то, никакой. Надо расти. Читать, думать и расти. Тем более что теперь этот город – свой.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Фантики

Купание в женщинах – вот главное теперь занятие Романа, легко «засветившее» все его

глобальные созидательные стремления. Первая, почти случайная любовная победа, будто во всю

ширь распахивает большие ворота города, войдя в которые он оказывается перед тысячами других

уже открытых дверей. Так, может быть, кстати, он вовсе не так и плох? Чем не хороша, например,

та же его блондинчатость, которой он обычно стесняется? Модная, короткая стрижка, сделанная в

центральной парикмахерской города, сто восемьдесят роста, уверенное поведение,

распрямлённая спина и слегка циничная, намеренно равнодушная маска на лице создают тот его

46

динамитный образ, который легко взрывает женские сердца. Очень скоро его первое смущение в

городе и обидные неудачи кажутся нелепостью. Знакомства идут потоком, и он старается не

пропустить ни одной возможности. Даже удивительно до чего же быстро всё меняется. Ещё этой

весной, вернувшись из армии таким чистым и нравственным, он ужасался мысли о возможности

женщин, кроме одной единственной, которую он должен был встретить. Теперь же с

любознательным азартом ведёт всё возрастающий, так сказать, любовный счёт… Эх, наивность…

Как она сладка и приятна, но, наверное, никого и никогда не пожалел ещё о том, как легко, будто

растаявшая карамелька стекает она потом с души. В этот головокружительный период Большого

Гона (Роман специально формулирует его так, как одну из частей личной, начинающейся

биографии) он похож на постоянно включенный локатор. Даже в автобусе он не становился к

женщинам спиной, чтобы не пропустить и проблеска перспективы. Он никогда не останавливает на

улице мужчин, чтобы узнать который час. Зачем? Об этом можно спросить женщину, притом ту,

которая посимпатичней. А вдруг её голос сообщит не только время? Знакомится он и на улице, и

на работе, и в читальном зале, куда всё так же заходит иногда, хотя в библиотеке девушки больше

отвлекают. И это даже забавно – так что же для него главнее: наука обольщать, волей-неволей

совершенствуемая и при отдельном, независимом изучении психологии, или само обольщение?

В середине осени, даже чуть «зажиревший» на успехах, он ещё более упрощает метод, дав в

газету объявление: «одинокий молодой мужчина снимет комнату или квартиру». Получив с десяток

конвертов, он убеждается, что не ошибся: почти в каждом отклик одинокой женщины. Квартиры

трёх женщин – однокомнатные, и выходит, что жилище предлагается в комплекте с хозяйками.

Хитрое объявление дарит сразу целый пучок удачных, гладких знакомств, наслаивающихся, как

сладкие слои торта «Наполеон» (стоит задуматься: почему слоёный торт называется именем

великого завоевателя). Однако наслаивание даётся непросто: в душу не вмещается по две или по

три женщины одновременно. Находясь рядом с одной, с огорчением замечаешь погасание другой.

И потому-то настоящего чувства (потребность в котором всё-таки остаётся) нет ни с одной. Благо,

что всё это хоть как-то компенсируется ощущением некоего мужского веса – приятно осознавать

себя центром жизни одновременно нескольких женщин. Конечно, для этого необходимо умение

легко переключаться с одной на другую, не путая их имён, привычек, собственных уже

рассказанных историй и всего прочего. Особого комфорта в душе от этого наслоения, конечно, нет,

хотя, казалось бы, что плохого в том, что он значим сразу не для одной? Это же здоорово, что он

создаёт вокруг себя сразу несколько эмоциональных кругов!

А в общем-то, с точки зрения самокритичного взгляда, в чём доблесть его довольно лёгких

побед? Мужиков, во-первых, и по статистике меньше, чем женщин, во-вторых, мужики, к тому же,

делят женщин с алкоголем. Так что, редкая женщина на сто процентов обеспечена необходимым

количеством мужского. И он этим пользуется.

Золотая мысль Костика о том, что женщину следует прежде всего волновать, обогащается

таким её зрелым и утонченным развитием, что волновать её не следует прямо и намеренно. К

магниту всё притягивается само. Вот и стань таким, чтобы женщины липли к тебе без всяких твоих

усилий. Кстати, если для привлечения женщины тебе нужно стать магнитом, то для удержания её

надо быть магнитной горой. Лишь настоящий, самодостаточный мужчина имеет женщин как нечто

само собой разумеющееся. Если же, судорожно добиваясь женщин, ты бегаешь за ними, как

щенок, то ты щенок и есть. Впервые задумавшись об этой «магнитности», Роман ревизионно

вытряхивает для критического обозрения мешок своего интеллекта и кисло обнаруживает, что весь

его потенциал – это анекдоты, байки о службе, нелепые мечты по преобразованию Пылёвки,

познания об электромоторах (детально: о статорах, роторах, коллекторах…) и, пожалуй, всё.

Совсем немного, и уж, конечно, совсем не то. А ведь женщин-то магнитит иное: понимание

искусства, литературы, начитанность, в крайнем случае. Да понятно, конечно, что всё это лишь для

формы, для протокола знакомства. Женщина и сама физиологически нуждается в мужчине, ничуть

не страдая от ига его похотливых притязаний, как наивно думалось ещё совсем недавно. Более

того, она и сама находится в плену той же плотской жажды и ненасытности. И понятие

«целомудренность», казалось бы, защищающее её, придумано не ей. Этот колпак накинут на

женщину мужчиной для осаживания ей естественного напора. Так что за стенами почти всякой

женской крепости у соблазнителя всегда таится союзник и в какой-то степени предатель женщины

– это её собственное желание. И потому искусство обольщения, в сущности-то, элементарно:

всякий раз, имея дело с какой угодно женщиной, знай, что она, конечно же, не против того, чтобы

быть с мужчиной вообще и, возможно, с тобой в частности. Только вот эта тяга приглушена

культурными и прочими запретами. Ну, так разузнай её запреты. Обычно они увязаны красивыми

бантиками. Прикинь, за какой кончик бантика удобней дёрнуть, чтобы распустить. Главная

слабость всех её запретов в неосмысленности своих запретов. Соблазняя женщину, сделай малое:

замедлись в точке, где она уже сама чует, куда ты клонишь, заставь ждать, и скоро нетерпеливый

предатель на её крепостной стене махнёт тебе белым флажком. Самые же мощные и оттого

наиболее хрупкие запоры, напротив, лучше всего сбиваются прямо и открыто – ломовым,

кувалдным приёмом.

47

– Ох, ох, какая вы принципиальная, – говорит Роман девушке, которая сходу попытается его

отшить. – Да только что толку от ваших принципов, если все они шиты гнилыми нитками.

– Ну, уж не вам об этом судить! – пренебрежительно отвечает она, кажется, угадывая, кто к ней

пытается подкатить.

– Это легко доказывается. Я могу развратить вас за считанные минуты… Причём самым

примитивным способом.

– Ну! – почти взбешенно восклицает она. – Развратите! Может быть, прямо здесь, на улице?

Она уже понимает, что перед ней один из циников, которых она ненавидит больше всего на

свете и, даже рада случаю дать ему хороший отпор – пусть знает, какой бывает настоящая

девушка!

– Что ж, – спокойно соглашается Роман, – можно и здесь… Только, может быть, присядем куда-

нибудь. Ну, хотя бы на эту скамеечку.

Она, словно споткнувшись, с опаской смотрит на реечную скамейку и вдруг, принимая его

условия, садится, туго стиснув колени. Роман опускается на безопасном для девушки расстоянии,

тщательно вымеренном ещё при общении с Пугливой Птицей, и молча рассматривает её

симпатичное личико. Признаться, он и сам не представляет ещё, как будет выполнять своё

обещание. Ну, да всё определится по ходу. А пока – та же самая пауза. Паузы в этом деле вообще

полезны – они всегда ведут в нужном направлении.

– Ну, что же вы? – нервно напоминает она. – Ваше время идёт. . Вы уже потеряли целую минуту

или две…

– О, да вам и самой уже не терпится… – усмехнувшись, говорит Роман. – Не беспокойтесь, я

уже развращаю вас…

– Что?! – испуганно восклицает она и замирает, прислушиваясь к себе, чтобы проверить, не

происходит ли в ней и впрямь чего-то неконтролируемого. Так и слышится, как боязливо, с визгом

кричит она внутри себя: «Ой, мамочки-и-и!»

Роман смеётся.

– Да успокойтесь вы. Я, конечно, порядочный злодей, но чтобы так сразу… Давайте

дискутировать. Для начала назовите какое-нибудь своё моральное правило.

Она теряется, не находя, что сказать.

– Ну, вот видите, – всё так же спокойно и насмешливо замечает Роман, – вы так любите свои

моральные правила, что даже не можете сразу вспомнить ни одного из них.

– Причем здесь любите… – обиженно говорит она. – Ну хорошо, вот вам такое правило: человек

должен быть правдив.

– О-о! Да вы серьёзный противник! Что ж, тут я сразу проиграл. Один-ноль в вашу пользу. Вы

правы – человек должен быть правдив. И, проиграв, хочу попросить вас только об одном:

пожалуйста, будьте правдивы во всём нашем дальнейшем диспуте… То же самое обещаю и я.

Никаких фокусов и обмана. Давайте дальше. Ну, вот если взять такое представление (можно

теперь я предложу?): считаете ли вы, что девушка до замужества не должна иметь мужчины?

– Разумеется. Именно так я и считаю, – твёрдо отвечает она.

– О, как много я уже знаю о вас! Вы меня этим мнением, а так же фактом, даже интригуете

слегка. Что ж, и тут я почти согласен с вами. Но только ответьте, пожалуйста, чётко и ясно –

почему именно нельзя? Вы отвечайте, а я буду перебивать вас только двумя вопросами (я ведь

обещал простоту способа): зачем? и почему?

Девушка сбивчиво объясняет, но после нескольких «зачем?» и «почему?» оказывается в тупике.

Её принцип – упругий, ещё скрипящий новизной, но никогда до этого не попадавший в такой излом

– уже в трещинах, как старая штукатурка, скрывающая дранку истинной основы. А белокурый

злодей, сидящий на расстоянии вытянутой руки, задумчив, спокоен и, кажется, не только не

радуется своей победе, а больше грустит о ней, медленно произнося слова завораживающим

мягким басом.

– А вот стыд, стыдливость, – продолжает он, даже и глядя-то куда-то в сторону, чтобы быть

непричастным к этому почти что саморазрушению, – это всегда хорошо?

– Ну, а как же без стыда?! – снова с какой-то надеждой вскидывается девушка.

– Он нужен всегда?

– Ну, а как же? – уже не с той убеждённостью произносит она.

– Конечно, стыд необходим, – как с чем-то, к сожалению, неизбежным, соглашается Роман. – Но

даже и эта истина не абсолютна. Одна моя дальняя родственница умерла от стыда…

– Вы обманываете! Как это можно?! – испуганно удивляется девушка, глядя широко открытыми

глазами. От её недавней воинственности нет и следа.

– Давно это было. Тогда от села до села ещё на телегах ездили. Моя родственница (ей было

около двадцати лет) шла со станции, а это было, поверишь ли, около ста километров. Её догнал на

телеге один мужик, односельчанин и, конечно, подсадил. Хороший, в общем-то, умный мужик. А

вся дорога – сплошная степь. Ну, и что, дело житейское, захотелось ей по-маленькому… А стыдно.

Ехала она и всё терпела, не знала, как сказать, и дотерпела, в конце концов, до того, что у неё

48

лопнул мочевой пузырь. Ты только представь! Кругом степь на сотни километров, куда ни глянь, а

они в одной этой точке, на телеге. Рядом с ней мужик, который в жизни уже всё видел-перевидел. У

него и собственные взрослые дочери были. Да он бы даже не оглянулся, если бы она спрыгнула с

телеги да присела пописать. А ей стыдно! И она от этого умерла! Вот тебе и стыд! Вобьют в голову

молодым дурочкам какие-то принципы, а они потом даже не догадываются хотя бы просто

задуматься о них!

Прервавшись, Роман тяжело вздыхает. Уже не раз рассказывает он эту, слышанную от матери

историю, которая давным-давно произошла с одной из девушек по материной родове, и всякий

раз, рассказывая, всерьёз расстраивается от глупости той молодой родственницы.

– Сейчас-то, конечно, ни одна бы двадцатилетняя от такого не умерла, – продолжает он. –

Однако всякой нелепости у нас в головах и сейчас не меньше. Вот хочешь услышать моё

откровенное признание, как мужчины?

Она слушает его, почти испуганная таким неожиданным и для самого Романа напором, и лишь

согласно кивает головой.

– Всякий раз, видя обнажённую женщину, уже после близости с ней, я чувствую себя чуть-чуть

одураченным. Да-да, именно так. Почему? Да потому что не ощущаю уже к ней прежней сильной

тяги, «дури», как говорит мой деревенский отец. И тогда я думаю: «Ну, стоило ли мне убивать на

это, так сказать, достижение столько сил?» Думаю так, а сам уже в этот момент знаю, что пройдёт

немного времени и любая женская коленка снова затуманит мне мозги той же «дурью», и я, забыв

про всё на свете, снова ломанусь в том же направлении. А всё почему? Да потому что я вырос в

такой закрытой, такой девственной среде, что теперь меня шокирует всякая эротическая деталь.

Но если бы я жил в более откровенном мире, если бы женского и обнажённого я видел больше, то,

наверное, этой «дури», этой напряжённости было бы во мне поменьше. И тогда я свою энергию

тратил бы на какие-то благие дела и достижения, а не на ублажение своего физиологического

демона. Так почему же, спрашивается, мы живём по этому запретительному ханжескому правилу?

Ведь преодоление возможно не только через запрет чего-либо, но и через насыщение им. Вот,

кстати, одна из причин того, что ханжеские общества развитыми не бывают.

Пожалуй, в этот раз он увлекается слишком. Отпущенное ему время уже давно закончилось.

Однако девушке это уже всё равно. Она сидит грустная, задумчивая, почему-то почти несчастная.

Пора с ней прощаться. Первая встреча важна не продолжительностью, а яркостью. Затянутое

свидание утомляет, а краткое, но яркое заставляет думать, размышлять и помнить.

Некоторое время побыв с девушкой на «ты», Роман снова возвращается к «вы», словно на тот

же берег отчуждённости, с которого началось их общение.

– А давайте увидимся завтра на этом же месте, чтобы, собравшись с мыслями, вы дали мне

решительный отпор, – предлагает он.

– Хорошо, – отвечает девушка, но уже сейчас настолько нерешительно, что не понятно, придёт

ли она вообще.

Приходит. Более того, с робостью, но уже многое понимая наперёд, соглашается погостить в

общежитии. Если бы все её принципы были вроде глинянных горшков и находились в каком-нибудь

мешке, то сегодня она могла бы вытряхнуть из этого мешка лишь обломки и черепки. За двадцать

четыре часа примитивные, но ядовитые вопросы «зачем?» и «почему?» завершили свою

разрушительную работу.

Свою очередную победу Роман принимает равнодушно, несмотря на то, что у девушки он

первый мужчина. Ему даже хочется, чтобы, очнувшись, новая женщина возненавидела его за

кавардак, устроенный в её личности. Но этого нет. Есть лишь благодарность, от которой хочется

отвернуться. А её заявление об открывшейся широте взглядов ввергает в тоску. Закинув руки за

голову, Роман лежит, глядя в закопчённый, давно не белёный общежитский потолок. Ну, кто вот он

сейчас? Дьявол что ли? Может быть, объяснить ей теперь, что его вчерашние вопросы были

однобоки, с намеренным игнорированием духовного. Он это духовное просто взял и обогнул. Да,

конечно, какая-то прибавка свободы в её взглядах есть. Но это нечто вроде «нижней» свободы. А

если бы она поднялась к любви, испытав эту близость на духовной высоте, то обнаружила бы иную

свободу, не сравнимую ни по величине, ни по «качеству» с полученной. Однако, если она сейчас не

видит никакой разницы, то нужен ли ей этот «верх»? У кого в её возрасте есть верхняя, духовная

сфера? Что поделать, если жизнь так скудно и не сразу подпитывает нас духовным? Оно, это

духовное, слишком массивно, чтобы молоденькие девчонки успевали его осваивать. «О Господи, –

грустно думает Роман, – найдётся ли среди них хоть одна, у которой бы её нравственным

принципы были не штампованными, а осмысленными?»

Мир от недостатка истинного в нём видится не слишком прочным. Нехорошо, конечно,

разрушать его ещё больше. Однако в этом умножении греховности мира есть тонкое, тёмное, но

приятное наслаждение, такое же, как при вытаптывании ровного снежного наста в огороде. Только

детское удовольствие от разрушения было не прочувствованным, не прояснённым, а теперь оно

вполне очевидно. Этот уже отлаженный, отрепетированный поток женщин не оставишь просто так.

Белый снег валиот и валиот – женщинам не видно конца. А значит, надо вытаптывать и

49

вытаптывать… Ещё возвращаясь из армии, Роман думал, что женщина, недоступная, как ей и

полагается по природе, может до мужчины лишь царственно снисходить. Но как быть, если они

постоянно «снисходят» и «снисходят»? В воле женщины – воля природы. Игнорировать её

снисхождение противоестественно. Потому-то ты, мужчина, и владеешь женщинами. Хотя

владеешь ли? Не та ли природа владеет и тобой, подстёгивая тебя всякий раз, когда ты, раздувая

ноздри как лось, ломишься через кусты и преграды то к одной, то к другой, как бы победе. Можно

ли этот чёртов Большой Гон хотя бы как-то утишить? Чем разбавить горячую,

легковоспламеняющуюся кровь? Только бы лучше не водкой, старостью и болезнями, а рассудком.

Но что значит сейчас этот робкий рассудок? Да ничего: «суха теория, мой друг, а древо жизни

зеленеет». Ох, и зеленеет же оно, это древо! Так кучеряво зеленеет, что уже и не до обуздывающих

теорий. Хорошо бы вообще ненавидеть этих порабощающих женщин, да не выходит. Выходит

разве что иногда немного издеваться над ними. Купить с получки килограмм дорогих шоколадных

конфет (чаще всего «Весну» или «Буревестник») и по штучке раздавать знакомым и незнакомым

женщинам, внутренне насмехаясь над их светящимися улыбками, над их падкостью на словечки и

подарочки. Но, по сути-то, это вода всё на ту же мельницу. Женщин от такой насмешки над ними

лишь прибывает.

Этому помогает и ещё одно соблазняющее умение, открытое в себе Романом и

сногсшибательно действующее в ресторане. Это открытие – танцы. Всё начинается однажды с

лезгинки, заказанной компанией шумных горячих кавказцев. Музыка такая, что заставляет

непроизвольно подёргиваться руки и ноги. Роман сидит, наблюдая за движениями танцующих и

вдруг находит, что ничего сложного в этом танце нет, чувствует, что он может даже и лучше. И уже

не может утерпеть. Выходит чуть подвыпивший, разгорячённый, оказавшись, блондинчатый и

голубоглазый, на голову выше своих лихих черноглазых соперников, и показывает «как надо», не

уступая, а даже значительно опережая их в скорости и чёткости. В одном же месте делает и вовсе

невероятное – сдваивает ритм так, что за один такт успевает сделать два одинаковых движения. И

это сходу, с первого раза. Уж если что есть, так того не отнимешь. Танцуя, он вроде бы ничего и не

придумывает. Напротив, перестаёт думать и полностью отпускает, отдаёт себя музыке. Примерно

так же поступал он в спарринге при рукопашной схватке, отдавая себя своему внутреннему зверю,

как называл этот внутренний выплеск прапорщик Махонин. Не зря же и теперь, выходя в круг,

Роман старается найти самого быстрого, самого умелого танцора и «сделать» его. И его «Тающий

Кот» всегда выходит победителем.

После первой же лезгинки Романа восторженные кавказцы в качестве подарка посылают на его

столик бутылку водки. А потом, в каждый очередной его визит в «Пыльные сети», все завсегдатаи с

первыми же звуками любой быстрой мелодии начинают выжидательно поглядывать в его сторону.

Но ему-то интересны, конечно, не завсегдатаи. Даже самая красивая из женщин после его