Следствием этого явилось не только то, что Вячеславу Михайловичу и Анастасу Ивановичу пришлось чаёвничать соло, у себя на дому. Дополнительно к этому – самому страшному – наказанию Хозяин предложил не избирать Молотова и Микояна в состав Бюро Президиума ЦК. Этот новый руководящий орган, созданный «мимо Устава», представлял собой узкий круг высших руководителей партии и государства. Но «по линии сокращения доверия» Хозяин пошёл ещё дальше – и дошёл до «руководящей пятёрки». Те, кто сейчас находился за столом, и составляли эту «пятёрку». Разумеется, в этом формате Молотова и Микояна, тем более, «не облекли доверием». Хозяин так прямо и заявил об этом, когда пару раз оба, как ни в чём не бывало, появились на заседании «усечённого» Бюро, и преспокойно уселись за стол. Ну, решили «прикинуться пиджачками» – исключительно с целью зондажа настроения Хозяина. Зондаж удался, но лишь с точки зрения факта, а не результата.

На первый раз Хозяин оказался джентльменом: завидев незваных гостей, он лишь скрипнул зубами и сделал вид, что ничего не заметил. В том числе, и парочку «наглецов». Последние же, неправильно истолковав характер пыли от стёршихся зубов Хозяина, расценили это знаком примирения, и, как ни в чём не бывало, активно «включились в процесс».

Но уже после второго заседания «не вынесла душа». Нет, не поэта: «невынесение души» не является исключительным правом литераторов. И Хозяин наглядно продемонстрировал это сразу же после заседания. Свидетелями «невынесения» оказались два дружка: Берия и Маленков.

– Почему эти двое ходят на заседания? – сверкнул линялым, но всё ещё сверкающим глазом Хозяин. – Я что-то не помню, чтобы мы принимали их в члены Бюро! Передайте им, чтобы они не испытывали моего терпения: оно у меня не бесконечное! Эти люди вышли из…

– Употребления?! – с надеждой просиял взглядом Берия. Он был не прочь «заняться трудоустройством» вчерашних соратников. Далеко за пределами «сто первого километра» и «ниже уровня моря».

Хозяин задумался: предложение Лаврентия представляло определённый интерес, но только на перспективу. Вопрос её временных параметров он собирался решить буквально на днях.

– Нет: из моего доверия.

Это было не совсем то, что хотел услышать Лаврентий Палыч, но на безрыбье и «выход из доверия» – состав преступления. То есть, отчаиваться Лаврентию Палычу

не следовало: всё ещё могло быть.

Пожелание вождя было немедленно доведено до сведения получателей и «ещё более немедленно» выполнено: Молотов с Микояном окончательно попали в опалу. Одновременно с этим «попаданием» они попали и «на карандаш» Лаврентию Палычу: в хозяйстве у этого трудолюбивого человека ничего не пропадало. Даже, если и пропадало бесследно…

Сразу же, как гости заняли места за столом, Марфа Бутусова, хозяйничавшая сегодня на кухне, поставила возле каждого из них стеклянные графины, наполненные золотистой жидкостью. Она не нуждалась в дополнительных инструкциях Хозяина: ассортимент и регламент посиделок были неизменны. Если же Хозяин намеревался «расширить» их, то для этой цели задействовалась сестра-хозяйка, она же домоправительница, Валентина Истомина. Сегодня был «постный день», он же «рыбный», застолья не предполагалось, поэтому за столом отрабатывала Бутусова.

Фрукты – яблоки, лимоны и мандарины – стояли на столе уже к моменту появления неразлучной четвёрки. Хотя правильнее было бы сказать, «неразлучной „троицы“ и примкнувшего к ней Булганина». Николай Александрович всё время держался несколько в стороне. Точнее, это «троица» держала его несколько в стороне от себя, и не подпускала слишком близко для того, чтобы стать «четвёркой». По её мнению, Булганин не вполне «соответствовал и вписывался». Он, хоть и был зачислен Хозяином в маршалы, но равного со всеми веса даже за счёт «маршальского жезла» не приобрёл. Ну, вот не освоил он ещё мастерство подлинного «кремледворца»: интриговать, наушничать, «подсиживать», притаптывать, подминать, выживать за счёт «ближнего своего», заводить врагов при каждом удобном и неудобном случае. Он, конечно, старался, но в качестве «настоящего политика» не состоялся. Состоялся он только в качестве «выдающегося политического деятеля, верного ученика и соратника», да и то лишь на страницах очередного тома Большой Советской Энциклопедии.

Обычно на таких посиделках друзьям приходилось следить не только за собой, но и друг за другом: самому «не ляпнуть, чего лишнего» и не пропустить «ляпа» друга. Ну, как это и заведено у настоящих друзей.

Но сегодня можно было слегка расслабиться… троим из приглашённых: Лаврентий Палыч искренне расстроился. Вечер, можно сказать, пропал зря. В плане сбора оперативной информации о друзьях. Следовательно, знакомство с ними в ещё более тесной обстановке – в одном из нулевых этажей здания на площади Дзержинского – вновь откладывалось на неопределённое время.

Почему товарищи посчитали возможным так легкомысленно подойти к вопросу застолья? Ответ на этот вопрос лежал на поверхности… стола: единственным продуктом, подходившим на роль закуски, можно было считать нарезанный на кусочки и разложенный по тарелкам сыр. А единственная бутылка, подходившая на роль спиртных напитков, стояла перед Хозяином. Это было столовое вино «Телави» «нулевой крепости», которому Иосиф Виссарионович стал отдавать предпочтение в последнее время. Да и предпочтение он делил – почти в равных пропорциях – между половиной рюмки «Телави» и половиной рюмки кипячёной воды.

Вот и сейчас он разбавил «Телави» водой – хотя, чего там разбавлять! – и тем самым, негласно объявил о «начале мероприятия». Гости, как по команде, потянулись к графинам и стали наполнять стаканы.

Первым, как всегда, «приложился» Хрущёв. С большим трудом ему удалось скрыть разочарование, и вывести на лицо некое подобие улыбки, кислой и слабой одновременно. Ну, как то винцо, которое он был обречён пить до глубокой ночи.

Реакция Никиты Сергеича не осталась незамеченной Лаврентием Палычем. Ничто сущее не имело шансов остаться незамеченным им. Берия насмешливо покосился на «друга», сверкнув простыми стёклами пенсне, которое он носил, явно «добирая» солидности. Простые стекляшки и в самом деле придавали ему респектабельный вид.

Оценив этот взгляд, в том числе, и впрок, Маленков и Булганин расхохотались. Вполне беззлобно. Но особенно беззлобно хохотал сам автор взгляда. Он был мастером по этой части. То есть, он умел хохотать так беззлобно, что от зависти лютой злобой исходили самые злобные хохотуны.

Но Хрущёв не принадлежал к числу завистников. Он был, хоть и простак, но не дурак. А, если и дурак, то умный. То есть, дурак себе на уме. Он верно оценивал потенциалы сторон, и понимал: лучше поделиться с Лаврентием дружбой, чем мясом, кожей и «прочим ливером». Тем более что делёж предполагался односторонним. По этой причине он тоже поучаствовал «в общем веселье на тему самого себя», пусть даже всего лишь сконфуженной улыбкой. Якобы сконфуженной, ибо близко знавшие его люди на эту «простоту» не «покупались»: себе дороже.

– Не расстраивайся, Микита: ты своё ещё доберёшь. Чуть позже.

Замечание Хозяина было «не в бровь»: Никита Сергеевич и в самом деле не являлся «специалистом» по части вин, предпочитая им водку – и в неумеренных количествах. «По линии» крепких спиртных напитков он никогда не отличался воздержанностью. Проще говоря, напивался, как говорят в народе, «до поросячьего визга». Если уж не у Сталина в гостях, то потом – у Берии или Маленкова, с которыми близко сошёлся ещё до войны. Там же, у них, он и отсыпался после этих попоек «без задних ног».

Услышав реплику Хозяина, Булганин не выдержал и прыснул в кулак. Не хотел: сорвался. Но в адрес Хрущёва такая реакция была ещё допустима. Это в отношении Лаврентия Палыча Николай Александрович никогда бы не позволил себе подобной вольности. Даже «в формате срыва»: не сорвалось бы. Потому, что и «срыв» – не дурак.

Но на этот раз не только пронесло, но и получилось: он был одобрен. Именно таким – одобрительным – взглядом Сталин «упал» на Булганина. Хозяину нравилось, когда люди выражали свои чувства непосредственно, а не в порядке «озвучивания домашних заготовок». Лицедейство он приветствовал только в театре.

Теперь – «после санкционирования» – улыбались все. И все по-разному. Сталин – добродушно. Булганин – по-прежнему непосредственно, без задних мыслей. Хотя у него и с «передними» были проблемы. Берия – тоже по-прежнему, насмешливо. Маленков – снисходительно. А сам «Микита» – сконфуженно. Якобы. Но уже одно то, что Сталин называл Хрущёва «Микитой», свидетельствовало как о добродушном настроении Хозяина, так и о том, что сегодня разговоров на серьёзную тему, тем паче, с «оргвыводами» для гостей, не последует.

Так и вышло: гости обменивались с Хозяином и друг другом невинными шутками, делились последними новостями из мира театра и кино. Берия говорил о том, что ждёт, не дождётся, когда начнётся чемпионат страны по футболу: всем было известно, что Лаврентий Палыч являлся страстным поклонником «Динамо» – конечно же, тбилисского.

Правда, гости шутили с умом. В былые времена шутка со Сталиным нередко заканчивалась для шутников прежде, чем… заканчивалась шутка. Нынешние времена, хоть и «утратили статус былых», но здравомыслия не отменяли. По этой причине оно и не утратило актуальности.

Сам Хозяин много шутил на отвлечённые темы, и по всему, чувствовал себя, если и не превосходно, то вполне удовлетворительно. Взглянув на настенные «ходики», он даже поднял рюмку, которую «мучил» несколько часов, и предложил отметить наступление календарной весны. Все дружно «хватили соку» за осуществление возлагавшихся на весну надежд.

Гости, слегка опасавшиеся, что Сталин опять начнёт их «экзаменовать» на предмет знакомства с «Экономическими проблемами социализма в СССР», а тем паче, «домогаться» её критического разбора, могли теперь вздохнуть с облегчением. «Обед-ужин», как обычно, затянулся далеко за полночь. Лишь напоследок, уже около четырёх часов утра, что вполне укладывалось во временные рамки подобных мероприятий, Хозяин напомнил Хрущёву о том, что ждёт того к себе завтра, то есть, уже сегодня, к четырнадцати часам, с предложениями по подготовке Пленума ЦК. Пленум намечалось посвятить, в том числе, и вопросам сельского хозяйства, где Никита Сергеевич считался одним из авторитетов.

Правда, «на дорожку» Хозяин не пожалел «ложки дёгтя».

– Только ты, Микита, не поднимай больше вопроса об «агрогородах».

Под кривые ухмылки компаньонов Хрущёв вынужден был покраснеть. Но так как дальше намёка Хозяин в своих оскорблениях не пошёл, да и улыбался вполне добродушно, Никита Сергеевич якобы виновато – а это он умел делать мастерски – улыбнулся и развёл руками, словно одним уже этим «бия себя в грудь».

И кривые ухмылки, и «аллюзии» Хозяина, и «биение в грудь» имели под собой основания. До последнего съезда Никита Сергеевич неоднократно предлагал укрупнение колхозов и совхозов до размера «агрогородов» в качестве меры для кардинального улучшения положения в сельском хозяйстве. Предлагал не только на посиделках, «между рюмок», но и и официально, на заседаниях Политбюро.

Понимания со стороны Хозяина Никита Сергеич не встретил. А, если и встретил, то лишь такое:

– Наш уважаемый Никита Сергеевич в своём искреннем желании улучшить положение дел в деревне готов подвести эту самую деревню «под монастырь».

Когда же Хрущёв, красный как рак, намеревался протестовать на тему «не так поняли», «понимание» со стороны Хозяина приняло и вовсе категоричный вид. Никита Сергеич оказался «совсем понят».

– Мы так Вас поняли, товарищ Хрущёв! – определил Сталин Никиту Сергеича. «На лобное место». – Так! Потому, что, предлагая создавать так называемые «агрогорода», Вы обрекаете десятки тысяч деревень на ликвидацию! Ведь вся жизнь Ваших «городов» будет сосредоточена вокруг центральных усадеб. Отдалённым деревням просто не останется другого выхода, как вымирать. Не обязательно в прямом смысле. Но и то, что люди «просто» начнут разбегаться – немногим лучше! В результате мы получим миллионы вчерашних колхозников и рабочих совхозов, бежавших из деревни в город! А кто будет растить хлеб? Кто будет разводить скот? Кто будет кормить страну? А, товарищ Хрущёв?

Это было одно из наиболее миролюбивых возражений Сталина. В иные моменты он высказывался куда резче и определённее, вплоть до обвинений автора этой идеи в фактическом вредительстве. А однажды он прямо обвинил перетрусившего Хрущёва в приверженности бухаринским идеям, в отсутствии у того подлинно марксистских убеждений. А уж когда Иосиф Виссарионович заявил о том, что Ярошенко, критиковавший сталинский основной закон социализма, писал своё письмо под диктовку Хрущёва, тот едва не «нагрузил штаны». Оно и понятно: такое обвинение всегда – не только в прежние времена – было чревато «оргвыводами». И хорошо ещё, если только «с занесением». А ведь могло быть и с вынесением – ногами вперёд. Тем паче, что люди «друга Лаврентия» всегда готовы. Как те юные пионеры.

Сегодня же Иосиф Виссарионович был настроен почти «на дружбу между народов». В целом, он неплохо относился к Никите Сергеевичу, полагая того, пусть и не Сократом, но весьма деятельным руководителем-практиком. Да и оснований не доверять этому простоватому на вид и простодушному в поступках «мастеру гопака» у него не было. Никаких. Разве что в смысле «избыточно тесной» дружбы с Берией – человеком «себе на уме».

Ровно в четыре Сталин чересчур откровенно посмотрел на часы. Не понять этот взгляд было чревато ещё большей откровенностью в свой адрес – и гости решительно загремели стульями. В сквозном коридоре, ранее являвшемся одной из спален и впоследствии ликвидированной по настоянию Хозяина, Берия обернулся к вытянувшемуся по стойке смирно полковнику МГБ Хрусталёву, не так давно – точнее, после отстранения от должности генерала Власика – прикомандированному к охране Сталина.

– Хрусталёв, проводи!

Далёкий от бархатного, голос Лаврентия Палыча заставил Хрусталёва вздрогнуть всем телом. Но спустя мгновение он уже подавал маршалу пальто и шляпу, а спустя пару минут услужливо открывал дверь бериевского «Мерседеса», доставившего гостей на дачу.

Пропустив вперёд себя Маленкова, Хрущёва и Булганина, Берия сел последним. Бережно поддерживая Лаврентия Палыча под локоток, Хрусталёв профессионально отработал дополнительной ступенькой «Мерседеса»…