Я подошел к старому ламповому телевизору, вдавил кнопку включения. Экран засветился голубоватым светом, потом появилась мелкая противная рябь. Тумблер переключения каналов провернулся тяжело, с глухим треском, но вдруг рябь сменилась картинкой: в черно-белом изображении какой-то мужчина в костюме и галстуке беззвучно открывал рот крупным планом. Видимо, пел, но звука не было. Регулировка громкости не работала.

– «Голубой огонек», – сказал Шкловский. – Это молодой Кобзон, а за ним вон Майя Кристалинская. Ах, какая у нее замечательная «Нежность».

Я обошел телевизор по кругу, пощупал заднюю стенку, проверил кабели. Никаких флешек или подключений к интернету. Только шнур в розетку и воткнутая сбоку аналоговая антенна.

– Мы в этой комнате как будто в прошлое окунулись, – сказал я. – Предновогодняя ночь. Оливье не хватает.

– «Голубой огонек» каждый год идет, – сказал Вадик. Он все еще стоял на пороге комнаты, засунув руки в карманы шорт. – Смотрим всей семьей. Бабушка готовит салаты, папа разливает шампанское, а мама нарезает селедку кусочками, и еще редис в масле. Знаете, что такое редис?

– Меня больше интересует, откуда ты все это знаешь?

– Говорю же, традиция. – Вадик неопределенно хмыкнул. – Может, угомонитесь? Приходите завтра утром, папа будет на месте и все вам расскажет. Бабушка тоже со смены вернется как раз.

– Не наглей, пацан, – сказал я. – Мне из-за твоего папы отчеты писать и перед комиссией оправдываться, если что. Поехали в больничку к старушке, пообщаемся. Чертовщина какая-то.

Последнее было обращено к Шкловскому. Пацан меня раздражал, и я больше не хотел тратить на него время. Ох уж это новое поколение. Наглые безобразно.

Вадик посторонился, когда мы выходили из комнаты, и закрыл дверь, оставшись внутри. По тени внизу было видно, что он стоит, не уходит. Возможно, прислушивается.

Женщина, развешивающая белье, смотрела на нас с плохо скрываемым подозрением.

– Сейчас сюда приедет бригада и все зачистит, – сказал я мрачно, проходя мимо нее. – Рекомендую закрыться в комнате и не высовываться до утра, иначе рискуете лишиться памяти или еще чего похуже.

– Это вы мальчику скажите, – отмахнулась женщина. – Пусть в свой подвал спустится и там пережидает. С этой странной семейкой.

Уже выйдя на узкий лестничный пролет, я понял, что коммунальная квартира действительно была густо пропитана запахом цитрусовых.

– Что мы имеем? – спросил я на ходу, перепрыгивая через узкие ступеньки. – Разрыв в коммуналке понятен. В ней много лет обитают люди, которые ничего другого и не видели. Они в этих комнатках рождались, росли, взрослели и умирали. Стены пропитаны ностальгией по прошлому, по ламповым телевизорам, радиоточкам в кухне, по сигаретам, выкуренным в туалете. Двадцать первый век, а дети растут в подобной среде и думают, что так и должно быть. Вот швы и прохудились. Но откуда запах цитрусовых, «Голубой огонек» и Новый год взялись? Два разрыва в одном месте маловероятны. Я бы даже сказал, статистически невозможны. Значит, семья Кузовых действительно готовилась к празднику, как думаешь? Не заметил мандаринов или елки где-нибудь в коридоре?

Шкловский пожал плечами.

– Вот и я о том же. Непонятно. Со старушкой поговорим, узнаем про пропавшего отца семейства. Может, номерок телефона разыщем, тогда легче будет.

– А он и правда мог провалиться в разрыв? Чисто гипотетически. Сидел себе человек на табуретке, потом бац – и свалился в Изнанку.

– Если бы я был слепой и не заметил его в упор, то мог. – Мы вышли на улицу. Я остановился, выбивая в телефоне маршрут до больницы. Где-то на Светлановском проспекте, далековато пешком. Вызвал такси.

Через дорогу от нас шумная компания бренчала на акустике и видела ночь. В ноты никто не попадал, но задор веселящихся перекинулся на меня тоже, я даже принялся подпевать: «Зайди в телефонную будку…», потом спохватился и продолжил говорить.

– Понимаешь, Шкловский, разрыв потому так и называется, что это распустившийся шов между реальностями. Туда запросто можно провалиться, если окажешься в неправильном месте в неправильное время. Никому не пожелаю, если честно. Отец рассказывал, как их бригаду несколько раз отправляли выуживать провалившихся людей из Изнанки. Профессия удильщика опасная, но оказаться неподготовленным на той стороне реальности – еще опаснее.

– То есть пацан может быть прав.

– Мы не видели никого в комнате, – повторил я, хотя, признаться, начал уже немного сомневаться. Гитарный бой стал ближе, громче, а пьяные голоса словно окутали со всех сторон. – Каждый человек оставляет следы. Пепельницу с сигаретными окурками. Тапочки. Разбросанные носки. Недочитанную книгу. А в комнате – как в вакууме. Это музей Нового года. Там будто никто никогда не жил. И Кузового там тоже не было. Если только…

Вокруг нас закружились ряженые. Оказались очень близко. Оглушили запахами улицы – мокрым снегом, влагой.

Видели ночь! Гуляли всю ночь до утра!

Меня схватили за руку, отвлекая от разговора.

Видели ночь!

Густо размалеванное серым гримом лицо оказалось очень близко. Красные губы коснулись моей щеки.

Гуляли всю ночь!

Что-то кольнуло под левой скулой. Дохнуло затхлостью, водорослями, болотной водой.

Я поднял взгляд и увидел ночь. Настоящую.

Черное беззвездное небо обрушилось на голову, и я упал на оледеневшую мостовую, закрывая руками лицо.

Где-то рядом удивленно вскрикнул Шкловский, но я не видел его.

На меня набросился ледяной ветер, перевернул и затолкал за шиворот мелкую колючую крошку из снега и льда.

Ряженые выстроились кольцом и двигались в хороводе, продолжая горланить. Только это были не люди, а куклы, марионетки, и движения у них были дерганые, неправильные, ненастоящие. Ветер заглушал их пение протяжным хищным воем. За спинами ряженых выросли темные силуэты домов с редкими точками светящихся окон, жмущихся друг к другу, как замерзающие нищие возле Московского вокзала. В небе распустился кривой шрам разошедшейся реальности – сквозь него пробивался желтый свет уличных фонарей. Густо сыпал снег. В Изнанке, как всегда, было пасмурно и ветрено.

Я попытался встать. Один из ряженых, расцепив хоровод, проворно оказался рядом и ударил меня подошвой красного сапога в грудь. Это было неожиданно, воздух вышел из легких, и я снова упал на лопатки, кашляя.

Опять вскрикнул Шкловский.

Обрывки ветра принесли рой голосов: «Я часто вижу страх в смотрящих на меня глазах».

Ряженые вели хоровод, задирая ноги, как в кан-кане, кривляясь, сутулясь, дергая головами. На некоторых были колпаки с бубенцами, на других – шапки-ушанки, сверкающие советскими звездами. Красные губы, бледные лица, разукрашенные глаза, подбородки, щеки.

Один раз, в самом начале работы в Клубе, я по неопытности едва не провалился в Изнанку. Мой наставник решил показать мне, как работают удильщики. Дал в руки крючки, катушки нитей, повел к контролируемому разрыву, одному из трех в Мурино. Во время инструктажа предупредил, что главный риск удильщика – нарваться на слишком крупную рыбу. На сленге это означало подцепить не предмет, а аномальную тварь. Настоящие обитатели Изнанки вполне могли взяться за крючок и потащить его на себя, и в этот момент ты становился жертвой. Нужно помнить, что если это произойдет, то лучший способ спастись – разжать ладони. К черту дорогущую катушку ниток, к черту крючок, зацепку и добычу. Человеческая жизнь в сто раз ценнее.

Проблема была в том, что ладони просто так не разжимались. Этому нужно было учиться, развивать в себе рефлекс, как с шок-уколами. В тот тренировочный день я со второго заброса нарвался на слишком крупную рыбу. Ладони не разжались, нить потащила меня к разрыву, так, что на коленках порвались брюки, и головой я оказался в вечной ночи другого Петербурга.

Я видел крыши домов, туман, изгибы каналов и рек. И еще видел силуэт твари, державшей мой крючок. Она походила на гигантского рыбака – метра четыре ростом, – одетого в синий дождевик, в высокие сапоги и желтые перчатки. Вот только вместо лица у него была зубастая пасть, глаза располагались на висках, а из двух черных точек носа на лбу текла зеленая жидкость. Рыбак медленно тянул мою леску к себе и улыбался, обнажая все больше и больше острых мелких зубов, между которыми мелькал розовый язык.

Наставник вытащил меня тогда в самый последний момент. Поржал, конечно, и разрешил выпить пару чашек эспрессо, от нервов. И пока я приходил в себя (в основном пытался сделать так, чтобы стучащие зубы не разбили чашку), рассказал пару вещей, о которых не стоит забывать, если вдруг провалишься в Изнанку.

А что это за девочка и где она живет? А вдруг она не курит, а вдруг она не пьет?

Я повернул голову налево и увидел Шкловского. Тот боролся с ряженым. Расписная тварь в колпаке сидела у Шкловского на груди и вцепилась зубами в бинт на руке. Полы плаща трепетали на ветру.

Итак.

Первым делом я вытащил кожаный чехол с набором игл и катушку ниток. Действовал быстро, на рефлексах. Игла номер двенадцать, в простонародье цыганская. Ни разу ею не пользовался.

Два ряженых отделились от хоровода и направились ко мне.

Вставил нить в ушко, завязал узелок.

Ряженый прыгнул, но я успел откатиться в сторону. Второго оттолкнул ногой. Ряженый распахнул пасть и клацнул зубами. В руках у второго появился длинный изогнутый серп. Песенки кончились.

Я встал на колено, резко задрал рукав и воткнул иглу в вену. Под веками вспыхнула короткая боль, будто ударили током. Выдернул иглу, налившуюся кровью, и раскрутил ее над головой, как какой-нибудь ковбой из вестерна.

Шок-уколы давались мне легко. Это от отца.

Капли крови разлетелись в стороны, с шипением разрывая туман, снежную морось. Попадая на одежду ряженых, кровь вспыхивала огоньками. В ноздри ударил едкий запах паленой плоти.

– Ну-ка подходим по одному, не задерживаемся! – закричал я, по-хорошему разозлившись. – Кто последний на тот свет? По электронной очереди или только спросить?

Мгновение – и хоровод рассыпался на множество разбегающихся фигур. Они падали, поднимались, катились кувырком, но в целом просто бежали прочь, что не могло не радовать. Мостовая быстро пустела.

Я перестал раскручивать цыганскую иглу, и она тяжело звякнула о булыжники. Боль под веками утихомирилась. Через пару минут на мостовой никого, кроме нас, не осталось. Хотя, нет… в полумраке овальной арки дома через дорогу стоял невысокий силуэт. Я узнал, кто это, помахал рукой. Силуэт двинулся в нашу сторону, издавая позвякивающий звук. Я повернулся к Шкловскому, который, поднявшись, торопливо наматывал останки бинта на руку.

– У меня дамские пальчики, ты видел? – спросил он, выпучив глаза.

– В этом нет ничего плохого. – К нам подошла женщина, одежда которой состояла из множества монеток, закрепленных на крохотных крючках.

Вместо глаз у нее тоже были старые потертые монетки. На левой можно было разглядеть профиль какого-то императора, на правой – профиль какой-то императрицы. При каждом шаге монетки на одежде тряслись с мелодичным звоном.

– Дана, – кивнул я, убирая цыганскую иглу и катушку нитей обратно в кожаный чехол.

– Почти рада видеть, – ответила Дана. Голос у нее тоже позвякивал, будто где-то в горле стучали друг о дружку мелкие монетки. – Прибавили мне работы с этими голубями. Придется теперь отлавливать.

– Поможешь выбраться?

– Куда я денусь.

Она ухмыльнулась тонкими губами. Посмотрела на Шкловского, склонив голову набок.

– Тебя тоже почти рада видеть, дорогой. Смотрю, все у тебя хорошо.

– Откуда вы меня знаете? – спросил Шкловский, прижимая руку с женскими пальчиками к тощей груди.

– О, это длинная история. Лет на сорок. – Она ухмыльнулась снова, потом повернулась ко мне, протягивая старый и ржавый крючок удильщика. – Выбирайтесь, пока мои люди не начали штопать разрыв изнутри. Не нужно, чтобы к вам выбрался кто-нибудь еще.

– Логично.

Я взял крючок, прицелился и запустил его в разрыв над головой. Пространство здесь было искажено, и то, что казалось далеким, на самом деле было очень близко, едва протяни руку.

Крючок исчез в разрыве. Нить, привязанная к его ушку, натянулась, и катушка в руках Даны задрожала. Я взял Шкловского за руку, потом взял катушку из рук Даны. Вокруг разнесся мелодичный монетный звон.

Мостовая ушла из-под ног. Черное небо перевернулось. Резким рывком нас вышвырнуло из Изнанки в реальный мир.

– Что это было? – закричал Шкловский посреди тротуара на Лиговском проспекте. Молодая парочка испуганно шарахнулась от него в сторону. – Как это произошло?

Я устало сел на краю тротуара. В локте пульсировала боль. Применение шок-уколов не проходит бесследно, мне снова требовалось восполнение энергии. Так никогда не похудею…

В телефоне коротко пискнуло сообщение от прибывшего такси. Ожидает.

Я поднял взгляд и увидел возле кафе, где мы ели шаверму, Сан Саныча собственной персоной, заправляющего вейп жидкостью со вкусом бабл-гама.