Говоря о своем раннем житье-бытье, Николай Павлович заметил: «Образ нашей детской жизни был довольно схож с жизнью прочих детей, за исключением этикета, которому тогда придавали необычайную важность». Хранительницей этого самого «этикета» была мать – Императрица Мария Федоровна. При жизни свекрови Екатерины II она очень страдала от того, что ей приходилось получать «позволение» на всё, вплоть до общения с детьми.

Сама же, став Императрицей, Мария Федоровна вдруг начала проявлять необычайное этикетное рвение. Это касалось и отношения к детям, которые видели свою мать далеко не каждый день. Только строгость и холодная чопорность; никакой сентиментальности, никаких признаков нежности. Николай Павлович потом признавался, что он в детстве «страшно боялся не угодить Матушке».

Отношения с отцом, с которым тоже виделись от случая к случаю, были куда более сердечными. Павел Петрович любил своих младшеньких – Анну, Николая и Михаила. Он говорил, что старших детей «у него украли». Ни с Александром, ни с Константином никакой близости не наблюдалось; они были ему почти чужие. Иное дело крошки, его «милые барашки».

Отец дарил необычные подарки. Особенно запомнилась маленькая золоченая коляска «с парой шотландских вороных лошадок и жокеем». Жили в окружении роскоши, но необычайно просто.

«Спали мы на железных кроватях, которые были окружены обычной занавеской… Два волосяных матраса, обтянутые холстом, и третий матрас, обтянутый кожей, составляли саму постель; две подушки, набитые перьями; одеяло летом из канифаса, а зимой ватное, из белой тафты. Полагался также белый бумажный (хлопчатобумажный. – А.Б.) колпак, которого мы, однако, никогда не надевали, ненавидя его уже в те времена».

Николай Павлович был обычным ребенком, оказавшимся с колыбели в совершенно необычных условиях. Ему надо было делать то, что другим детям было незнакомо. Он буквально с первых недель своей жизни был окружен блеском, суетой, роскошью и звуками, с которыми другие знакомились куда в более зрелые годы. Грохот барабанов, крики часовых, гвардейские приветствия сотен молодых голосов пугали, заставляли искать какого-то тихого уголка.

Однако отец был неумолим, не допускал никакого отступления и проявления трусости. Малыш должен любить и почитать то, что дорого и почитаемо родителем. Николай I на всю жизнь запомнил один эпизод, произошедший в Зимнем дворце. Ребенку еще не исполнилось четырех лет, и он страшно испугался шума, производившегося отрядом Конной гвардии, стоявшим в карауле. Павел I, заметивший перепуганного сына, взял его на руки «и заставил перецеловать весь караул».

О последних месяцах жизни отца Императора Павла I у Николая Павловича осталось мало впечатлений; во всяком случае, он никогда о них подробно не рассказывал. Помнился переезд в огромный Михайловский замок в начале 1801 года, который почти всем, в том числе и детям, совсем не нравился.

Павел Петрович ненавидел Зимний дворец. Он навсегда ассоциировался у него с унижениями и оскорблениями, которые он терпел там не только от своей злобной матери, но и со стороны ее многочисленных клевретов и любовников. Весь дворец был пропитан и пронизан ложью, подлостью и развратом. У него даже существовала мысль со временем отдать Зимний дворец под расквартирование гвардии. Ему требовалась другая резиденция, и он в конце жизни ее обрел.

Вскоре после воцарения Павла, по его воле, архитекторы В. И. Баженов (1737–1799) и В. Ф. Бренна (1745–1820) на месте бывшего Летнего дворца начали возводить огромный замок – Михайловский дворец, названный по имени Архангела Михаила, которого Павел Петрович считал своим небесным покровителем. В конце 1800 года постройка монументального здания завершилась, и 8 ноября состоялось освящение, хотя отделочные работы еще продолжались.

Дворец окружали каналы и рвы, в него можно было попасть только по подъемным мостам. Император думал, что получил надежное убежище, а оказалось, что это его гробница…

Переезд Царской Семьи начался в феврале. По словам Николая Павловича, в Михайловском дворце «всюду было очень сыро и на подоконники клали свежеиспеченный хлеб, чтобы уменьшить сырость». Комнаты детей находились над апартаментами отца, и Павел Петрович «часто приходил нас проведывать, и я хорошо помню, что он был чрезвычайно весел».

Привычный ход жизни оборвался 11 марта 1801 года. Около полуночи группа вооруженных заговорщиков во главе с Петербургским военным губернатором графом П. А. Паленом (1745–1826) и генерал-майором бароном Л. Л. Беннигсеном (1745–1826)^[36] ворвалась в Михайловский дворец и убила Императора. На следующий день было объявлено, что Павел Петрович «скончался от апоплексического удара». Императором стал старший сын Павла Петровича Александр Павлович, знавший о готовящемся перевороте.

Николай Павлович, конечно же, был не посвящен ни в какие события, связанные со смертью «дорого Папа». Но он прекрасно помнил удивительный случай, происшедший вечером, накануне убийства. В тот вечер трехлетний брат Михаил отделился от Николая и Анны, от воспитательниц англичанок и уселся в углу комнаты с куклами.

Бонны обратили на это внимание и задали вопрос: что он делает? Михаил тут же ответил: «Я хороню своего отца!» После легкого замешательства ему было запрещено подобное занятие. На следующий день отца уже не было в живых. Приведя этот поразительный эпизод, Николай I заключил: «То, что здесь говорю, есть действительный факт».

События печального дня 12 марта начались с того, что мальчика разбудила чрезвычайно взволнованная графиня Ливен. Николаю Павловичу еще не было и пяти лет, но ему пришлось прикоснуться к событиям, последовавшим после.

«Никто из нас не подозревал, что мы лишились отца; нас повели вниз к моей Матушке, и вскоре оттуда мы отправились с нею, сестрами, Михаилом и графиней Ливен в Зимний дворец. Караул вышел во двор Михайловского дворца и отдал честь. Моя мать тотчас заставила его замолчать».

Великий князь Николай присутствовал при душераздирающей сцене, происшедшей в Зимнем дворце между Марией Федоровной и ее старшим сыном – теперь уже Императором Александром I.

«Матушка моя лежала в глубине комнаты, когда вошел Император Александр в сопровождении Константина и князя Николая Ивановича Салтыкова; он бросился перед Матушкой на колени, и я до сих пор слышу его рыдания. Ему принесли воды, а нас увели».

Это рассказ от первого лица. По поводу происшедшего ничего больше Николай Павлович никому не рассказывал, хотя бытуют различные варианты якобы его «повествований».

У Шильдера, например, можно прочитать, что накануне убийства Павел Петрович и сын Николай имели какой-то просто провидческий разговор. Сын спросил отца: «Почему тебя называют Павлом Первым?» «Потому, – последовал ответ, – что не было другого Государя, который носил бы это имя до меня». И тогда Великий князь заявил: «Тогда меня будут называть Николаем Первым». Неизвестно, откуда подобный диалог заимствован; в личных бумагах Николая I указаний на нечто подобное нет.

Смерть отца мало что изменила в повседневной жизни Николая Павловича. Единственное важное и радостное событие – возвращение на жительство в Зимний дворец.

Грозным и беспощадным оставался Ламздорф, который совершенно не считался с происхождением, а за непослушание и нерадивость сек царских сыновей розгами. Любви не было никакой; сплошное принуждение. Говоря о тех временах, Николай Павлович заметил: «Страх и искание, как избегнуть от наказания, более всего занимали мой ум». В лице Матушки не имелось защитника; она целиком разделяла воспитательные приемы Ламздорфа.

Удивительно, что при холодной и бездушной атмосфере, в которой Великий князь провел все свое детство, он не стал бесчувственным светским истуканом. Он был искренним, преданным дружбе и раз данному слову; но порой оказывался упрямым до невозможности. В журнале воспитателей за 1809 год говорится, что он «нисколько не способен ни к малейшему проявлению снисходительности; и, несмотря на все увещания, он совершенно не поддавался на доводы, которые приводили ему».

Обучаться Николай Павлович начал, не достигнув еще и семилетнего возраста. Прилежанием же и успехами не отличался, и нередко «Ламздорф наказывал меня тростником весьма больно среди уроков». В учении Великий князь «видел одно принуждение и учился без охоты».

Матушка не хотела, чтобы сыновья Николай и Михаил стали похожими по своим интересам на их погибшего отца. Она старалась привить им вкус к «общим наукам», предполагая со временем определить их на учение в Лейпцигский университет. Она желала, чтобы они носили партикулярное (гражданское) платье, чтобы перестали «играть в войну» и не изображали из себя офицеров. Интересам и наклонностям младших сыновей она не придавала никакого значения.

Николай Павлович, под стать отцу и матери, уже с юности тоже имел твердый характер и никогда не уступал там, где уступать не позволяли ум и сердце. Ламздорф не раз признавал, что Николай Павлович делает то, что считает нужным; никакие меры принуждения не помогали.

Великого князя называли «строптивым» и «упрямым», но переломить так и не сумели. Своеобразие натуры так и не удалось заглушить и искоренить целой группе преподавателей и воспитателей под главенством такого бескомпромиссного офицера, как Ламздорф. Воспитанник оставался самим собой…

Через несколько десятилетий, вспоминая детство и «незабвенного» Ламздорфа, Николай Павлович признавался графу П. Д. Киселеву: «Наш с братом Михаилом главный наставник был не слишком просвещенным человеком и не отличался способностью не то что руководить нашим ученьем, но хотя бы привить нам вкус к нему; напротив, он был ворчлив, а порою жесток. Любая детская шалость приводила его в невообразимую ярость, он нас бранил на все лады, часто сопровождая свою брань щипками, что, разумеется, было весьма неприятно».

Исходя из личного горького опыта, своим детям Николай Павлович обеспечил совершенно иные условия воспитания и образования. Достаточно сказать, что вскоре после воцарения, в 1826 году, наставником старшего, восьмилетнего сына Александра – будущего Императора Александра II – был назначен Василий Андреевич Жуковский, один из образованнейших и благороднейших людей той эпохи…

Языки Николаю Павловичу давались чрезвычайно легко; он уже с детских лет владел английским, французским и немецким. Русским в полной мере овладел позже и не в последнюю очередь благодаря преподавателю (с 1802 года) полковнику П. П. Ушакову (1779–1853). А. С. Пушкин в 1834 году дал высокую оценку знанию Царем русского языка; подобный уровень был достаточно необычным для петербургского высшего света того времени.

Еще он изучал древние языки, польский, а в зрелые лета начал постигать итальянский. Фрейлина А. Ф. Тютчева очень точно подметила, что Николай Павлович «обладал даром языков».

Николай I, как и многие его современники, в том числе, например, и А. С. Пушкин, французским языком овладел в совершенстве раньше русского. Первые свои письма он писал по-французски, а Священное Писание так почти всю жизнь читал на французском языке, полагая, что церковнославянский язык подходит в первую очередь для церковной службы.

Только латинский язык Николай Павлович не переносил; он не желал его изучать и потому, что он – «мертвый», и потому, что знание его было необходимо для поступления в Лейпцигский университет, а туда ехать он категорически не хотел…

Воспитательное принуждение способствовало тому, что в Николае Павловиче с ранних пор проявилась тяга как раз к военным занятиям, ко всему, что связано с армией, с ее технической и строевой частями. Сначала это являлось скрытым протестом против насилия, а потом подобная заинтересованность стала естественной и желанной.

Из гуманитарных дисциплин его всегда живо интересовала история, особенно история Руси-России, которой он всю свою жизнь отдавался с истинным интересом и удовольствием. В раннем возрасте он уже читал и знал труды историка И. И. Голикова (1735–1801) и русского энциклопедиста М. В. Ломоносова (1711–1765). Многие разделы из монументального сочинения М. Н. Карамзина «История государства Российского», первые части которого появились, когда ему было двадцать лет, он знал наизусть.

Молодому Великому князю преподавался широкий спектр дисциплин. В их число помимо языков входили: политическая экономия, статистика, история права, общая история, русская история, математика, механика, физика. Были еще военные науки, танцы, рисование, пение, фехтование, верховая езда.

Преподавательский корпус был довольно разношерстным; наряду с бесспорными знатоками и интеллектуалами там порой попадались и довольно случайные люди. В обучении применялась сухая немецкая система: «вдалбливание» понятий, определений и оценок, без какой-либо попытки заставить молодого человека думать, размышлять и пытаться искать собственные объяснения. Наоборот, никаких размышлений не требовалось; все ответы надо было лишь вызубривать и повторять без запинки.

Ярких впечатлений почти никто из педагогов не оставил; с их стороны он не чувствовал ни надлежащего внимания, ни уж тем более нежных чувств. Николай Павлович потом признавался, что «генерал-адъютант Ушаков был тот, которого мы более всех любили. Ибо он с нами никогда сурово не обходился…».

Успехи всегда были там, к чему лежала душа. «Математика, потом артиллерия и в особенности инженерная наука и тактика привлекали меня исключительно; успехи по сей части оказывал я особенные, и тогда я получил охоту служить по инженерной части».

Здесь уместно сделать некоторое отступление и обратиться к распространенной системе выводов и характеристик. За редким исключением, почти все авторы, пишущие о Николае I, непременно подчеркивают «недостаточность» его образования, которое выставляется и «поверхностным», и «бессистемным». Исходя из этого, делаются спекулятивные выводы о том, что если бы образование было «соответствующим», то, возможно, он стал бы и иным правителем, «идущим в ногу с прогрессом».

Если же отрешиться от идеологически тенденциозных и бессодержательных дефиниций, таких как «прогресс», и рассматривать ситуацию не с позиции самодовольства последующего времени, а в подлинных обстоятельствах эпохи начала XIX века, то ничего «недостаточного», а уж тем более «ущербного» в развитии кругозора Николая Павловича не было.

Сумма же общих знаний была вполне достаточной для того, чтобы уверенно ориентироваться в окружающем мире. Он не потерял любознательности, а его ум – практичный и аналитический – позволял ему всю жизнь заниматься самообразованием. В этой области он не проявлял ни тени самодовольства и никогда не отрицал, что знает «мало», что уже само по себе подчеркивало неординарный масштаб натуры. Только мелкие, ограниченные люди уверены, что они «все знают», а когда таким персонажам удается прийти к власти, то это уже становится не личным делом, а общественным бедствием.

Он же всегда считал, что не только систематическое образование, но и умные книги приносят пользу уму и расширяют горизонты знания. Не меньшее значение имело и личное общение с умными образованными людьми. На пороге своего сорокалетия признавался графу П. Д. Киселеву: «Если я знаю что-то, то обязан этому беседам с умными и знающими людьми. Вот самое лучшее и необходимое просвещение, какое только можно вообразить; если есть такая возможность, то она положительно предпочтительнее, нежели чтение книг, по крайней мере, я так думаю».

Ему на своем веку приходилось много раз встречаться и общаться с по-настоящему замечательными и примечательными людьми. Эти встречи находились за пределами повседневных административных отношений и интерес для Николая Павловича представляли совсем не служебный. Достаточно назвать только несколько имен, чтобы можно было представить широту ареала этого общения.

Герцог А. Веллингтон, князь К. В. Меттерних, Королева Виктория, Н. М. Карамзин, В. А. Жуковский, М. М. Сперанский, А. С. Пушкин, Н. В. Гоголь, Митрополит Московский Филарет, композитор М. И. Глинка, композитор и музыкант граф М. Ю. Виельгорский, писатель Вальтер Скотт, поэт и мыслитель Иоганн-Вольфганг Гёте, философ виконт Ф. Р. Шатобриан, мистическая проповедница и писательница баронесса Б. Крюденер, художница Л. Виже-Лебрен, писатель и военный теоретик, наполеоновский генерал А. Жомини, социалист-утопист Роберт Оуэн…

Умудренный житейским и государственным опытом, Николай Павлович в конце 1847 года говорил барону М. А. Корфу: «По-моему, лучшая теория права – добрая нравственность, а она должна быть в сердце, независимо от этих отвлеченностей (имелись в виду „общие науки“ и древние языки. – А.Б.), и иметь своим основанием религию».

Что поражает в биографии Николая I, так это то, что он приобщился к Православию всей душой уже с юных лет. Речь не шла об обрядоверии; ритуалов и церемоний было вокруг вдоволь. Однако ни его мать, ни его брат Александр, ни многие другие люди его круга не были до такой степени преданы вере, не чувствовали себя в храме, на литургии так полнокровно и восторженно, как чувствовал себя Николай Павлович.

В конце жизни он признавался: «В отношении религии моим детям лучше было, чем нам, которых учили только креститься в известное время обедни, да говорить наизусть разные молитвы, не заботясь о том, что делалось в нашей душе».

Он любил церковное пение, церковную музыку, как не любил ни итальянскую оперу, ни какие иные формы музыкального творчества. В храме его душа воспаряла, обретала крылья; во время служб на его лице не раз появлялись слезы.

Церковное пение трогало его до глубины души. Как писал Н. К. Шильдер, «уже будучи Императором, он часто пел с певчими, знал наизусть все церковные службы, сам показывал певчим условными знаками, какой петь номер Херувимской Бортнянского^[37], и любил выслушивать малолетних певчих, набиравшихся в Малороссии и привозившихся в Петербург».

Он с ранних пор ощущал свою природную русскость, которую не заслоняли и не заменяли ни иностранные языки, звучавшие вокруг, ни вещи, предметы и знаки «Европы», которыми все было пронизано в царских резиденциях.