Время стервы

Александр Шорин

Я понуро шел по размокшей от мартовской грязи улице, и в голове стреляли маленькие салюты: злость, смешанная с отчаяньем и безумным любопытством…

Была пятница, и еще несколько минут назад я торопился домой: на ужин жена обещала блины, а на полке, только что закачанная в айпад, дожидалась новая книга. В общем, вечер обещал быть спокойным и тихим, как мягкие тапочки. И все это тихое спокойствие было нарушено очень коротким телефонным звонком: жена сказала всего одно слово: «Договор» и тут же отключилась.

Беситься, в общем, было бесполезно: договор есть договор. Перезванивать, в общем, тоже: сразу после звонка телефон она отключала – проверял уже… Тем не менее я, ясное дело, бесился.

А ты бы на моем месте?!

Странный этот уговор-договор мы с Лизой заключили, когда я предложил ей пойти в ЗАГС. А до этого были бесконечные месяцы ухаживания.

Ей-богу – славная девочка, но странная. Да что тут крутить – влюбился-то я с первого взгляда, да прям по Булгакову: ножом под сердце, обухом по голове. Увидел только фигурку эту точеную, лисью ее мордашку с родинкой на левой щеке, голос ее звонкий услышал – и все, пропал. А когда разглядел походку: идет, и вроде бы танцует – то окончательно обалдел. А главное где увидел – вот ни за что не поверите! – в библиотеке. Это в наше-то время, когда Гугл рулит, а молоденькие девушки максимум на что способны, так это досмотреть до конца какой-нибудь фильм, да и тому предпочтут ролики в Ютубе… А эта, понимаете, сидела и скромненько так читала «Характеры» Теофраста – старенькое такое издание. Не удержался я тогда, тихо так сказал: «Болтливость – если угодно дать ей определение – это, скажем, невоздержность в речи». Подняла она глаза – два огромных зеленых омута – и ответила, тоже тихо, но очень отчетливо: «А болтун вот какой человек…», указала на меня тонким пальчиком и засмеялась – переливчато так, колокольчиком. Тут-то я и пропал…

…В кафе – легко, в кино – запросто, на дискотеку – почему бы и нет? Все что угодно, кроме личной информации. Лиза – и все тут. За месяц знакомства даже не выяснил, где она живет. Общаемся, веселимся и – вдруг! – «Мне пора, пока», и будто не было ее. Позвонить ей можно хоть ночью, смс-ками – хоть рассказы пиши: ответит. Красота, образованность, манеры.

Однажды, купившись на теплоту в голосе, попробовал поцеловать. Посмотрела удивленно:

– Уверен, что тебе это нужно?

Кивнул: уверен.

– Не уверена, что это нужно мне, – заливистый смех. – Мне пора. Пока… любовник.

Еще через месяц, вконец измученный и заинтригованный, я предложил пойти в ЗАГС.

Посмотрела на меня – внимательно так, словно увидела впервые. Покрутила тонкими пальцами прядь своих светлых волос.

Подумалось: скажет сейчас, что я совсем ее не знаю, а она не знает меня… Ничего подобного!

– Я буду прекрасной женой, – сказала она серьезно, но как-то задумчиво – будто и не со мной разговаривала, а сама с собой.

И вдруг выпрямилась стрункой. Спросила:

– Значит любишь меня?

Нет, даже не спросила. Сказала это как утверждение.

Но я, конечно, закивал, начал что-то говорить возбужденно…

– Хорошо, будь по-твоему. Только я хочу, чтоб ты знал: для меня это очень важный шаг…

Я снова что-то начал говорить, но она мягко взяла меня за руку и продолжила цитатой из Теофраста:

– И пока собеседник отвечает, болтун перебивает его…

А когда я замолк, сконфузившись, продолжила с мягкой улыбкой:

– Я приду к тебе голой. Ни родственников, ни друзей, ни документов. Имя только… Имя оставлю. И – никаких расспросов о моем прошлом, хорошо?

– Конечно, я…

– И – главное! – договор: что бы ни случилось, если я тебе звоню и говорю слово «Договор», то ты должен на сутки исчезнуть из моей жизни. Не искать встреч, ни о чем не спрашивать. Могу поклясться, что это не будет часто.

Никогда раньше не слышал ни о чем подобном…

…Брел я, и мокрая снежная каша хлюпала у меня под ногами. Я знал, что дома меня ждут обещанные блины – понятно, уже остывшие – и холодная одинокая постель…

Лиза оправдала самые смелые из моих ожиданий. Она стала не просто хорошей женой. Можно сказать идеальной: дома она как гейша могла угадывать малейшие мои желания. Как-то выправила себе документы (я знал, что они поддельные, но не совался в это дело), стала работать переводчиком (сразу с нескольких языков) и очень хорошо зарабатывать. Мои друзья стали ее друзьями и порой казалось, что даже мои мысли – ее мыслями. Вот только…

Вот только этот проклятый договор!

…Если идти до дома пешком через весь наш огромный мегаполис – это часа два, не меньше. Пройдя километров пять, я устал, продрог, но так и не успокоился. Зашел в первое попавшееся кафе. Заказал чашку кофе, какие-то бутерброды, закурил.

Совсем незнакомое было кафе. Незнакомое и очень странное. Будто в другое измерение попал: официанты – во фраках, а официантки – в передниках прямо на голое тело и все – как подбор – стройные красавицы. Как будто частный клуб или элитный ресторан для избранной публики. Музыка – тихим фоном, на танцполе – смуглые девушки змеями извиваются. И как меня пустили сюда: в грязных ботинках, в джинсах, в свитере моем потертом? Я был так поражен, словно зайдя в деревенский сортир, оказался вдруг в ватер-клозете гостиницы «Хайят»… Разволновался, засмотрелся… Но успокоился понемногу: тоже я не лыком шит, много где бывал, просто вот так неожиданно…

И… Расслабился. Где наша не пропадала? Заказал еще кофе, коньяк, да и стал смотреть с удовольствием на танцпол. А там змей уже сменили негритянки, охотно демонстрировавшие свои большие черные груди.

А потом… Потом на сцену вышла Она. Вся в белом и прозрачном, вот только волосы почему-то синие. Вышла, и сразу ясно стало: и змеи эти, и прочие негритянки ей и близко в подметки не годятся – прима.

Смотрю на нее во все глаза, а кто-то во фраке шепчет в ухо: «Эта девушка желает с вами приват, пройдемте вон туда, за ширмочку». Берет меня под локоть аккуратно и ведет… Показывает неприметную дверцу…

И… снова я в каше снежной пополам с грязью, только вот метель началась и – город почему-то незнакомый. А еще: щека горит – то ли от поцелуя, то ли от удара. Не помню.

И имя свое не помню. И знакомых у меня больше нет. И истории моей личной тоже… Все, что помню: Теофраст, «Характеры».

Почему-то такая цитата: «А трус вот какой человек…»…

Про голову вампира, фаршированную чесноком

Александр Шорин

Первый раз Зоя получила по зубам от своего мужа Николая на следующий день после того, как они сошлись. Буднично это было: вечером, садясь есть борщ, он поморщился и ударил ее по губе, которая мгновенно распухла. В этом его действии не было злобы: примерно так же походя он хлопнул бы комара на шее. Борщ не был даже пересолен – просто он показал ей, кто в доме хозяин.

Она поняла это. И не обиделась. Но есть рядом не стала, хотя поставила тарелку и себе тоже. Осталась прислуживать. И больше никогда не ставила себе тарелку.

Она вообще всё поняла. Почему свадьбы у них не было, даже комсомольской. Почему он, такой красивый – усатый и с шашкой – выбрал именно её, сироту из убогой деревни, бросив брату (главному в семье) в качестве калыма мешок картошки.

Чего тут не понять? Он просто ее купил, как покупали когда-то крестьян – чтоб вела хозяйство в доме. Красный командир решил осесть и остепениться. Её, собственно, даже никто и не спрашивал. Даже брат…

Зоя была наполовину еврейкой, а значит виноватой. В чем виноватой, вряд ли она смогла бы ответить. Впрочем, над таким вопросом и не задумывалась никогда, но знала: если что, будут бить. Когда умерли папа с мамой, брат ушел на войну, она стала прислуживать в доме тётки. Били – потому что еврейка; потому что голодно; потому что умная; потому что в школу хочет; потому что нужно обязательно кого-то бить.

Брат потом вернулся и забрал ее к себе. Не бил. Научил читать. Продал за мешок картошки.

Его она тоже поняла: семеро по лавкам, лишний рот. А картошка – это жизнь…

Она умела приспосабливаться. Быстро привыкла к новому дому. На работу Николай ее не пускал, хотел чтоб за хозяйством следила: корова, поросёнок, десяток кур.

Вставала она с рассветом и, отправив корову на выгон, возвращалась делать мужу завтрак: яйца, хлеб, молоко. Потом за ним приезжал автомобиль, и он, скрипя портупеей, уезжал на работу.

Обедал муж на службе, а ужинал всегда дома, и ужин любил богатый: борщ, мясо с картошкой, яичницу со шкварками…

Бил редко, говорил с ней – ещё реже. Она даже не знала, где он служит. Знала только, что он – большой начальник: водитель у него с машиной и маузер на боку.

Радовалась, что сытно. Тайком брату в деревню переправляла картошку. Каждый месяц – мешок…

Дома всё было – как муж скажет. По выходным он любил сам поковыряться в огороде, с наслаждением колол дрова. А под вечер любил есть особое блюдо, которое готовил сам: тюрю из хлеба, размоченного водкой. После чего кряхтел, пел: «Эх, Маруся, нам ли жить в печали?» и тащил её в кровать. Потом она аккуратно выползала из-под него, спящего, и тихонько шла спать на своё обычное место – тюфячок у печки.

Всё она делала так, чтоб он был доволен. Не перечила и не своевольничала, не приведи Господь. И только одна у неё была странность, да и то небольшая: сама завела на кухне шкафчик, где начала коллекционировать баночки. Разные: большие и маленькие. В них – приправки.

Николай ухмылялся, но позволял. И даже привык спрашивать: «С чем сегодня мясо? С тмином?». Иногда угадывал, иногда – нет.

А однажды принес ей кулинарную книгу. Посмотрел – справится ли прочесть. Справилась.

Принес ещё одну. Ещё…

И как-то понемногу привык, что балуют его на ужин редкими блюдами. Сам начал приносить: то утку, то ананасы.

И начал спрашивать уже другое: «Что у нас сегодня? Утка пекинская?».

Улыбалась она в ответ, но молчала. Привыкла помалкивать. А он ответа и не ждал – привык.

И вот однажды он сказал: «Приведу гостей. Поросёнка молочного в яблоках сделать сможешь?».

Улыбнулась, кивнула.

«А шашлык кавказский?».

И шашлык смогла.

Пошло с тех пор: как выходные или праздник какой, гостей у них – полон дом. И стол ломится, и блюда редкостные. И хозяйка хлопочет.

Одна только особенность: за стол не садится, наливки не пьёт, с гостями не танцует.

Помалкивает.

– Чё ж, Коля, жена у тебя молчаливая такая? – спрашивал у него Иван, сослуживец с таким же наганом.

– На то и жена, чтоб молчала. Поговорить, Ваня, я и с тобой могу, – отвечал тот.

Остальные гости её вроде и вовсе не замечали. Зато этот, Иван, заприметил крепко. Стал норовить в уголок зажать втихомолку. Лапал крепкими пальцами, слюнявыми губами лез целоваться.

Шептал странное: