В учительской висело объявление: перед началом уроков, мол, состоится экстренная планерка. До нее оставалось пять минут, поэтому я поспешил – насколько силы позволяли – в зал совещаний. Большинство учителей уже заняли свои места. Тетки кутались в шали, словно мерзнущие птицы в крылья, и напряженно перешептывались. Я устроился на своем привычном сиденье в одном из задних рядов.

Начальство явилось в полном составе вместе с каким-то крупным областным полицейским чином. В мундире, при погонах. Черты его лица показались мне знакомыми. Я долго приглядывался. Когда он переговаривался с директором, у меня создалось впечатление, будто голос его я тоже где-то слышал. Впрочем, я не придал этому значения. Раз уж он чиновник крупного калибра, то наверняка мелькает в местных телевизионных новостях.

– Уважаемые коллеги, прошу тишины, – продребезжал измочаленный стрессом директор. По опухшему потному лицу было видно: вечером он вновь хорошо заложил за воротник. (Среди учителей циркулировали слухи, будто по утрам после обильных возлияний он частенько ложится под капельницу.) – В связи с последними трагическими событиями перед вами выступит старший следователь… кхм… МВД… кхм… Михайлов Виктор Андреевич.

Теперь мне стало понятно. Я был классным руководителем Витьки Михайлова в начале восьмидесятых. Хороший парень, способный. Да, точно, он в школу милиции тогда поступил после десятого класса. Сто лет его не видал. Интересно, узнал меня или нет?

– Здравствуйте, уважаемые педагоги, – начал Витька. – Как вы знаете, вчера с ученицей вашей школы произошла трагедия…

Он взялся разглагольствовать о необходимости внимательного и трепетного отношения к подросткам – в общем, о банальщине. Как будто тут идиоты сидят и без него не знают, как работать. Ничего конкретного не сообщил, зато для галочки якобы провел разъяснительную работу с педагогическим коллективом. Начальники – директор, Птеродактиль и еще какие-то морды – многозначительно кивали.

Бессмысленное действо продолжалось с четверть часа. К концу я стал клевать носом. Не люблю сидеть без дела. Быстро впадаю в старческий анабиоз.

Когда все закончилось, учителя сорвались с мест и рассосались по классам. Я остался у двери в зал совещаний. Ждать пришлось долго. Видимо, директор и его помощники отчаянно пытались добиться расположения важного чина.

Наконец, они вышли. Птеродактиль хотела было потребовать с меня объяснений, почему я до сих пор не в кабинете, ведь у меня через несколько минут начнется урок. Но я ее опередил.

– Витя, – вкрадчиво позвал я. Михайлов обернулся. В глазах недоумение. – Ну что, дорогой, не узнаешь?

Он сощурился, и его лицо озарила улыбка.

– Анатолий Васильевич!

– Собственной персоной, – раскланялся я.

Витька бросился обниматься, чем поверг мое лебезящее начальство в растерянность: важный чиновник вмиг о них забыл, словно их и не существовало в природе.

– Не думал, что вы еще работаете, Анатоль Васильевич.

– Да ладно уж, выкладывай как есть. Ты, поди, думал, что я уже и не жилец. – Я рассмеялся собственной шутке.

Начальство выстроилось в шеренгу позади Виктора.

– До выхода сам доберусь, всего доброго, – небрежно бросил он через плечо.

Пробормотав что-то невнятное, они удалились понурым спотыкающимся табуном.

– Рад вас видеть.

– Взаимно. Как так получилось, что ты не знал фамилий учителей убитой девочки?

– Не успел толком ознакомиться с делом. В запарке. Серия изнасилований в области, расчлененка, несколько коррупционных скандалов…

– Торопишься? – спросил я.

– Не прочь поболтать пару минут, – уклончиво ответил он.

– Тогда присядем.

Мы прошли в большой зал, примыкающий к коридору, уселись на спаянные сиденья.

– Ну, рассказывайте, – потребовал Витька.

– А что рассказывать, – ответил я. – Доживаю потихоньку свой век, но на пенсию пока уходить не готов.

– Выглядите неплохо для своего возраста, – польстил он.

– Спасибо. Слушай, – повернул я разговор в нужное мне русло, – что там с этой девочкой произошло? Нет, про то, что ей отрезали голову и надругались, я знаю. Это ведь ее отец?

Бывший ученик с подозрением покосился.

– А почему вы спрашиваете?

– Мне все мои воспитанники дороги, ты же знаешь, – соврал я.

– Да-а-а-а-а-а-а, помню наши походы с палатками… – пустился он в воспоминания и замолчал, мечтательно уставившись в пустоту.

Я тоже хорошо – слишком хорошо – помню те походы. Слава всевышнему, было их всего два. В третьем без жертв не обошлось бы. Если бы черти сами себя не угробили, то я бы точно взял свое охотничье ружье и многих с наслаждением перестрелял.

– И я помню. – Я ухватился за невзначай поднятую Витькой тему и принялся ее раскручивать. – Весна, девятый класс. Вы своей компашкой тайком напились в зюзю. Степка Хорошев чуть не помер, еле откачали. – На моем лице ни тени улыбки.

Витька потупил взгляд, его лицо залилось краской.

– А Маринка Трушина пьяная едва не утонула в пруду, хотя воды там было всего-то по колено, – продолжал атаковать я.

– Да она дура просто – вот и все! – Из уважаемого чина с сединами Витька, казалось, вмиг превратился в того вихрастого мальчишку, который вечно всем возмущался. – Ей говорили: не лезь, вода ледяная. А она…

– Вот не надо! – оборвал его я. – Не надо! Это я говорил: не лезь. А вы все втихаря подначивали: пошли купаться, пошли купаться. Слушать надо, что старшие вам говорят. А еще комсомольцы! Вы ее мало того что обесчестили в палатке ночью… Ее и еще троих… Устроили, простите… как это называется… блядство форменное – вот! Уж давай говорить как мужик с мужиком!

Собственно, после того похода весь оставшийся полный учебный год я под разными благовидными предлогами спускал на тормозах любые инициативы выездных мероприятий.

– Давайте не будем, Анатоль Васильевич, – попросил Витька. Он весь съежился и стал еще больше похож на нашкодившего школьника.

– Да ла-а-а-а-а-а-а-адно тебе, – усмехнулся я и хлопнул его по плечу. – Я ж без злости вспоминаю. Сейчас-то оно, конечно, смешно об тех приключениях думать. А вот тогда было не до смеха.

– Простите нас, – искренне попросил Витька, старательно отводя взгляд в сторону. – Дети ведь…

Того я и добивался.

– Ну, так что там произошло? Это был ее отец?

Михайлов вскинулся, зыркнул на меня. Он был растерян и деморализован. Я вопросительно вскинул брови, подталкивая его к разглашению служебной тайны.

– Мне-то, своему классному руководителю, можешь сказать, а?! – изобразил я преждевременное возмущение, наблюдая, сколь мучительно Михайлова раздирает надвое.

– Отца взяли под стражу, но… что-то мне подсказывает, это не он, – нехотя пропыхтел раскрасневшийся Витька.

– Я вчера откопал в интернете информацию о том, что с матерью девочки приключилось. – Я сокрушенно покачал головой. – Такая трагедия!

– Про то, что ее зарезали…

– Да, да. И что у нее был любовник.

– Любовник пропал. И я даже не уверен, что он вообще был.

– Я читал, это ее бывший одноклассник…

– Проверяли. Дело в том, что байку про одноклассника журналюгам запустила девяностолетняя старуха из халупы по соседству. Тамошний следователь говорит, она немного того… ку-ку. Померла недавно…

– И что одноклассники?

– Бабка на очной ставке не опознала никого. И одного мы не смогли найти.

– Что за человек?

– Местный безработный. То появлялся в поселке, то исчезал. Маловероятно, что преступник он. И что он после школы вообще поддерживал контакты с жертвой. Слишком разных кругов люди.

– А фотографии бабке не показывали?

– Показывали. Ту, что в паспортном столе хранилась. Только сделал-то он ее лет двадцать назад, когда подростком был. По такой фотографии мало чего скажешь, особенно когда ты подслеповатая и выжившая из ума старуха. Он паспорт не сменил в положенное время.

– Хм. А вас не смущает, что убийства одинаковые?

– Вы это к чему?

– Был бы я одним из вас – подумал бы сразу, что это отец.

– Говорю же, мы его взяли под стражу. Но, видимо, скоро придется отпустить.

– А что не так с обвинением?

– Видите ли, Анатоль Васильевич… Девочка была изнасилована, но… результаты генетической экспертизы опровергают причастность отца.

Я удивленно поднял брови.

– Совсем?

– Абсолютно. Будет, конечно, повторная процедура, но это чистая формальность.

– Если честно, я после своих вчерашних изысканий подумал, что он подкупил местные власти. А теперь получается…

– Анатолий Васильевич! Вам не стыдно?

– В каком смысле?

– Неужели вы считаете, что я…

– Да нет же, нет! Не дай бог! Я про тамошние власти говорю, районные, а не про тебя. Ты-то всегда был примерным. Разве что в походах…

Он поднял ладонь, без слов прося меня заткнуться насчет этого.

Я тоже поднял ладонь. Примирительно.

– Не он это, – повторил Витька. – А если и он, то только как организатор.

– Понятно, – ответил я. – Я чего спрашиваю-то: у нас в школе подобное уже было – вот мы тут все и шокированы вдвойне. Я решил: раз уж ты этим занимаешься, то почему бы не спросить. Никому ничего не скажу, будь уверен. Могила.

– Да тут ничего особенно секретного и нет. Все равно скоро информация просочится в прессу. Чутье мне подсказывает, что очередной висяк.

– Спасибо, что поделился, – поблагодарил я. – Не буду отвлекать от работы. У меня и у самого урок уже идет. Побегу. – Слово «побегу» в том контексте звучало забавно, и я издал хрипловатый старческий смешок. – Ты заходи, звони. Буду рад. Телефон домашний у меня тот же, что и сорок лет тому.

Витька улыбнулся в ответ, мы пожали друг другу руки и пошли каждый своей дорогой.

На полпути к кабинету я вспомнил, что забыл в учительской проверенные накануне работы, которые прямо сейчас нужно было раздать классу. Имелся большой риск наткнуться где-нибудь в коридоре на Птеродактиля, но, пока были относительно свежи впечатления о контрольной и в голове вертелись общие замечания, я решил все же прихватить листки с собой.

В учительской никого не было – во всяком случае, я так думал. Я подошел к своему столу, взял стопку ученических работ и собирался уже как можно скорее очистить помещение, но… заметил на «простынях» на стенде свою фамилию. Подошел посмотреть, какие из моих законных «окон» забили уроками по замене.

– Ну и дела тут творятся, – пробормотал я вслух, все еще размышляя об убитой Лене Злобиной и ее отце, который каким-то непонятным пока образом был явно причастен к ее жестокой гибели.

– Это вы о чем? – мягкий мужской голос позади.

Я вздрогнул и обернулся. Учительская большая, а внимание в последние годы стало меня подводить – вот я и не заметил коллегу.

То был молодой учитель истории и обществознания. Ну, не то чтобы слишком молодой, но мне во внуки годился – немного за тридцать. Работал у нас с недавнего времени. Я целый месяц не мог запомнить, как его зовут. А звали его Светозар Радомирович Науменко.

Проклятая мода на экзотические имена. Такого поразвелось… Мне всегда было интересно, как со стороны выглядит этот процесс выбора имени для ребенка. Вот сидят без пяти минут родители, думают: а давай сделаем не так, как все. У нас будет такая же занудная работа, как у других, такой же унылый быт, но хотя бы наш ребенок будет носить необычное имя. И ну гуглить «необычные детские имена». Или, если говорить о случае с историком, искать в большом орфографическом словаре. Знаете, выпускались раньше такие издания, где в конце размещали несколько страниц с мужскими и женскими именами – выбирай не хочу. И вот, мусолят они, мусолят пальцами захватанные страницы… в конце концов решают: Светозар! Впрочем, и папка у него тоже оригинальное имечко носил. Радомир. Даже как-то зловеще звучит. Может быть, серб?

– А? – только и смог вякнуть я, не успев оправиться от легкого испуга.

– О чем размышляете вслух? – переспросил он, улыбаясь.

Обаятельный парень. Высокий, статный, еще не успевший обрюзгнуть (но с наметившейся тенденцией к тому), с аккуратной прической и жидкими усишками. На лице легкая печать аристократической болезненности. Тонкие руки. Девки из старших классов частенько хихикают в ладошку, завидев его в коридоре.

Не знаю, откуда он к нам пришел. Наверняка из другой школы. Обычно выпускники институтов или становятся учителями сразу после выпуска, или не становятся никогда. Первые или остаются в профессии на всю жизнь, или по прошествии недолгого времени навсегда ее покидают.

– А, это вы, – сказал я. – Доброе утро.

– Доброе. – Он приветливо улыбался.

– Я о той девочке, которую убили.

– Да, кошмар, – согласился он, разгладив улыбку. Я только-только, считайте, пришел в школу работать, а тут такое. Слышал, это отец ее убил.

Я задумался, ничего не ответил.

– У вас нет воды? – спросил Светозар Радомирович Науменко. – Лекарство запить.

– Нет.

– Пойду попрошу в буфете.

– С собой надо носить, – сказал вынырнувший у меня из-за спины Другой, как только историк покинул учительскую.

– И тебе доброго утра, – поздоровался я.

У меня не было ни малейшего желания с ним беседовать, и я тоже вышел.

Когда я ковылял к кабинету мимо большого холла у библиотеки, где висели в ряд портреты брянских поэтов, Другой высунулся из-за угла и картинно потыкал указательным пальцем в сторону столов, за которыми обычно коротали время ученики, если приходили задолго до начала своих уроков.

Там сидела девушка, десятый или одиннадцатый класс, с весьма нетипичным для нашего учебного заведения внешним видом. У нас в школе ревностно следят за стилем одежды учащихся: единой формы нет, но строгий костюм для мальчиков, юбка-карандаш и блузка для девочек обязательны. Косметики – по минимуму, никаких безумных причесок и выкрашенных в радугу волос.

А здесь…

Короткая кожаная куртка, килограмм черной и темно-синей штукатурки на лице; черные же как деготь волосы, явно после старательного окрашивания.

Новенькая?

Перед ней лежали раскрытые тетрадки с конспектами, но занята она была явно не ими. Она что-то увлеченно вырисовывала на неаккуратно выдранном листке в клетку. В обычный день я, может быть, и вовсе не обратил бы на нее внимания, но в этот раз у меня в голове пронеслась мысль: «Почему в школу так легко пускают посторонних? Непростительное разгильдяйство».

Рядом с ней я замедлил шаг. (Крайне бестактно с моей стороны, но в старости не всегда удается контролировать свои поступки.) Она рисовала голову лося с пустыми черными глазницами, а вокруг насаженные на колья человечьи черепа. Сверху была тщательно выведена надпись изощренным шрифтом «под готику», но я не успел разобрать.

Она подняла голову. Посмотрела на меня неподвижным взглядом, от которого я невольно поежился. Выражение лица у нее было недоброе. Не агрессивное, как у некоторых подростков, а просто недоброе. Которое сразу отталкивает. Не подростковое совсем.

Позади нее стоял Другой. Он вытянул руку, изображая пальцами пистолет, и «выстрелил» гостье в голову.

6

Поужинав с супругой и удалившись в кабинет, я по обыкновению за чашкой чая углубился в чтение новостей.

Итак. Чиновник перерезал ленточку в честь торжественного открытия общественного туалета… жители окраин жалуются на расплодившихся бездомных собак… алкоголик нанес сожительнице множественные колотые раны кухонным ножом…

Ну, и убийство школьницы Лены Злобиной. Ничего нового. Куча перепечаток того, что я прочел вчера. Лишь один новостной портал упомянул, что под подозрением отец девочки и что ее мать прошлым летом была убита тем же способом.

– Мысли навязчивые не одолевают? – спросил Другой, садясь напротив меня и наклеивая на сморщенное лицо ехидную улыбочку.

– Ты о чем это? – попросил уточнения я, хотя знал, к чему он затеял разговор.

– Почему тебя так интересует смерть этой сикухи? Уж явно не из сострадания и не из праздного любопытства. Тебе было бы все равно, если бы не…

Я хотел было запустить в него чашкой с остатками чая, но просто отставил ее.

– Пошел к черту! – процедил я сквозь стиснутые зубы.

– Как скажешь, – ответил он, не переставая ухмыляться. Встал и ушел.

Я смотрел в экран и ничего не видел. Мои глаза застлала пелена слез.

Каждый раз, когда слышу об убийстве ребенка, на меня тяжким грузом наваливаются воспоминания.

1952 год, нам по двенадцать – мне и моей сестре-близнецу. Мы вместе учимся, выполняем поручения родителей по хозяйству, ходим в лес по грибы. Мы как одно целое.

Однажды я поехал с матерью на рынок в районный центр – купить что-то из утвари. Тамара – так звали мою сестру – осталась дома с отцом. Когда мы вернулись, отец с угрюмым видом сидел один, вырезал что-то из дерева. Не поздоровался. Впрочем, для него обыденное поведение. Мама спросила, где Тамара. Он ответил не сразу. Помню его тяжелый, мрачный взгляд, сосредоточенный на деревяшке в заскорузлых пальцах. Ножом он выковыривал глаза какому-то неведомому существу. «Не знаю», – буркнул он. Мама удивилась: «Ушла и ничего не сказала?» – «Умгу», – промычал отец. Как мне показалось, не то с вызовом, не то раздраженно. «Толик, беги на речку, приведи Тамарку», – велела мать.

Лето. Ребята плескаются в нашей местной речушке, где не глубже, чем ребенку по грудь. Как сейчас помню, стоял там деревянный причал, куда рыбаки привязывали лодки и откуда в теплую погоду сигала в воду детвора. В тот выходной день, душный от надвигающейся грозы, народу к причалу стянулось тьма тьмущая. Сначала я искал Тамарку глазами, потом стал расспрашивать ребят. Ее никто не видал. Мне стало тревожно. Обычно отыскать сестру не составляло труда. А теперь я чувствовал: что-то не так. Очень сильно не так.

Я обежал все места, где могла находиться Тамара, – сельскую площадь с бюстом Сталина, клуб с библиотекой, продуктовую лавку, старый колодец там, где до тридцатых годов стояла часовня; перелесок.

Возвращался я по тому же маршруту.

Нет. Нигде. И никто ее не видал.

До дома меня подвез председатель нашего колхоза – Михей Семенович Рудаков, ветеран войны и труда. Мужик с громадными усищами и доброй-предоброй улыбкой. Я спросил и у него. Нет, он мою сестру в тот день не встречал.

К вечеру она домой так и не вернулась, и деревенские мужики снарядились на поиски. Я с ними. Мы прочесали русло речки, заливной луг, несколько озер поодаль, исходили вдоль и поперек перелесок, овраг, колхозное поле, конюшни. Нигде никаких следов.

Шли годы, а мы с мамой все надеялись, что Тамара вернется. Отец до самой своей смерти не проронил ни слова на этот счет. Пару раз я видел, как он пускает скупую мужскую слезу, пока думает, что никто не видит. Но он ничего не говорил. Он вообще молчал большую часть своей жизни. А я все думал: что означало его поведение, когда мы с мамой вернулись с рынка? Ведь что-то оно означало! Тамара должна была помогать ему по хозяйству, но куда-то ушла. Зачем? Мы ведь всегда спрашивали у родителей разрешения, если хотели отлучиться из дома. В тот день ближе к вечеру мы собирались отправиться в перелесок ловить ящериц. Больше никаких планов не строили.

Милиция сбилась с ног. Многие в селе грешили на отца. Дескать, больше некому. А он своей угрюмой замкнутостью и нелюдимостью только подливал масла в огонь. Случай обсуждали долго. Однажды в школе у меня за спиной кто-то обронил ту же самую фразу, что и молодой учитель истории – мой коллега – почти семь десятков лет спустя: «Слышал, это отец ее убил»…

Меня долго давило ощущение утраты. Поначалу я чувствовал себя так, будто из меня без анестезии вырезали жизненно важный орган. Но в те времена не было принято долго горевать. Лето быстро закончилось, надо было готовиться к зиме, да и учебный год начался. Некогда себя изводить попусту. Однако вспоминать о Тамаре я так и не перестал.