– Не богохульствуйте, друг мой, – дружелюбно улыбнулся монах. – Не нарушайте третьей заповеди, не призывайте Бога всуе. Станьте хоть ненадолго истинным христианином, ищите материалистические причины, не связанные ни с чудесами, ни с колдовством, ни с Божьим провидением.

– Мутации! – вспомнил Варнак. – Причиной генетических изменений являются мутации. Удачные изменения закрепляются отбором. Только и всего!

– Мутации, Еремей, это поломки, – снова защелкал четками член ордена Девяти Заповедей. – Поломки генетического механизма. Сколько должно случиться поломок, чтобы карбюраторный двигатель стал инжекторным? Поршневой – реактивным? Или двухтактный двигатель стал четырехтактным? А ведь именно такого порядка видовые изменения и происходили при эволюции. Превратить двухкамерное сердце в четырехкамерное – это вам как? Можете себе представить путь плавного селективного отращивания на сердце и прилегающих тканях дополнительных венозных и артериальных сосудов путем поломок в прежней исправной схеме? Ну, или поэтапного отращивания жгутика у бактерии, который бесполезен без сложного механизма вращения, – равно как развитие механизма вращения, который бесполезен без жгутика? Впрочем, есть пример проще и нагляднее. Который прямо сейчас можно пальцами пощупать. Вот попробуйте пошевелить крыльями носа… Получается, да? Там находятся рудиментарные мышцы, которые сохранились в носу еще с тех пор, когда мы обитали в воде. В смысле, наш вид, наши предки. Вот это он и есть – тот самый промежуточный этап развития полезного приспособления. И какое он даст вам преимущество при отборе ныряльщиков в сравнении с теми, у кого мышцы атрофировались полностью? Или, будем считать, еще не развились?

– Вот тут-то вы и прокололись! – гордо парировал Варнак. – Никакой воды не было! Современные генетики неопровержимо доказали, что человек произошел от обезьяны!

– Вы уверены в том, что говорите? – заговорщически ухмыльнулся Истланд.

– Хотите сказать, я ошибаюсь?

– Зачем ошибаться? Достаточно обычной невнимательности, – рассудительно и размеренно ответил монах. – Исследуя генотипы наши и всяких приматов, генетики по наличию так называемых «меток», остающихся от перенесенных заболеваний, достаточно точно смогли определить, что вид орангутангов отделился от нас одиннадцать миллионов лет назад, горилл – восемь миллионов лет назад, шимпанзе – шесть или семь миллионов лет тому. Таким образом, согласно имеющимся научным данным, можно однозначно утверждать, что это обезьяны последовательно, вид за видом, произошли от человека, а не наоборот. Надеюсь, такая точка зрения не сильно травмирует ваше эго?

– Этого не может быть! Во всех учебниках и энциклопедиях указано, что человеку, как виду, всего сорок тысяч лет!

– Очень разумное замечание, – согласно кивнул Кристофер Истланд. – Итак, нам точно известно, что шесть с половиной миллионов лет назад у нас с шимпанзе был общий носитель генома. И нам известно, что сорок тысяч лет назад появился Homo sapiens. Вот только мы даже примерно не можем себе представить, что происходило в этот промежуток времени. Ибо, например, предков неандертальцев мы успели накопать многие сотни, если не тысячи штук. А собственных предков – ни одного. Надеюсь, вы в курсе, что неандертальцы, согласно исследованиям все тех же генетиков, нам даже не родственники? Помимо чуждых генов, неандертальцы были мохнаты, как куницы, имели обезьяний нос, больше похожий на банальные дырки для воздуха, куда более толстые кости скелета, меньший рост и совершенно другой мозг. Вот уж воистину чистые орангутанги!

– Но обезьяна у нас в предках все-таки была? – Варнак не преминул ткнуть монаха носом в животных родственников.

– А еще у нас в предках, судя по генетическим меткам, были мохнокрылы, карликовые броненосцы и даже червяки, – пожал плечами Исланд. – Не понимаю, почему именно мартышки вызывают у вас такой дикий восторг. Вот лично мне лемуры нравятся намного больше. Причем генетически они от нас ничуть не дальше тех же бабуинов.

– Вы слишком лихо разбираетесь в биологии для профессора физмата.

– Не профессора, а доктора, и не «физмата», а физики высоких энергий, – поправил его Истланд. – Но в первую очередь я христианин, три года изучал теологию, и меня не может не волновать тайна Божиего замысла. Вот скажите, неужели вам самому не интересно узнать секрет своего создания?

– Ну, три миллиарда лет эволюции от микроба к обезьяне уже разложены по полочкам, – хмыкнул Варнак. – Разберутся и с последним крохотным промежуточком.

– Вы понимаете, о чем вы говорите, друг мой? – откровенно скривился монах. – Дыра неизвестности в шесть миллионов лет! Вы хоть примерно себе представляете, что это такое? Пять миллионов лет назад не существовало, например, ни мамонтов, ни шерстистых носорогов. Вообще. Но эти виды успели появиться из ничего, освоить земные просторы, выиграв конкуренцию на выживание – а потом бесследно сгинуть, уступив место гигантским оленям по полторы тонны весом и пещерным медведям, тоже возникшим из ничего полмиллиона лет назад, распространившимся и начисто вымершим еще до нашего появления. Где-то во времена мамонтов возник и столь любимый в Голливуде саблезубый тигр, который вымер этак миллион лет назад, а вместо него явился пещерный лев, который тоже вымер… И все это случилось в пределах того срока, что прошел от нашей последней общей генетической метки с животным миром и до самого рождения «человека разумного» на свет. Шесть миллионов лет! За это время мы успели бы дважды превратиться в змей, потом обратно в китов, а потом благополучно выйти на берег и приклеить медвежьи ноги. Китайцы, вон, всего за пару веков превратили обычного карася в пучеглазых телескопов, вуалехвостов, толстобрюхих золотых рыбок и вообще незнамо в кого. Всего двести паршивых лет! А вы говорите о шести миллионах.

– Из вас вышел бы хороший профессор, Кристофер, – кивнул Варнак. – С душевностью умеете говорить, с азартом. Я бы вам возразил, но к сожалению, уже не очень понимаю, что именно вы хотите мне доказать и что я должен найти в интернете на этот раз?

– Простите, – вскинул руки монах. – Кажется, я слишком увлекся. Увы, в наше время трудно встретить человека, которому интересна современная фундаментальная наука. В большинстве случаев люди интересуются лишь наукой светской, склонной больше потешать, чем познавать. От исследований, которые спускают миллионы долларов на оттачивание методики окраски кошачьих усов или определение уровня аппетита в зависимости от цвета тарелок, меня, знаете ли, трясет. Видимо, многие современные диетологи искренне уверены, что негры Лесото ходят такими тощими потому, что кушают из синих тарелок, а не из розовых.

– Вам, Кристофер, наверное, нужно просто выговориться. – Варнак продолжал шарить среди интернет-справочников. – Может, и правда на преподавательскую работу пойти?

– В ЦЕРНе слишком мало специалистов, владеющих русским языком. А командировки к вам выпадают все чаще и чаще. То у вас ПИК построят, то свой ТОКАМАК возводить начнут, то новые компенсаторы для АЭС придумают… Боюсь, с моей загрузкой мне будет не до лекций.

– А где вы так хорошо овладели русским языком?

– Эмиграция первой волны, – отвернулся к окну монах. – Бабушка с дедушкой уехали сразу после семнадцатого. Она была уже в положении, побоялись… Ну, а дальше уже понятно. Обратной дороги не получилось. Мама с отцом дома говорили, конечно же, больше на французском, иногда на немецком, но с родителями общались по-русски и меня поощряли. Как видите, оказались очень правы. Мне это сильно помогло и в работе, и с образованием.

– Учились в России?

– Нет, но переводы с русского были очень востребованы. К тому же, когда в конце прошлого века многие ваши специалисты согласились работать в наших лабораториях, в большинстве институтов и университетов русский язык оказался не то что вторым, а первым языком научных дискуссий. И тут у меня тоже имелась хорошая фора перед коллегами. Я слышал очень многое из того, чего они не понимали или чем с ними не хотели делиться ваши специалисты.

– Теперь делятся?

– Советские тайны уже давно устарели, друг мой, – почему-то грустно улыбнулся Истланд. – А новые стали общими.

– Вы сказали, что родители общались то на немецком, то на французском. Так в какую же из стран эмигрировала ваша семья?

– В Швейцарскую Конфедерацию, товарыщ… – засмеялся он. – У нас четыре государственных языка, и хотя бы на двух из них сносно говорят практически все. Да еще без английского в наше время трудно. Так что зубрежки на мою долю в детстве выпало изрядно. Французский и русский люблю уже потому, что их учить не пришлось. Я с ними вырос.

– О, наши молодые возвращаются, – повернул голову Варнак, заслышав в коридоре знакомые шаги. – Кажется, смогли разжиться колбасой.

– Почему вы так решили?

– Катя собирается чем-то угостить Вывея. Пирожные он не ест, купить в вагоне-ресторане парное мясо весьма проблематично… – Еремей зашевелился мохнатой частью своей сущности, выбрался из-под стола и сел, преданно глядя волчьими глазами на дверь.

Створка отползла в сторону, впуская парочку, пахнущую копченой колбасой, вином и жареной картошкой. Девушка улыбнулась, присела перед волком, взяв его морду в ладони, легонько потрясла:

– Ты уже ждешь, мой хороший! Ты знаешь, что тебе чего-то принесут!

Варнак отвернулся, но все равно продолжал ощущать ее прикосновения к своим щекам. И уже понимал, что не ошибся: от сложенного вдвое пакета остро пахло сервелатом. Едко-приторный вкус сервелата нравился не только ему, но и волку.

– Как вы не боитесь прикасаться к этому зверюге? – удивился монах. – Он же теленку голову откусит!

– Вы наговариваете на Вывея, Кристофер, – ласково пожурила доктора наук Катя, доставая колбасу. – Он никогда не тронет тех, кто его любит! Он храбрый и умный. Поумнее многих образованных доцентов!

– И на каких науках он специализируется?

– Зоолог, – ответил вместо нее Еремей. – Неужели сразу не заметно? Леди, давайте, пожалуйста, сервелат по одному ломтику. А то он слишком быстро кончается.

Катя послушалась. Для мохнатого попутчика она разорила не меньше трех бутербродов и теперь смогла растянуть для него удовольствие почти на полминуты.

– Да, в зоологии он должен разбираться лучше нас всех, – признал монах. – Кстати, по этому поводу могу рассказать весьма занимательную историю. Еремей, загляните в энциклопедию на такую хорошо известную фамилию, как Леметр. Бельгийский священник отец Жорж Леметр. Этот замечательный человек получил образование в иезуитском колледже, а потому прекрасно знал физику, астрономию и математику. По тематике теологии и астрономии он продолжил обучение в Лёвенском университете, в двадцать третьем году получил сан аббата, а через два года стал профессором астрофизики и прикладной математики. Точно как вы, Еремей, он заинтересовался изложенной в Библии моделью развития Вселенной и попытался переложить ее на язык математики.

– Все, мой хороший, кончилась колбаска, – погладила Катя волка по голове.

Вывей вздохнул и отправился обратно под стол. Девушка забралась к окну напротив Варнака, спохватилась:

– Простите, Кристофер! Я не хотела вас перебить. Очень интересно! И что было дальше с этим молодым человеком? Который в тридцать лет получил профессорскую кафедру?

– В тридцать лет он защитил в Гарварде докторскую диссертацию, – поправил монах. – Профессором стал в тридцать один год. Вступлению в наш орден предпочел, увы, орден иезуитов. Так вот, милая леди… Исходя из Библейской теории творения, отец Леметр выдвинул предположение, что сие чудо не может быть размазанным по бесконечному пространству и времени. Оно должно было свершиться где-то в одной точке и в единый миг. И если так, то вся существующая Вселенная обязана расширяться в стороны от места, где была когда-то сотворена. Кстати, свою идею он изложил все же в стенах ордена Девяти Заповедей, а не где-то еще, и астрономы немедленно приступили к ее проверке. И что вы думаете? Почти сразу из всех обсерваторий стали поступать данные, подтверждающие это предположение! Ученые обнаружили сдвиг свечения практически всех крупных объектов в красную сторону спектра, что, согласно эффекту Доплера, означает их удаление от наблюдателя с высокой скоростью. Наибольший вклад в работах по определению скоростей и направлений движения галактик принадлежит прекрасным специалистам Весто Слайферу и Эдвину Хабблу, благодаря которым Леметр уже в двадцать седьмом году сформулировал зависимость между расстоянием и скоростью галактик и предложил первую оценку коэффициента этой зависимости, известную ныне как постоянная Хаббла. Как ни курьезно, но сам Хаббл определил постоянную своего имени на несколько лет позднее. Однако самым главным стало другое. Отец Леметр смог определить точную дату рождения Вселенной: тринадцать миллиардов семьсот пятьдесят миллионов лет назад.

– Бред! Ну ведь полный бред от начала до конца! – вдруг взорвался тихий и скромный Дима Кудряжин. – Если к этой чуши относиться всерьез, то в итоге получаются дебильные квазары^[1] мощностью в три галактики и летящие со скоростью больше световой, пульсары^[2], сверхновые, бабахающие тут и там, чумные барстеры^[3] и цефеиды^[4] и прочая галиматья! И это не считая парадоксов парных звезд и галактик!

– Простите, друг мой, – прищурился монах. – Да вы, никак, собрались оспаривать факт красного смещения в излучении галактик и внегалактических объектов?

– Все спектральные смещения обычного видимого света от красного до рентгеновского легко объясняются самым банальным баллистическим сложением скоростей ускоряющихся объектов! Самой что ни на есть элементарной Ньютоновской механикой! Школьный задачник физики для пятого класса!

– Вы забыли самый первый постулат теории относительности. Свет – это константа, и он всегда и везде двигается с одинаковой скоростью.

– А вы забыли, – повысил голос Кудряжин, – что вся эта теория от начала и до конца является бредом, который активно проталкивался Ватиканом, проплачивался иезуитами в печати и на радио и рекламировался за счет Церкви. И все только для того, чтобы пробить в фундаментальную физику постулат о существовании Бога! Теперь этот постулат в науке есть – а сама физика разгромлена в хлам и никакой теоретической базы не имеет!

– Дима, простите, – поднял руку Еремей. – Помимо вас, физматиков, тут есть еще и зоологи. Не могли бы вы уточнить специально для них: а какое отношение имеет Бог к теории относительности?

– Это же элементарно, – чуть понизив голос, Кудряжин постучал себе по лбу костяшками пальцев. – Точка сингулярности, как культурно называют миг творения особые эстеты, есть супер-пупер-мегачерная дыра, из которой по определению абсолютно ничего вылететь не способно. А раз так, то и Большой взрыв невозможно объяснить ничем, кроме вмешательства высшей силы. То есть – Бог есть. Это доказывается фактом существования точки сингулярности. А факт существования сингулярности доказывается исключительно разлетом галактик. А разлет – эффектом Доплера. А эффект Доплера – только и исключительно постулатом Теории относительности о постоянстве света. Достаточно выдернуть из здания ОТО^[5] только этот один-единственный, ничем не подкрепленный постулат – и вся красивая библейская картинка в ту же секунду разрушится в пыль! Именно поэтому Ватикан пробил эту теорию Эйнштейна несмотря на сопротивление ученых, именно поэтому душит все альтернативные школы, именно поэтому Церковь насаждает ее до сих пор, не допуская никакого инакомыслия!

– Церковь защищает теорию относительности? – недоверчиво переспросил Варнак.

– Деньги решают все. У Ватикана казна богатая. Они платят за исследования по этой теме и за разгромные рецензии любых альтернатив. А большего для убийства реальной науки мракобесам и не нужно.

– Милый, – прижала Катя руку мужа к столешнице, – я понимаю, что это не женское дело, но мне все же интересно, ради чего ты так азартно размахиваешь руками перед самым лицом профессора Истланда?

– Доктора… – совсем тихо и скромно поправил ее монах.

– Родная, не беспокойся, мы не станем драться, – поднес к губам ее руку Дима. – Это обычный научный диспут о взглядах на теории продажные и истинные. Ты просто ни разу не была на собраниях нашей кафедры.

– Раз я все равно не пойму, можешь не объяснять, – смиренно кивнула девушка. – Ведь я даже не зоолог.

– Нет, ну… – неуютно заерзал молодой супруг. – Я сейчас расскажу. Значит, сначала механика Ньютона. Вот представь себе, что ты сидишь на стуле на колесиках и как можно дальше кидаешь горошины. Ты кидаешь с одной силой, и поэтому они падают в одно и то же место. Это как бы фотоны, скорость света. По Эйнштейну, свет другим не бывает. Теперь представь, что я потащил кресло назад. Теперь горошины стали падать одна за другой. Это как бы гребни световой волны. Появилось отклонение от светового стандарта, оно же эффект Доплера, красное смещение. А теперь представь себе, что я начал тебя разгонять все быстрее и быстрее. Теперь горошины начали падать все дальше одна от другой, причем у каждой из них своя скорость, и поэтому чем дальше они улетят, тем больше будет разница во времени и расстоянии падения. А если я начну тебя разгонять еще и под углом к прежней линии броска, если начну мотать из стороны в сторону, то точки падения начнут причудливо сочетаться. Понятно?

– Теперь я догадываюсь, куда у нас на даче пропадает горох. Но ты продолжай.