчание. Которое, прокашлявшись, нарушил Савушкин:

– А ваша здешняя подпольная армия, АК, подчиняется Лондону. И значит, помощи от неё нам ждать не приходится. Ни нашей группе, ни всей Красной Армии. Так, пан Заремба?

– Не совсем, но в целом – так. – Старик тяжело вздохнул.

– Ладно. Это нас пока не касается. Комендант в Ожаруве говорил о каких-то «батальонах хлопских», которые де сильны в этих местах. Это что за войско?

– Ruch ludowy… То есть Крестьянская партия, это её отряды. Формально они считаются частью АК, но только формально. Они более лояльны к русским… Это не есть партизанское движение, как в России, но иногда бывают бои – батальоны хлопские атакую немцев, защищают польских рольников… крестьян, по-русски. В городах их нет, там АК, но они сильны на селе… Да, есть ещё Армия Людова, это коммунисты, лояльные Сталину, но их мало. Ваши им помогают, присылают оружие и людей, но… В общем, их мало. З немцами работает польская вспомогательная полиция, гранатовцы, у них синие мундиры, «синий» по-польски – «гранато́вы». Формально они охраняют порядок – но прежде всего занимались евреями. В основном это полицианты с довоенного времени. Немецкие военные их не касаются… Там есть люди из АК, много таких, кто просто пережидает. В основном поддерживают лондонское правительство…

Савушкин про себя выругался. Чёрт ногу сломит в этой польской политике! Вроде ж есть общий враг – так объединитесь! Нет, каждая партия создаёт свои вооруженные отряды и готовится к… А к чему они готовятся, кстати?

– Пан Заремба, есть информация, что АК готовит вооруженное выступление против немцев. Что из Англии в мае прилетели офицеры, которые настаивают на восстании в Варшаве. Информация немецкая, веры ей нет – но всё-таки, дыма без огня не бывает… Вы что-то слышали об этом?

Пан Заремба только махнул рукой.

– Глупство, пан капитан, глупство, и ничего более. Эти разговоры идут, как вы правильно сказали, с мая, но, я думаю, это просто слухи. Позлить немцев…

Ну почему глупство, подумал про себя Савушкин. Довольно-таки логично… Немцы уходят, мы готовимся войти – и оп-ля! Лондонские поляки захватывают власть в Варшаве. И уже как законные власти – определяют правила поведения Красной армии в Польше. Логика есть…

– Ладно, Тадеуш, время позднее, давайте ложиться спать. Завтра у нас у всех – трудный день…

Старик кивнул.

– В Польше трудные дни – скоро как пять лет…

* * *

– Ну что, Некрасов? Докладывай, пока Ганнуся завтрак готовит…

В «доме под бляхою» донельзя уставший Савушкин, сидя на чурбаке во дворе, негромко опрашивал своего снайпера – тоже вымотавшегося до упора. Три ночи без сна, при том, что днём можно разве что изредка покемарить – всё ж тяжковато…

Тот тяжело вздохнул и пожал плечами.

– Одиннадцать составов товарняка в сторону Варшавы и два санитарных и пять грузовых – в сторону Лодзи.

– Платформы какие-нибудь – с грузом в брезенте или в этом роде?

– Ничего. Товарные вагоны на восток – гружёные, чем – неизвестно. Из Варшавы – порожняк. По прогибу рельсов определил и по звуку.

Савушкин почесал затылок.

– Ничего не понимаю. Третью ночь тут сидим – безрезультатно. Позавчера – семь эшелонов туда и четыре обратно, вчера – двенадцать туда и шесть назад… Бред какой-то. Если у них в планах отступать – они уже должны вывозить из Варшавы тыловое имущество. Сотни вагонов и платформ, десятки эшелонов. А ты говоришь – два санитарных да полдюжины порожняка… Не сходится. Подлежащее со сказуемым не стыкуется.

Некрасов помолчал, а затем скупо добавил:

– Зенитный дивизион стал на позиции за железной дорогой, метрах в трехстах от переезда. Всю ночь капониры рыли. Наши, русские. По голосам опознал… Власовцы или «хиви», чёрт их разберет, христопродавцев…

Савушкин выругался.

– Суки! – Помолчав, добавил: – Нехорошее чувство у меня, Витя. Думаю я, что не планируют немцы уходить с правого берега… – И продолжил: – Конечно, зенитки они могут ставить и для прикрытия отступления. Но вернее – для обеспечения развёртывания каких-то частей. Та дивизия у Изабелина меня шибко тревожит…

– А у вас что, товарищ капитан? На шоссе?

– Да тоже ерунда какая-то… Никаких колонн тыловых подразделений в сторону Лодзи. Ничего, что было бы похоже на подготовку отступления. Под утро в сторону Варшавы прошла колонна тяжёлых МАНов, в тридцать с лишним штук, с парой броневиков в охранении – и так, по мелочи. Не, Витя, не думают немцы отступать…

– Товарищ капитан, може, не стоит торопиться?

Савушкин досадливо поморщился.

– Это понятно, выводы делать рано, мы тут ещё чуток постережём фрицев, понаблюдаем – но я тебе скажу, что по одной капле воды можно определить солёность всего океана. Сегодня семнадцатое июля. Признаков подготовки немецкого отступления – нет. Я тебе больше скажу, никаких вообще признаков того, что немцы сломлены и вострят лыжи из Польши – нет… Ладно, пошли пожрём. Зря, что ли, старик Тадеуш нас снабдил провиантом до конца войны, а Ганнуся уже с рассвета чё-то кашеварит…

Отношения с Ганнусей Савушкин решил выстроить просто – они ей ничего не объясняют, не рассказывают и душещипательных бесед не ведут. Они немцы, как женщина она их не интересует, а куда временные жильцы уходят по ночам – не её дело. Взамен они щедро оплачивают её услуги (Савушкин в первый же день выдал женщине триста злотых, и на ломаном польском пообещал ещё, по отъезду) и снабжают продуктами её семью (старик Заремба загрузил в их «опель» мало что не половину своего погреба – два мешка картошки, мешок овощей, килограмм десять сала, трёх кур, пару фунтов масла и сотню яиц). Ганнусю, судя по всему, такой расклад весьма устроил, она готовила постояльцам шикарные польские завтраки, обеды и ужины (правда, из ими же привезённых продуктов), а её старший сын Чеслав, бойкий пацан лет десяти, каждый день мыл их «опель» – впрочем, более из интереса к этому чуду автопрома, нежели из необходимости. Савушкин в первый же день одарил обоих сыновей Ганнуси плитками эрзац-шоколада – но никаких вольностей в отношениях не допускал. Они хорошие немцы, но – немцы. Всё, аллес…

Завтра уже восемнадцатое. Ровно неделю они в Польше. И – никакого результата! Даже яичница с салом в глотку не лезет – хотя приготовлена отменно… Что происходит на фронте? Почему немцы не бегут панически в свой фатерлянд? Он помнил окружение под Корсунем полгода назад, тогда немцы бешено рвались на запад, бросая по пути, как говорится, пушки и знамёна, оставляя тысячи раненных и трупы своих убитых генералов. А тут – тишина и благолепие, как будто и войны никакой нет… Чёрт возьми, что происходит?

Позавтракав и выйдя во двор (а заодно прогнав крутящегося под ногами донельзя услужливого Чеслава, надеявшегося на дополнительную шоколадку), Савушкин с Некрасовым, спрятавшись в беседке в кустах сирени, продолжили разговор.

– Так, Витя, сегодня – последняя ночь, и завтра утром едем к Зарембе.

– Есть, товарищ капитан. Сегодня, как обычно?

– Нет. Давай поменяемся, ты – на шоссе, я – на железку.

– Как скажете. Товарищ капитан, я всё же забурюсь в «опель» и посплю, уже нет сил никаких… Разрешите?

Савушкин кивнул.

– Хорошо. Ты прав. Я тоже попрошу Ганнусю где-нибудь мне постелить, тоже глаза слипаются. А тут ещё яешня её с салом, поневоле заснёшь. Даже холодный душ не спасает…