Глава 2. Два существа

Критика психофизиологии, произведенная Ушинским, в сущности, разрушительна. Но критиковать могут многие, при это далеко не всем есть, что сказать своего.

Что такое критика, если вдуматься? Это ведь не возможность в защищенном режиме сделать плохо своему собрату, уев его, где удастся. Чтобы критиковать другого исследователя, для начала надо увидеть то, что он пытается сказать. И это уже само по себе непростое действие, потому что видеть можно по-разному. Когда мы «видим» то, что нам показывают в кино, мы делаем не то же самое, что при чтении другого исследователя.

Увидеть то, что пишет ученый, – значит не просто принять его образы, но и соотнести их с действительностью. И тут начинаются сложности, ведь настоящий исследователь пишет о том, что до него еще никто не рассмотрел. Поэтому нам приходится часть исследования проделать вместе с ним, достроив свой образ мира.

Но образ мира должен быть точным, то есть соответствующим действительности, иначе мы не сможем на его основании действовать. Что, впрочем, тоже не совсем верно. Если мы хотим обманывать других, то мы можем использовать этот неточный образ мира, чтобы воздействовать на них. Это не совсем «действовать на основании образа мира», но это определенно какое-то действие ведущее к получению выгоды, то есть улучшению моей жизни.

Разница, если вдуматься, не такая уж тонкая: действовать самому на основании своего образа мира или продавать этот образ желающим обманываться. Но каким-то хитрым образом эту разницу видят далеко не все. И что любопытно, как раз ученые не очень хотят ее замечать. Поэтому вместо образа мира они расширяют Научную картину мира.

Любые картины мира – это не отражение мира в нашем сознании, а искусственные образования, рассказывающие о возможных мирах. Ярче всего это видно в фантастике и вообще в искусстве. Но на этом строится идеология политики, стратегия рекламы в экономике и строительство научного сообщества.

Настоящий профессиональный ученый отнюдь не искатель истины. Профессионал – это свой, который разделяет общие взгляды с сообществом таких же своих. Эти взгляды почти всегда неверны, но для этого придумано красивое научное имя – «гипотеза» и создано хитрое обоснование: научный поиск является процессом создания, выдвижения проверки гипотез. Таким образом гипотеза становится самой сутью науки, а с ней и ложность научных построений вливается в самое тело науки.

Истина же предполагается, но предполагается и то, что истина недостижима, возможно лишь приближение к ней. Поэтому, если вглядеться, то мы обнаруживаем исходную, можно сказать, догматическую ложь, введенную в самую ткань научного рассуждения как оправдание права и не надрываться из-за истины.

На языке девятнадцатого века философию науки можно было бы называть Оправданием лжи…

То, что мысль изреченная есть ложь, то есть не передает того, что ты думал, конечно, данность человеческого существования. И то, что нам не дано дать окончательных ответов на главные вопросы бытия, тоже. Но это не значит, что мы не должны стремиться к истине в каждом своем душевном движении. Психофизиологи стремились создать непротиворечивую картину человека, построенную на ложных допущениях.

Ушинский просто искал истину. Научный ее поиск предполагает исходное описание явления на основе наблюдений, а затем проверку его с помощью вопросов.

«Самое слово “внимание” показывает уже, что под ним разумеется акт взымания сознанием тех или других впечатлений внешнего мира, и не трудно убедиться, что этот акт сознания является необходимым условием превращения нервного впечатления в душевные ощущения.

Из огромного числа впечатлений внешнего мира, ежеминутно потрясающих наш нервный организм, мы ощущаем сравнительно весьма немногие; остальные же, делаясь физическими впечатлениями, не делаются психическими ощущениями.

Ухо наше открыто всегда; волны потрясенного звуками воздуха к нему прикасаются; составные части слухового аппарата дрожат; волны жидкости лабиринта струятся; погруженные в них концевые аппараты слухового нерва принимают эти движения; слуховой нерв несет их к мозговым центрам; все это совершается по неизбежным физическим законам; а между тем, если внимание наше чем-нибудь отвлечено, то мы не слышим звуков такой силы, что и малой доли ее было бы достаточно, чтобы расслушать эти звуки при малейшем внимании» (Ушинский. C. 203).

Это совершенно точное наблюдение, которое проделывал далеко не один Ушинский. Оно известно любому психологу и физиологу, но у кого-то оно вызывает желание задаться вопросами, а остальные не слышат!

Но ведь их слух и их глаза работают. Ведь они же пробежали глазами эти строки и все слова были восприняты и дошли до их «мозговых центров», так почему же вопросы не возникли?

«То есть, мы будем видеть, что нам хочется, хотя глаз наш, по законам оптики, будет отражать одновременно все элементы фигуры, всю фигуру. Не вправе ли мы вывести из этого, что глаз наш и мы – два существа различные, и что глаз наш не может видеть без нашего участия, без участия нашего внимания» (Там же.).

Никакой физиологической основы в психологии, никакой работы мозга! Если бы мы думали мозгом, мы не могли бы не понять прочитанного. Компьютер не имеет возможности выбора, выбор принадлежит мне.

Я не один, меня два: тот, что изучается физиологией, и тот, что должен бы изучаться психологией!

«Говорят, что в пылу битвы люди долго не чувствуют сильных, даже смертельных ран, и быстро слабеют или даже падают замертво, когда обратят внимание на текущую из них кровь.

Конечно, впечатления такого рода далеко перешли Веберовский порог сознания, и если бы душа наша, как утверждают материалисты, была тождественна с нервным организмом, то не было бы никакой причины не сделаться этим впечатлениям ощущениями» (Там же. C.204).

Одно мое существо может быть названо телом, другое – душой. Пока их пытаются изучать вместе, психология не становится ни точной, ни прикладной наукой. Это два существа, и это два различных предмета. Это говорю не я, это говорит основоположник естественнонаучной педагогики, построенной на изучении работы нервной системы…

«Все эти явления указывают нам на два факта: во-первых, на то, что производимое на нервы впечатление может быть совершенно полно и все же оставаться вне сознания; а во-вторых, что это впечатление может несколько мгновений оставаться в нервах во всей полноте своей, не переходя в ощущения.

Из этого уже выходит само собою, что впечатление и внимание два совершенно разные акта двух различных деятелей, и что эти акты могут сойтись и произвести ощущение; но могут и не сойтись, и тогда впечатление останется впечатлением, не дошедшим до сознания, или внимание, несмотря на всю свою напряженность, останется только вниманием, как бывает с нами тогда, когда мы напряженно прислушиваемся и приглядываемся, ничего не видя и не слыша» (Там же. C. 205).

Есть черта или граница. По одну ее сторону – все, что делают и воспринимают нервы. За этой чертой то существо, что обладает нервами, как под поверхностью воды, глядится в то существо, что по другую сторону, и пытается до него докричаться. А это, что над водой, иногда обращает на него внимание…

Но иногда верхнее существо испытывает тревогу и начинает искать ее источник. Тогда оно посылает внимание во всех направлениях и ничего не обнаруживает. И неважно, что, собственно, оно могло обнаружить. Важно лишь то, что внимание – вполне самостоятельная вещь, которую можно ощущать, можно посылать или направлять.

И можно удерживать само по себе, без предмета приложения, без внешних вещей и даже без органов восприятия или нервной системы. Вероятно, йога обучала именно этому…

Глава 3. Внимание как бодрствование

Сейчас, в рамках когнитивной психологии, стало модным рассматривать внимание физиологически как работу тех участков мозга, которые отвечают за бодрствование. Соответственно, внимание рассматривается как вид бодрствования, а рассеянность и несобранность внимания сопоставляются со сном. Эта новая теория в действительности лишь хорошо забытая старая теория Фехнера.

Напомню, в своих рассуждениях Ушинский со всей определенностью приходит к выводу:

«Из всех этих наблюдений мы считаем себя вправе вывести, что впечатление может быть совершенно полно, выполнить все физические условия, необходимые для того, чтобы сделаться ощущением, но не сделается им, пока не подействует на него какой-то другой агент; а именно сознание в своем акте внимания» (Ушинский, с.207).

Однако сомнения в физиологической гипотезе внимания на этом не исчерпываются.

«Не только появление внимания, но и его переход с одного предмета на другой необъясним по теории, не отделяющей сознание от нервов. Признав, что впечатление, переходя за веберовский порог силы, может не сделаться ощущением, Фехнер, как мы уже видели, кроме этого физического порога, принимает еще новый психо-физический: известную силу быстроты психо-физических движений, которой они должны достигнуть, чтобы сделаться сознательными» (Там же).

Если вдуматься, то физиологами девятнадцатого столетия было сделано точное описание изучаемого явления, из которого, однако, не были сделаны соответствующие действительности выводы.

Суть явления такова: человек воспринимает внешние явления, воспринимает он их с помощью телесных органов восприятия. И совершенно определенно эти органы восприятия обладают ограниченными возможностями: глаз человека видит хуже глаза орла, слух слабее, чем у кошки, нюх – чем у собаки.

Поэтому внешние раздражители должны обладать вполне определенной силой, чтобы быть воспринятыми, но не человеком, а его органом восприятия. Сколько бы я ни силился, но мой глаз просто не способен различить кратеры на луне. И это данность, которую нельзя не признавать и не учитывать. Но это данность физиологическая, характеризующая, так сказать, свойства вещества, из которого сделано мое тело.

При этом можно со всей определенностью признать: этот физиологический порог восприятия определяет наивысшие способности человека воспринимать. Мы можем достичь всей полноты восприятия, которую определила нам природа. Но выше ее шагнуть невозможно – наши органы восприятия просто не обладают такой возможностью.

Зато мы можем воспринимать хуже. И не в том смысле, что с годами наши слух зрение слабеют. Это всего лишь повышение естественного порога чувствительности. Но сколь бы высок ни был естественный порог, мы редко можем воспринимать на его уровне, зато почти всегда воспринимаем хуже. И это не физиологическая, не телесная неспособность. Тело к этому не имеет никакого отношения. Физиология завершается на этом рубеже, а дальше начинается мир и предмет психологии.

Именно этот мир, как некий научный олимп, и пытались завоевать новые боги, именовавшие себя физиологами. Они очень хотели сделать и то, что за порогом естественной чувствительности, предметом физиологии. И столь в этом преуспели, что научное мнение до сих пор на их стороне. С такими напористыми захватчиками не хочется спорить, им проще уступить. И это мудро, но не имеет никакого отношения к истине. Ушинский всего лишь расставляет вещи по местам.

Вслед за физиологами он принимает, что порогов, в сущности, два:

«Этот психо-физический порог Фехнера двоякого рода: один можно назвать общим, другой местным» (Там же).

Это Фехнер, скромно потупив глазки, называет порог местным и общим, чтобы сохранялось ощущение, что речь идет все о том же физиологическом пороге. Ушинский уже заявил, что задача не решается, если не видеть, что воспринимающих существ два. Но он пока идет вслед за Фехнером и прямо в его теорию внимания как бодрствования:

«При общем пробуждении и засыпании, – говорит он далее, – происходит вообще временной переход всей психо-физической деятельности из-под порога (сон) на верх порога (бодрствование). При частном пробуждении и засыпании (то есть при внимании и рассеянности) происходит только местная перемена между поднятием психо-физической деятельности над порогом в одном месте и понижением ее под порог в другом» (Там же).

Я плохо понимаю это мутное рассуждение Фехнера, зато хорошо вижу то, что хочет показать Ушинский:

«Таким образом, Фехнер видит в рассеянности частный (местный) сон, а во сне – общее понижение психо-физической деятельности ниже уровня сознания (разве в сновидениях сознание не действует?).

Но, спрашивается: кто же этот он, передвигающий вершину психо-физической деятельности, то подымающий, то опускающий ее по произволу, то рассеивающий, то сосредотачивающий, если сам человек ничто иное, как эта психо-физическая деятельность?

Во всем этом описании процесса внимания видно, что тут не один деятель, а два борца, и что скованное Фехтером слово психо-физический приходится разорвать на два психический и физический: сознание и нервный организм» (Там же. С. 208).

Глава 4. Внешняя сторона внимания

В сущности, Ушинский, используя наблюдения предшественников, создает описание изучаемого явления, то есть внимания. Сначала он описывает те проявления, которые называет внешними. Возможно, деление на внешнюю и внутреннюю стороны в отношении внимания и не совсем верно. Скорее, речь идет о внимании и об управлении им. Тем не менее завершу описание.

Посвятив предварительную часть исследования доказательству того, что внимание не относится к физиологии нервной деятельности, Ушинский разбирает еще несколько ярких черт внимания, которыми так или иначе занимался каждый, кто о нем задумывался. В сущности, это вопросы о природе внимания.

«На вопрос, может ли внимание наше быть обращено одновременно на различные впечатления, отвечают различно. Вундт, например, говорит прямо, что мы не можем сознавать разом более одного впечатления. Мюллер думает, что внимание не может заниматься разом большим числом впечатлений: – если много впечатлений является в одно и то же время, то ясность их уменьшается пропорционально их множеству. Фехнер не дает решительного ответа: впрочем, он скорее готов признать, что внимание может разделяться» (Ушинский. С. 209).

Сам Ушинский заявляет свое отношение с полной определенностью:

«Заметим, однако, что если бы внимание не могло обращаться разом на несколько впечатлений, то не было бы возможности перехода от одного впечатления к другим: наше внимание не могло бы быть отвлечено от предмета другим сильнейшим впечатлением» (Там же).

В этом утверждении Ушинского есть некая очевидность: если внимание может переходить на новый предмет, значит, этот предмет должен для него как-то существовать ко времени перехода. Более того, ушедший из внимания предмет тоже как бы помнится, и мы можем себя заставить себя вернуться к нему. Он как бы не совсем исчез из внимания.

Все это, как бы ни казалось возможным, не более, чем слабости умозрительной, рассудочной психологии, к которой относилась и психология сознания. А Ушинский явно считает внимание свойством сознания, как вы помните. Определение предмета исследования, которое делает ученый вначале, становится основанием всех его рассуждений. Ушинский в самом начале уже знал, что «сознание проявляется в различных душевных процессах… в процессе внимания, памяти, воображения и рассудка» (С. 200). Это определение не завершает исследования; ононе плод усилий, оно – исходная уверенность, которая и доказывается всеми последующими построениями.

А значит, это не поиск истины, а доказательство своей правоты. Этим болели все психологи той поры, впрочем, как и всех времен. Можно назвать это болезнью очевидностей. Если нечто очевидно, оно становится символом веры и не подвергается сомнению. Для Ушинского очевидно, что внимание входит в сознание, потому что без внимания невозможно сознавание. И это действительно так.

Но что такое сознание? Если сознание – сознавание, тогда внимание не просто участвует в нем, оно, в сущности, и есть сознание, по крайней мере, один из «процессов сознания». И это задает вполне определенное рассуждение. Но если задуматься и вернуться к наблюдениям? Да и ходить-то далеко не надо, достаточно вспомнить исходное определение: сознание проявляется во внимании и памяти. А что такое память? Разве не образы? А могут ли образы жить в потоке внимания или сознавания? Для образов нужна среда, имеющая объем и пространственность. Даже не буду сейчас обращаться к тому, как сам Ушинский определяет память, – противоречие уже налицо, и его достаточно для сомнения.

Если понимать сознание как сознавание, картина действительности будет искажена. А как понимает его Ушинский, когда задается вопросом о том, может ли внимание быть обращено на различные впечатления?

Я оборвал его рассказ о том, что думал об этом Фехнер. В действительности он завершается так:

«Фехнер не дает решительного; впрочем он скорее готов признать, что внимание может разделяться, но при этом думает, что, чем более предметов входит разом в наше сознание, тем каждый из них обнимается сознанием слабее» (Там же. С. 209).

Именно из этого рассуждения о сознании Ушинский и переходит к разговору о внимании, которое просто должно мочь «обращаться разом на несколько впечатлений». Очевидно, что для Ушинского одно вытекает из другого.

Иначе говоря, его внимание – это то же сознание, точнее сознавание, раз оно «обращается» на что-то. Отсюда и недоумение по поводу возможности перехода на новое впечатление или отвлечения от предмета другим впечатлением.

Что же за ловушка скрывается за всем этим? Всего лишь двойное понятие о сознании. Вся психология сознания вслед за Декартом понимала сознание как когито, то есть поток мысли или познания, направленный на что-то, например на самого себя. Это, в сущности, и есть сознавание. Но это не есть сознание, потому что помимо сознавания мы еще и помним, рассуждаем, думаем и воображаем. Ушинский сам говорит о памяти, рассудке и воображении как процессах сознания, входящих в него вместе со вниманием. Говорит, но не задумывается, что это значит и что они делают. А мы задумаемся.

Что такое сознавание и чем оно отличается от сознания? Почему-то русский язык различает эти два слова, а это значит, что за ними стоят различающиеся понятия. И если верить нашему языку, то сознание – это нечто со знанием, своего рода среда, хранящая знания. А сознавание – действие со знаниями, вероятно, творящее их или превращающее нечто в знания или использующее знания. Но для использования знаний есть другие имена – это думать, рассуждать, мыслить. Да и прямое наблюдение над собой говорит, что сознавать – это делать некое усилие, которое приращивает количество или качество знаний.

Старая психология вообще страдала недоверием к наблюдению и предпочитала логику, то есть рассуждение. А мы можем развивать искусство наблюдения.

Сознавание позволяет превратить воспринимаемое впечатление в знания. Но знания (мы все это испытывали) теряются, если не уметь их хранить. Поэтому знания надо превратить в образ. Для этого служит воображение. А затем уложить в правильное место, откуда его можно легко и быстро извлечь, – это память. А извлекать его нужно тогда, когда это потребовалось. А когда оно требуется? Когда появляется соответствующая задача. Значит, это делает разум…