быстрого танца уже не может отказать и в медленном…

Лёжа как-то на койке в общежитии и читая книгу модного писателя-деревенщика, который не

рассуждает даже, а художественно ноет о разлагающихся нравственных нормах, Роман вдруг

спохватывается про себя: а где же он-то свои нормы оставил? Он что, уже не деревенский? Ведь,

судя по рассуждениям этого писателя, он просто деградирует, потому что не вправе хотеть женщин

в такой степени, в какой он всё-таки почему-то хочет их. Но как можно не желать женщин, если они

есть? Причём как раз для того, чтобы их желали. Вот ведь в чём заковыка-то! А что же, сам-то этот

писатель никогда никого не хотел? Он что же, ненормальный какой? Больной, что ли? Или у него от

природы заужены эти физиологические потребности? Ну, тогда ему, конечно, легко учить и

монашеские проповеди петь. А при чём тут его кивки на народную нравственность? Народ всегда

был максимально раскован в тех общественных, политических и прочих рамках, которые имел. И

всегда станет ещё раскованней, если рамки будут шире. Народ, как умная вода, всегда займёт все

возможные границы того нравственного сосуда, в который он влит.

Ущербность своего образа жизни Роман хорошо осознаёт и без каких-либо кивков на высокую

нравственность народа, и без всякого писательского нравоучительства. Ведь, в сущности-то,

увлечение женщинами – это самый простой способ обращать свою жизнь в забвение, сливать её в

песок. Жизнь вообще обладает какой-то феерическо-развлекательной агрессией. Отдайся весь без

остатка ярким впечатлениям и наслаждениям, и от твоей личной жизни не останется ничего. Она

вся растворится в этом сладком сиропе. Очевидно же, что настоящее удовольствие и

удовлетворение жизнью состоит не в развлечениях, не в лёгких поверхностных приключениях, а в

духовной наполненности души.

В воскресенье не надо тащиться на работу. Можно поспать чуть подольше, а потом сходить в

магазин за продуктами. У прилавка небольшая очередь, позволяющая неспешно ворочать

мыслями. Состояние всё ещё какое-то полусонное: «поднять подняли, а разбудить не разбудили».

«А, кстати, с кем я сегодня ночевал? Ведь я же сегодня с кем-то спал… Но с кем?!» В

растерянности Роман даже прикрывает ладонью открывшийся рот. Вчерашняя или уже

сегодняшняя женщина ушла рано утром, но он не помнит ни лица её, ни фигуры, ни имени. Была

просто «какая-то женщина», и всё. Женщина вообще, в принципе. Тут впору протрясти головой,

50

окончательно проснуться и задуматься на один порядок сильнее. Пора либо бросать весь этот

разврат, либо научиться как-то оставлять его в памяти, потому что, как бы там ни было, но это тоже

жизнь.

У женщин, как и у снов, общее свойство легко забываться. Костик запоминает их с помощью

фантиков. Делая попытку хоть как-то самосохраниться, Роман вспоминает и записывает в книжку

имена женщин, а если имена сдваиваются или страиваются, подписывает характеристики: какие-то

особенности вроде цвета волос или глаз. А ещё для описания сути женщин находятся различные

цветовые определения, которые кажутся наиболее памятными. С самого детства, с момента, как

он попал в райцентре под автобус, этот «спектральный анализ» срабатывает сам собой. Поэтому в

его книжке появляются характеристики: «золотистая», «бледно-розовая», «с синевой»,

«малиновая»… Интимные детали фигур он не трогает, опасаясь возможной потери книжки.

Конечно, нашедший его досье, никогда не узнает автора, однако, как думает Роман, такое подлое

явление, каким является он, не вправе открываться миру даже анонимно. Впрочем, для

достоверности памяти таких заметок всё равно не хватает, а перенимать опыт Костика с его

фантиками, по выражению же Костика, западло. Пусть я почти такой же, как он, а всё равно в чём-

то лучше. Но – стоп, стоп, стоп! Да ведь тут-то его дырявой памяти поможет тот же дорогой,

бережно хранимый фотоаппарат «Смена-6», когда-то подаренный отцом!

Женщины и девушки фотографироваться любят больше, чем мужчины. Ну, так они и в зеркало

смотрятся чаще. Можно сделать просто портретный снимок. А можно и не портретный. Когда есть

отношения – женщинам и самим интересно сняться откровенней. А это уже коллекция. Коллекция

фотографий, но выходит, что и коллекция женщин. Она хранится отдельно в чёрном пакете, вместе

с пачками неиспользованной фотобумаги, который обычно боятся открывать. Теперь победы

обретают дополнительный смысл – уже само увеличение коллекции кажется не меньшей

ценностью, чем сама победа. Победы, полученные в результате возрастающего искусства

соблазнителя, вроде как дешевеют, а коллекция дорожает.

Однако, как ни уговаривай себя, как ни переводи этот пустой образ жизни в какие-то другие

формы, например, в форму того же коллекционирования, общее разочарование остаётся.

Любопытного в женщине обнаруживается куда меньше, чем ещё совсем недавно грезилось из

юношеского целомудрия. Теперь-то уж понятно, например, что женщина не может быть красивой

единственно от того, что она обнажена. Оказывается, красота – это не когда что-то обнажено, а

когда обнажено именно красивое. Но почему как раз именно сильно развитые женские формы и

отталкивают. Почему именно это впечатление кажется особенно грубым? Хотя, как это

отталкивают? Уже отталкивают? Опа-па! Так ведь это похоже на отрыжку! На пресыщение!

Приехали, дорогой! А что ж так быстро? Может быть, потому что женщин было уже слишком много

для тебя? Конечно, никакое это не пресыщение, но, кажется, Женщина, как одна из категорий

жизни, постигнута. Если только это заявление не слишком безответственно… Полностью постичь

такое явление, как «женщина», в двадцать лет?! А дальше, простите, что делать? Чем в этой

длинной жизни заниматься ещё? Уже не жить? Уже хватит? А может быть, это разочарование не от

пресыщения, а от опытности? От всё большей изощрённости вкуса? От понимания, что сильно

развитые женские формы не гарантируют страстность? Ведь тут, более того, наблюдается даже

нечто обратное – чем более женщина сексуальна внешне, тем меньше в ней страсти и огня. Как

будто её страсть растрачивается через саму внешнюю сексуальность. И напротив, внешне

неприметная женщина (серенькая мышка) может оказаться настоящей бомбой. Ну как тут не

сделать вывод, что крутые женские формы – это чаще всего обманка, излишность?

Так это или не так, но дух любовных приключений становится дряблым и вроде как

необязательным. Куда спокойней видеться с несколькими, особенно сильно привязавшимися

женщинами, установив некий распорядок встреч. Плотское удовлетворение есть, и ладно. Понятно,

что всё это неправильно. Понятно, что надо спасаться. И способ известен. Спасение твоё в такой

женщине, как Люба. Или ей ещё не время? Хотя почему не время? Да потому, что хоть душевной

грязи в установившейся жизни больше, чем надо («хорошо, что я вижу это сам»), из неё всё же не

хочется вылезать. Затянуло. Кажется, до нового витка духовного, до потребности любви нужно

снова дозреть. Только как дозреть на такой почве?

– А зачем вы хотите со мной познакомиться? – спрашивает его одна из очередных женщин,

мимо которой он просто не может пройти. – Для коллекции?

– Ну зачем же? – сбившись от такого точного, но банального попадания бормочет Роман. – Не

для коллекции, а для общения. Может быть, мы с вами подружимся. И вообще… Дайте вашу сумку,

я помогу.

Женщина удивлённо вскидывает брови и разжимает руку, отпуская сумку.

– Если вы не ищете лёгкого знакомства, – наставительно произносит она, – то надо быть очень

наивным, надеясь вот так на улице, в толпе, встретить единственного человека. Единственные не

находятся так просто. Это слишком несопоставимо: единственный и случайный…

Пожалуй, в её рассуждениях что-то есть. Но сейчас важней другое. Они ведь наверняка идут к

её дому и где-то обязательно остановятся: за квартал от дома, у подъезда или у дверей квартиры.

51

Этот момент нельзя проиграть. Окидывая женщину взглядом, Роман невольно пытается

представить эту, пока ещё незнакомку, без одежды, без этой красиво вязаной, наверное,

собственными руками, шапочки. Всё-таки как мило, когда у женщины есть вещи, сделанные её

руками. Это придаёт им особое обаяние.

Незнакомка продолжает воспитывать, он во всём соглашается с ней, словно не слыша

наставлений. Пройдя по улице Ленина, они сворачивают под арку во двор, потом так же резко под

очередным прямым углом в подъезд и поднимаются по лестнице. У дверей останавливаются, но

лишь для того, чтобы она, продолжая рассуждать, отыскала в сумочке ключ. То ли она не замечает

спутника, то ли не помнит, что идёт с чужим, пока что без имени, человеком. Кажется, ей и самой

удивительно всё, что происходит вопреки её установкам, правильным речам и чёткой логике.

В квартире женщина, скинув пальто, оказывается в дорогом светлом платье. Прихожая отделана

под раскалённую красную кожу – всюду приметы полноценного семейного гнезда. Замужних

женщин Роман избегает принципиально, но не из-за каких-то страхов, а из-за сочувствия к

собратьям (не надо во всём уподобляться Костику). И потом: глупо лезь к занятым, когда полно

свободных. Замужние обычно выделяются на улице озабоченностью, внутренним сосредоточием,

спокойным, даже равнодушным отношением к посторонним мужчинам. А тут осечка – печать

замужества на этой женщине бледноватая, словно с выветрившимися чернилами, и даже

хозяйственная лёгкая сумка не выдала её на улице. Но что уж теперь… Назад не

раззнакомишься…

Раздеться она не предлагает, словно он заметен ей лишь для наставлений. Сняв и повесив

куртку поверх чужого мужского пальто, Роман проходит за ней в комнату. Продолжая слушать и

поддакивать, он медленно приближается к ней, обнимает за талию и словно обжигается плотью.

Ошеломление от её тела многократно превосходит ожидание. Женщина мягка и податлива. Всё,

что она делает теперь, – это лишь замолкает. Но её молчание после длинных речей кажется

возбуждающим само по себе. С минуту, затаённо обвыкнув в тесных объятиях незнакомца и

словно напитавшись его желанием, она легонько, необидно отталкивает в грудь. Потом, отступив

на два шага, медленно наклоняется, берётся за подол платья и скрещенными руками поднимает

его над головой, вспыхнув тугими ногами в розовых колготках. Роман не может сдержаться, чтобы

не потянуться, позволяя истоме свободней разлиться по всему телу.

Потом, отдыхая под смятой простыней, вяло натянутой как попало, он думает, что, в общем-то,

как бы пошловато всё это ни выглядело, но и связи без всяких чувств – это одна из самых ярких

красок жизни. Конечно, не всегда у него выходит это так ошеломительно и быстро, как сейчас, но

эту розовую вспышку колготок он не забудет, даже имея когда-нибудь самую прекрасную, самую

любимую жену. И сможет ли он потом быть верным, зная о возможности таких внезапных,

случайных радостей?

С этой женщиной, которую зовут Марина (кажется, Марина четвёртая – надо уточнить по

записям) он встречается потом с неделю, до возвращения её мужа с курорта.

Окончательно прощаясь после пятой встречи, они стоят в красной, так и не потерявшей

раскалённости, прихожей.

– В первый раз ты так много тараторила, – с улыбкой вспоминает Роман, – я никак не мог

дождаться окончания лекции.

– Это от растерянности, – признаётся она. – Я на самом-то деле вроде бы и не хотела ничего,

да слишком уж долго отсутствовал Коля.

– Ты часто изменяешь ему?

– Не часто, но бывает, – потупившись, сознаётся она и в этом. – Конечно, дело тут не только в

разлуках. Любовь, какая бы она ни была, всё равно слабнет и проходит. Проходит. . И ничего тут не

попишешь. А без живого в душе нельзя. Только увлечения и спасают. .

– Скажи мне, – просит он Марину, – каким ты видишь меня как женщина?

– В тебе притягательно нечто противоречивое, – подумав, отвечает она, – ты мужественный, но

очень тонкий и нежный. Ох, наверное, многим ещё бабам попортишь ты жизнь…

Спасибо ей за искренность. Можно ли считать её развратной, если, по её словам, не надёжны

сами чувства, которые нам даны? Когда чувства теряют силу, они идут на костылях принципов.

Только кто-то мирится с этими костылями, а кто-то – нет. Неужели ж и природа самой любви

такова, что срок её означен? Выходит, чувство Любы и Витьки тоже обречено? Книги по психологии

и газетные статьи ничего не проясняют на этот счёт. Возможна ли любовь неисчезающая? Как

сберечь чувство, если оно возникнет? Не хочется обретать новое разочарование – разочарование

в вечности любви. Если нет таковой, то к чему тогда всё? Хрупки, оказывается, не только

представления других – не более прочны и свои собственные.

* * *

Факт, что Серёга живёт буквально в соседнем от общежития квартале, делает, наконец, вину за

затянувшийся визит совершенно непростительным. «Всё – сегодня после работы и пойду».

52

Найти его оказывается проще простого: вот он дом, вот подъезд. Серёга живёт на пятом этаже.

Странно, что дверь с привинченной серебристой табличкой «12» обита мягким, пухлым

дерматином, а ручка на ней красивая, бронзовая, в виде львиной головы. И это дверь друга

детства? Как-то не вяжется она с ним. Соседняя – простая деревянная дверь – подошла бы

больше. Только, может быть, и Серёга уже не тот? Что ж, пора сверить их взгляды на жизнь. Хотя

свои-то лучше бы и вовсе никак не выдавать. Надо звонить, а Роман не решается. Стоя перед

чистенькой квартирой Серёги, он чувствуется себя монстром, вылезшим из болота, с которого на

площадку натекает лужа грязи.

Нет, поистине в жизни всё рядом. Оказывается, для того, чтобы встретить лучшего и

единственного друга, надо было лишь пересечь небольшой квартал, по сути, один двор с детской

песочницей, подняться по лестнице и, немного помявшись, нажать кнопку звонка.

– И куда же ты, к чёрту, запропастился?! – совершенно нормально приветствует Серёга самым

лучшим для этого случая приветствием. – Проходи давай! Я слышал, что из Пылёвки-то ты уехал

ещё летом.

– Да некогда всё было, – виновато бормочет Роман, – пока осваивался: то да сё…

Принимая друга, Сергей широко разводит руками в своей однокомнатной, переполненной

книгами квартирке, прикидывая, куда его усадить. Конечно же, Серёга тоже изменился, но не

расширился и не омужичился, как Боря Калганов, а, напротив, вытянулся, высох, хотя понятно, что

ни армейских «физо», ни строевых он не видел, да, наверное, и не увидит. Взгляд его теперь

спокойный, пристальный и уже совсем по-взрослому умный. Интеллигент, одним словом. И никуда

тут не денешься. Приятно почему-то осознавать, что твой друг – интеллигент.

Серёга в эти дни немного прихварывает: его мелкие непредсказуемые несчастья остаются при

нём – надо ж умудриться простыть в самом начале пока ещё тёплой зимы. Вот и греется теперь в

тёмно-синем свитере с глухим до подбородка воротником, швыркая красным носом. И голова его

на этой цилиндрической подставке воротника кажется ещё более внушительным кочаном, чем

прежде. Как не улыбнуться тут уже от одного его вида? Ах ты, чудо-чудище!

Усевшись в кресла, они продолжают с приятным полуузнаванием рассматривать друг друга. На

лице Серёги всё большое: и нос, и губы. Но глаза у него непропорционально большие даже среди

всего большого. Таких громадных, беззащитных, с длиннющими ресницами глаз у людей не бывает

вообще. Это глаза коровы или какого-нибудь другого добрейшего существа. Их моргание похоже на

широкие яркие всплески. Пожалуй, женщины обязаны любить Серёгу лишь за одни эти

очаровывающие озёра, из чистоты которых не выплыть ни одной. Наверное, и мир через такие

приборы представляется другим: широкоформатным, выпуклым и с миллионами оттенков. Из-за

своих крупных черт лица Серёга всегда казался забавным. Когда они в детстве купались в

Ононской протоке, то вода через его ноздри-пещеры затекала в нос. Поэтому нырял и плавал он,

обычно зажав нос пальцами. Но это же умора: видеть человека, который плывёт, держа себя за

нос над водой! Однажды он прищемил нос длинной деревянной прищепкой для белья, и плывущий

Роман, увидев его, так глубоко хлебнул воды от внезапного хохота, что едва потом прокашлялся. И

как теперь, помня эти эпизоды, не смотреть на друга без улыбки? «Нет, дорогой мой, ты просто

обязан быть великим человеком. Я знаю, что ты куда умней и талантливей меня. Но я тебе не

завидую. Я с радостью принимаю твоё превосходство по части способностей и ума. Я не хочу ни в

чём тебя превосходить. Мне приятней лишь просто как-то присутствовать в твоей жизни. Мне

достаточно знать, что ты, такой умный, считаешься со мной. Мне нравится противоречить тебе,

перебивая какую-нибудь твою умную мысль, но, пожалуй, лишь затем, чтобы показать, что я тоже

что-то соображаю. Давай, Серёга, дуй вперёд! И я от всей души буду гордиться тобой».

– Слушай, – говорит Роман, обведя взглядом квартиру и почему-то снова вспомнив бронзовую

ручку на двери, – а ведь ты, кажется, нехило устроился.

– А-а, – вздохнув, отвечает друг. – Знаешь, как всё это неловко? Квартира-то бабушки жены.

Живу на всём готовеньком. Стыдно.

Ну, если так, то конечно. «А я вот так бы смог? Тоже, наверное, нет».

Разговор начинается медленно, а, набрав обороты, становится сумбурным, скачкообразным –

тому и другому не терпится рассказать о себе, причём как-то всё сразу. О родителях умалчивают

совсем, чтобы не заговорить о родителях Серёги.

– Да уж, все наши революционные Пылёвские планы оказались нереальными, – говорит

Серёга. – Я понял это раньше тебя, потому что больше видел, что там творится.

– Да планы-то, может быть, и ничего, – пожав плечами, отвечает Роман, – просто мы ещё сами

не те. Мы ещё до них не доросли.

– Так ты не отказался от всего, о чём мы переписывались?

– Когда уезжал, то думал, что отказался. А теперь – не знаю. А что ещё в жизни останется без

этих планов? Посмотрим, как всё дальше повернётся. О, да меня же там чуть не женили! –

вспоминает вдруг Роман и рассказывает всё сначала о Светлане Пугливой Птице, а потом и о

Бабочке Наташке.

Ну, а если уж пошла такая тема, то доходит очередь и до городских приключений, о которых

53

Роман, вдруг неожиданно для себя, рассказывает с какой-то бравадой, невольно перенятой у

Костика. (Лучше уж рассказывать лихо и с вызовом, чем виновато.) Серёга слушает, опустив голову

и неловко, будто стеснительно, улыбаясь. Нет, наверное, не стоило всё это вываливать ему. А с

другой стороны, он же друг, а не отец, от которого надо что-то скрывать. Может быть, как раз ему-

то и надо выложить начистоту всё о своих похождениях…

– Вот этим-то ты и был занят всё это время? – спрашивает Серёга.

– Этим, – неожиданно покраснев, признаётся теперь Роман.

– Ну-ну… Понятно…

– А ты как? Как твоя жена? Где она сейчас?

– На лекциях. Это я приболел да дома сижу.

– И как тебе, в общем и целом, женатая жизнь?

– Нормально. Можно даже сказать хорошо, – сдержанно после откровений Романа отвечает

Серёга.

Он протягивает руку и достаёт с полки чёрный пакет с фотографиями. Пакет точь-в-точь, как в

общежитии с коллекцией. И вдруг неожиданная фантазия – а что, если фотография его жены

хранится и в его пакете?! Город невелик, район у них один… Спасает здесь лишь его табу на

замужних. Хотя как он может так думать о ней? Что такое изнутри толкает его на подобные гадкие

предположения?! Вот взять бы и острым ногтём прищемить в себе эту мерзость! Пока не раскрыт

пакет, интересней загадать другое: чем же отличается девушка, ставшая женой лучшего друга, от

девушек из его коллекции?