Искушение

эти условные и пошлые завесы я прозревал настоящую громадную любовь – любовь острой и жгучей напряженности. Тоже помню. На одной станции делали прицепку вагона, и стрелочнику отрезало ступню. Немедленно вагонная публика – самая праздная и дикая, самая жестокая публика в мире – полезла глазеть на кровь. Но инженер, не останавливаясь в толпе, подошел скромно к начальнику станции, поговорил с ним немного и передал ему из бумажника какую-то сумму, должно быть, немалую, так как красная шапка была приподнята очень почтительно. Сделал он это чрезвычайно скоро: один только я и видел его поступок, – у меня на эти вещи вообще глаз замечательный.

Но подумайте только, к какому ужасному, кровавому, оргиастическому концу привела бы эта всеобщая добродетель тогда, когда люди успели бы ею объесться по горло.

И даже – хотите верьте, хотите нет, – даже людей видел. Это не мудрено, по-вашему? Мудрено-с. Чтобы другого человека рассмотреть и понять, нужно первым долгом уметь совершенно забыть о собственной персоне: о том, какое пленительное впечатление произвожу я на окружающих и сколь я великолепен на лоне природы. А это мало кто умеет, уверяю вас.