Глава третья

… – Хрусталёв, проводи!

Из окна соседней с залом комнаты Браилов наблюдал за тем, как полковник МГБ Хрусталёв чуть ли в три погибели гнулся перед Лаврентием Палычем. Браилов знал о долгом знакомстве этих лиц: ещё во время Потсдамской конференции летом сорок пятого Хрусталёв «трудился» под началом Берии. Многое связывало этих людей, и не ниточками, а канатами, поэтому Лаврентий Палыч и осмеливался доверить своё бесценное тело чужим рукам. Хотя бы как опоре или дополнительной ступеньке «Мерседеса».

Полковник сначала помог влезть в роскошный чёрный «Мерседес» Маленкову, Хрущёву и Булганину, а затем бережно, как драгоценную амфору, поддерживая под ручку Лаврентия Палыча, пособил и тому разместить внушительные телеса на заднем сидении автомобиля. Когда Хрусталёв поравнялся глазами с дверной ручкой, Браилов заметил, как Берия выразительно посмотрел на него и коротко, но, как показалось Семёну Ильичу, многозначительно, кивнул головой.

Хрусталёв взяв под козырёк и держал до тех пор, пока машина с «кремледворцами» не скрылась из виду за КПП Ближней дачи. Затем он медленно повернулся – вместе с выражением озабоченности и даже страха на лице. Выражение не ограничилось мельканием на лице: оно словно прилипло к нему. Даже не пытаясь демонтировать его, полковник глубоко вздохнул, и направился в дом.

Марфа уже убрала остатки былого «пиршества», благо, что и убирать особенно было нечего. Разве, что графины с недопитым соком: фрукты всегда находились в вазе на столе – так пожелал Хозяин.

Сам вождь уже готовился отходить ко сну: на часах было четверть пятого утра. По давно заведённому порядку, то есть, без дополнительных инструкций, Хрусталёв доставил Хозяину пижаму, свежий номер «Правды» и закупоренную бутылку «Боржоми».

Пока Хозяин переодевался ко сну – он всегда это делал сам, обходясь без прислуги – Хрусталёв аккуратно развешивал в плательном шкафу сталинские китель и брюки – того самого фасона, который Сталин предпочитал надевать до присвоения ему звания маршала.

Дверь в зал оказалась неплотно запертой, и в образовавшуюся щель Браилов из коридора мог видеть всё, что происходило в зале. А там происходило всё то, что и происходило на протяжении уже нескольких последних лет: даже не взглянув на Хрусталёва, Сталин взял в руки газету и лёг на диван. Игнорированный полковник, работая «на пуантах», дематериализовался спиной к двери.

Войдя в комнату для охраны, Хрусталёв традиционно перевёл дух – и только во вторую очередь проверил наличие «личного состава».

– А где майор Браилов?

– Инструктирует наружную охрану, – доложил подполковник Лозгачёв. Параллельно с текстом он игнорировал неудовольствие Хрусталёва: помощник коменданта кунцевской дачи откровенно недолюбливал этого, по его словам, «холуя», и не считал нужным таить «чувства». – Виноват: майор Браилов!

В этот момент Браилов действительно вошёл в комнату. Даже «прикрывая» друга, Лозгачёв не «прикрывал» его: Семён Ильич и в самом деле отдавал последние распоряжения службе наружного наблюдения.

– Ждём Вас, майор.

Максимум, что мог позволить себе Хрусталёв, так это не удержаться от выражения неудовольствия. На правах начальника. Даже с желтью в отношении майора он старался не перебирать. Обращаться же к Браилову на «ты» необразованный Хрусталёв, несмотря на полковничьи погоны и покровительство Берии, не отважился ни разу. А всё потому, что однажды Лаврентий Палыч намекнул ему на то, где и кем работал Браилов, и чьим близким родственником он является. Всего лишь намекнул, но с таким чувством, что у Хрусталёва: а) отвисла челюсть; б) пропало желание блистать на фоне «всего лишь майора». С тех пор у простолюдина Хрусталёва язык не поворачивался сказать «близкому родственнику царя» и «важному гестаповцу» «ты».

Браилов молча встал рядом с Лозгачёвым. Хрусталёв, доселе нервно кусающий дрожащие губы, вдруг просиял улыбкой. Точнее, неуклюже попытался сделать это: изуродовал ухмылкой правую щеку.

– Можете радоваться: Хозяин сказал, что сегодня ночью никого проверять не будет, ляжет спать и просит его до полудня не беспокоить! Так что, можете отдыхать!

Указательный палец Хрусталёва многозначительно сотрясся в воздухе.

– И чтобы никто не осмелился побеспокоить товарища Сталина раньше этого времени!

Новость была из разряда невероятных: никогда ещё Сталин не отдавал подобных распоряжений. Тем более что ни разу ещё Хозяин не изменил своему правилу каждую ночь – или под утро – проверять бдительность охраны. Никого спящим «на часах» ему, правда, за всё это время «застукать» не удалось, но от своей многолетней привычки Хозяин отказываться и не собирался. И вдруг такая милость!

Странному распоряжению, то ли Хозяина, то ли «за него», удивились не только Браилов с Лозгачёвым. Выразительно приподняв бровь, подполковник Туков молча переглянулся с майором Рыбиным и Марфой Бутусовой. Неожиданная метаморфоза с вождём никого не оставила равнодушным, но вопросов, разумеется, не последовало. Потому что «дураков нет». Хотя подполковник Лозгачёв всё же не удержался от того, чтобы не стрельнуть быстрым недоверчивым взглядом по лицу Хрусталёва, после чего, явно недоумевая, покосился на Браилова.

В таких случаях в романах обычно пишут, что герой едва удержал в горле крик изумления. В жизни, как и положено, в наличии не имелось ни крика, ни потребности в его удержании. И то: двадцать один год в органах госбезопасности – не один день. Чему-то они научили бы и агента-неандертальца, буде таковой состоял бы на довольствии в НКВД-МГБ.

Поэтому Семён Ильич даже бровью не повёл, когда Хрусталёв «выдрожал» из глотки очевидную ложь. Очевидную дважды: во-первых, Хозяин никогда не давал подобных распоряжений, да по своему характеру и не мог дать их. Во-вторых, отходя сегодня ко сну, Хозяин вообще не разговаривал с Хрусталёвым, и в этом Браилов мог поклясться хоть на Библии, хоть на Коране, хоть на «Капитале»!

Зачем Хрусталёву понадобилось сочинять это? Вот об этом действительно следовало подумать. Но думать, то есть, осуществлять мыслительный процесс, из всей охраны могли только двое: Семён Браилов и Пётр Лозгачёв. Рыбин и Туков были неплохими, в общем, ребятами, дело своё знали, не подличали, но способностями к абстрактному мышлению Господь их явно обнёс. Возможно, и не по злому умыслу: на всех не наберёшься. Бутусовой же такие способности и вовсе не были нужны в силу специфических особенностей её службы.

Как бы там ни было, но начальник распорядился, а и дело подчинённого выполнять приказ. Все тут же занялись постельными принадлежностями. Браилов первым расположился на кушетке, смежил веки и ровным дыханием показал Хрусталёву именно то, что тот и ожидал увидеть и услышать: здоровый сон безмозглого подчинённого. Такому разведчику, как Семён Ильич, обмануть, пусть и профессионального, но всего лишь «цербера», не составило труда. Убедившись в том, что приказ выполнен в точности и беспрекословно – в части отхода ко сну – Хрусталёв молча закрыл за собой дверь. Как старший по званию и должности, он имел отдельную комнату: «заслужил, однако».

Когда из комнаты Хрусталёва донёсся характерный топот полковничьих сапог, Семён Ильич иронически покосился на дверь. Полковник, как он считал, предусмотрительно неплотно прикрыл её, оставив зазор между ней и дверным косяком сантиметра в три шириной. Наверно, таким способом он хотел дополнительно убедиться в том, что его подчинённые не нарушают приказа. Но через пятнадцать минут Хрусталёв уже сам храпел так, что впору было обкладывать дверь и стены подушками в качестве звукоизоляционного материала.

Выждав для верности ещё пять минут, и убедившись в том, что Морфею отдался не только Хрусталёв, но и все сотрудники охраны, Браилов осторожно поднялся с кушетки и выглянул в коридор. В коридоре было тихо и пусто: не велено же. Неслышно – Лозгачёв за этот шаг прозвал его «Барсом» – Семён Ильич ступил на ковровую дорожку. Здесь, на даче, ковровые изделия были всюду. Но ковёр – настоящий, огромный, пушистый – был только в зале, где Хозяин принимал гостей и где он сейчас спал.

Вот и дверь комнаты Хрусталёва. Браилов приоткрыл её так, что не скрипнула ни одна железка: осторожный и недоверчивый Хрусталёв нарочно не разрешал смазывать петли дверей, к чему сотрудники охраны относились с пониманием. Полковник лежал на раскладушке – сам отказался от кушетки – и громко храпел. Не притворно, а, напротив, со смаком, то бишь, с горловым рокотом и носовым присвистом.

Но не это удивило Браилова: полковник был, хоть и в галифе, но в одной нательной рубахе. Китель его был аккуратно повешен на спинку венского стула, сильно побитого временем, задницами гостей и неумеренным энтузиазмом прислуги. И хоть он был в галифе, но сапоги его стояли у ножки стула, а на ободе того были аккуратно развешены серые – в прошлом белые – байковые портянки.

Это было неслыханным нарушением инструкции. Сотрудникам охраны, также как и солдатам караула отдыхающей смены, категорически запрещалось во время отдыха и сна снимать верхнюю одежду и обувь. Даже ремень – и тот не разрешалось снимать: дозволялось лишь немного, на пару дырочек, ослабить его.

И уже не удивила, а сильно удивила Браилова стоявшая на прикроватной тумбочке початая бутылка грузинского коньяка «Самтрест». Это было уже не безобразие – это было ЧП! В иной редакции – подвиг. Или шаг безумного. Но прежде Хрусталёв в совершении подвигов – любых, в том числе, и такого рода – замечен не был. Вся его жизнь «проходила на передовой». Он отказывался «разделить компанию» даже тогда, когда ему предлагали сделать это члены Политбюро! Потому что служба! Исключение он делал лишь для товарища Сталина и товарища Берии. Но так как это только он делал исключение для Хозяина, а тот не делал исключения для него, то «принять» ему довелось лишь однажды.

Из рук Лаврентия Палыча, в знак внезапно вспыхнувшего особого расположения могущественной «тени Хозяина». Хотя и тот «приём» он сделал, мысленно попрощавшись с отсутствующей роднёй: особое расположение Лаврентия Палыча всегда носило краткосрочный характер. Чаще всего, оно заканчивалось одним и тем же: знакомством с интерьерами «нулевых этажей» Лубянки. Реже венками «от скорбящих товарищей».

То есть, для того, чтобы всегда аккуратный и исполнительный, а ещё больше трусливый Хрусталёв отважился на подобную акцию, должны были иметься веские основания. Очень веские!

Поскольку задумываться на пороге разведчику категорически не рекомендовалось, Браилов неслышно прикрыл дверь, и лишь тогда задумался. Итак, Хрусталёв «распоясался». Во всех смыслах. Ладно, если бы Хозяин действительно распорядился насчёт отдыха. Но и тогда Хрусталёв «не посягнул бы на подвиг»! Ведь он и в «мирное время» – в неурочные часы, то есть – лишь с зелёной тоской поглядывал на тех, кто без задней мысли, и даже в её присутствии, мог слегка «позволить себе»! И, потом: как исправный служака, постоянно держащий в поле зрения личную перспективу – топора и плахи – Хрусталёв считал, что у людей из «конторы», приближённых к «телу»,