Мне не хотелось, чтобы Сервус отлучался так надолго, потому что внутри Подковы я мог, по крайней мере, следить за его движениями. Вспомни, Прозерпина, его слова, которые я услышал, когда валялся пьяный на вилле наместника Нурсия. Я позвал к себе Ситир и, уединившись с ней в моем паланкине, поведал ей все, что накопилось у меня на сердце:

– Ты пригрозила, что прикончишь меня, когда я непочтительно отозвался о Гее, Сервус желает смерти мне и всем патрициям вообще, а братья Палузи собираются заколоть меня и закопать где-нибудь в пустыне! Есть ли в Африке человек, который бы не хотел меня убить? – завопил я. – А мой единственный защитник – безоружная женщина, которая ходит в чем мать родила и носит только каменное кольцо на щиколотке! – Я посмотрел ей в глаза. – Мне даже неясно, зачем тебе хранить верность Туллию, но я хочу знать наверняка, есть ли у меня хоть какая-то защита от удара в спину. Скажи мне: ты тоже желаешь моей смерти?

– Если бы это было так, птенчик, – ответила она своим невозмутимым тоном ахии, одновременно суровым и нежным, – ты бы уже давным-давно перестал дышать.

* * *

На следующий день в рассветный час меня разбудили голоса, раздававшиеся снаружи, по другую сторону от занавесей паланкина. Сервус говорил не очень громко, но был совсем близко, и поэтому я расслышал весь его разговор с Ситир.

В голосе Сервуса звучало раздражение:

– Вот уже тысячу лет ахии путешествуют по миру, вслушиваясь в самые благородные чувства, рождающиеся в людских сердцах, и защищают слабых, чтобы справедливость восторжествовала. Кому, как не тебе, это знать? – Здесь он замолчал, однако Ситир ему не ответила. – Но то, чем вы занимаетесь, – это не справедливость, а насилие в качестве милостыни. А милостыня ничего не решает, и вот тому доказательство: прошла уже тысяча лет с тех пор, как Темные Камни выбрали первого ахию, а бедняки продолжают быть нищими и угнетенными, в то время как богачи разбогатели еще больше и еще сильнее угнетают простой люд. Никогда еще мир не был так несправедлив.

Я и раньше слышал, как Сервус обращался к Ситир, которая никак не реагировала на его слова, хотя и не прерывала его. Насколько я понял, Сервус считал, что ахии неправильно используют свои выдающиеся боевые способности (то, что они были выдающимися, еще предстояло доказать: за все время нашего африканского путешествия мне пока не представилась возможность увидеть Ситир в действии). Как бы то ни было, теоретические разногласия между монахами Геи и Сервусом, которые стоили ему исключения из ордена, сводились к следующему.

Ахии бродили по свету, вооруженные своими уникальными способностями, как физическими, так и духовными. Когда их тончайше настроенные чувства воспринимали волнение и благородный гнев, они бросались на защиту людей, испытывавших эти эмоции. Например, если разбойники нападали на дом крестьянина и его ужас доходил до ахии, тот являлся и убивал преступников. Но при этом священники Геи думали, что их верования не должны влиять на дела мирские или, по крайней мере, что служителям богини не полагается выступать на политическом поприще. В чем же проблема? А вот в чем: если ту же самую семью крестьян, чью жизнь и имущество ранее защитил ахия, позднее выгонял с их участка какой-нибудь публикан за неуплату неоправданно высоких налогов, ахия и пальцем не шевелил. И если тот же самый крестьянин в отчаянии убивал сборщика налогов ударом топора, согласно нормам Геи, ахия мог лишь наблюдать, как беднягу распинают на кресте. Вот что имел в виду Сервус, обращаясь к Ситир с обвинениями:

– Разве чувство отчаяния в сердце человека, на которого нападают разбойники, отлично от того, что испытывает он, когда его обирает публикан?

Однако Ситир Тра хранила молчание. Разреши мне, Прозерпина, рассказать тебе об одном обстоятельстве, чтобы ты могла понять ее поведение: ни один ахия не последовал за войском Катилины и не согласился встать в его ряды, хотя тот, как стало известно впоследствии, обещал монахам Геи на веки вечные пост великого понтифика в Риме и превращение их верований в официальную религию Республики!

Еще в годы своего обучения в секретном монастыре Сервус заметил это противоречие. Ты же помнишь, Прозерпина, что он был человеком образованным, заведовал библиотекой монастыря и имел доступ ко всем источникам мысли нашего времени. Поскольку монастырь находился к западу от Дамаска, туда стекались все знания как Запада, так и Востока. Чтение развило в нем способность критически относиться ко всему, и его взгляды неизбежно вступили в противоречие с официальной линией религии Геи. По мнению Сервуса, ахии должны были бороться с несправедливостью во всех ее проявлениях, не делая никаких исключений, а потому и со злоупотреблениями, творимыми в рамках законов. Но нам известно, как ведут себя священники любой религии: никто из них не хочет ссориться с местными властями, и монахи Геи не были исключением. Если бы ахии начали убивать публиканов, в скором и даже в очень скором времени Республика объявила бы религию Геи враждебной народу и римскому Сенату. Поэтому монахи изгнали Сервуса за еретические взгляды и отступничество.

Я откинул занавес и вышел из паланкина. Сервус удивился моему появлению и понял, что я слушал его речи.

– Твои доводы в защиту бедных и обездоленных, Сервус, великолепны, – заметил я, – но ты забываешь об одном: о человеческой низости.

Видя, что он не понимает меня, я продолжил:

– В то же самое время, когда ты прилагал все усилия, чтобы стать ахией, ты постепенно изменял свое отношение к религии Геи. А теперь скажи мне: если бы в день испытания один из Темных Камней обхватил бы твою щиколотку и ты, соответственно, был бы посвящен в ахии, ты сейчас рассуждал бы так же? Не думаешь ли ты, что, если бы мечта твоей жизни исполнилась, ты бы никогда не стал защищать так яростно свои еретические мысли?

Мои слова оскорбили Сервуса, и он, покраснев от гнева, глядел на меня с ненавистью. Но ярость какого-то раба совсем ничего не значит для молодого патриция.

– Поскольку тебе не удалось стать ахией, ты ненавидишь монахов Геи, а поскольку ты раб, ты ненавидишь хозяев. Причина твоей ненависти заключается вовсе не в жажде справедливости, а только в твоей неудовлетворенности. Но, как человек образованный, ты прячешь свою досаду за благородными и высокими принципами.

Я посмотрел на Ситир. Что думала она об этих разговорах, догадаться было невозможно. Ахия сидела на камне, скрестив ноги и полузакрыв глаза, и раздумывала о чем-то, отрешившись от мира, а может быть, вслушивалась в чьи-то незримые чувства, парящие в воздухе пустыни, точно облака в небе.

Наш разговор прервало неожиданное оживление в лагере: охотники, находившиеся внутри Подковы, встревожились и начали быстро, но бесшумно передвигаться. Дозорный, стоявший у заграждения из веток и бревен прямо напротив Логовища Мантикоры, что-то заметил и предупреждал остальных: он махал руками и причмокивал губами. Братья Палузи направились туда, и я пошел за ними. Мы легли на землю, спрятавшись за оградой из колючих веток, чтобы наблюдать за ямой, которая была в сотне шагов от нас. И от того, что мы увидели, Прозерпина, у нас кровь застыла в жилах.

Там, вдалеке, шевелилось какое-то создание, пожиравшее нашу человеческую наживку. У чудища было четыре лапы. Оно было черным. А голова – серая. Оно грызло череп мертвеца, и даже издали мы слышали страшный треск ломающихся костей.

Следует признать, что описание Куала было достаточно точным. Вдоль хребта зверя виднелись маленькие черные чешуйки, а лысая голова имела овальную форму. С того места, где мы находились, ничего больше я разглядеть не мог. Только одно было совершенно ясно.

– Это не пантера, – сказал я братьям Палузи шепотом, чтобы это чудовище не услышало моего голоса.

Несмотря на расстояние, смутный ужас неминуемо овладел нами, потому что это существо, Прозерпина, не было ни мантикорой, ни пантерой. Кем бы ни было это создание, нашему миру оно не принадлежало. Словно в ответ на мои слова, чудовище с еще большей яростью вцепилось в череп Козленка. Хруст костей разносился по всей Подкове, а труп раба, сотрясаемый безжалостными челюстями, дергался, будто неожиданно ожил.

У меня пропала охота наблюдать за этой сценой дальше. Опечаленный Адад тоже опустил взгляд и задумался.

– Вы раньше видели что-нибудь подобное? – спросил я.

– Нет, – ответил он, не поднимая глаз. – Но кем бы ни было это существо, я предполагаю, что за него заплатят еще больше. Богатые римляне падки на всякие диковины.

– И что мы будем делать? – спросил Бальтазар.

Стало ясно, что командовал всем Адад, и он предложил свой план.

– Мы используем сети, – сказал он. – Я пошлю самого высокого и сильного из наших охотников, Узбааля, обойти Логовище Мантикоры и спрятаться с другой стороны. Потом он выскочит из своего убежища, размахивая руками и громко крича. Животное испугается или, по крайней мере, отпрянет от неожиданности и побежит в противоположном направлении, то есть в нашу сторону. Мы набросим на него пару больших сетей, и оно будет у нас в руках.

План выглядел очень простым. Пуниец Узбааль действительно был настоящий Колосс Родосский^[42]. Чтобы подчеркнуть его внушительный рост, на голову ему надели кожаный шлем с перьями, который добавлял фигуре еще три пяди.

Гигант стал крадучись пробираться на назначенное место, прячась за холмиками и кустами, чтобы зверь его не заметил. Мы боялись, что хищник закончит свою трапезу раньше, чем Узбааль займет нужную позицию, но этого не случилось. Тем временем охотники развернули огромные сети с довольно мелкими ячейками. Достаточно было посмотреть, как эти люди с ними управлялись, чтобы понять, с какими опытными охотниками мы имеем дело: они разделились на две пары и, взяв сети и принимая все меры предосторожности, отправились на свои позиции: двое спрятались справа, а двое – слева от лагеря. По плану, когда зверь направится в нашу сторону, сети на него должны были упасть одновременно с двух сторон.

Мы недолго ждали условленного сигнала: вскоре из-за кустов по другую сторону от Логовища Мантикоры появился наконечник копья и стал двигаться вверх и вниз. Этот сигнал означал, что Узбааль уже готов действовать.

– Это он. Будьте начеку, – приказал Адад и, взяв свое копье, тоже поднял его, показывая, что мы поняли сигнал.

И тогда Узбааль с воем выбежал из своего убежища: на голове шлем, руки широко раскинуты, в одной копье, а в другой маленький круглый щит.

– Каким бы сильным и грозным ни был зверь, – объяснил нам Адад, – он всегда предпочтет бегство борьбе, потому что боится возможных ран, которые могут ему навредить. И поэтому животные вступают в борьбу, только когда у них не остается другого выхода. Этим они отличаются от людей, готовых защищать свою честь и достоинство.

– Ты говоришь это потому, что никогда не бывал в римском Сенате, – пошутил я.

Он засмеялся, но его доводы были верны – неожиданное появление Узбааля и его крики, безусловно, должны были напугать хищника. Следуя своему инстинкту, зверь бросится бежать в нашу сторону, и, как только он приблизится, охотники поймают его в сети. Так вот, дорогая Прозерпина, как оказалось, мы допустили самую элементарную ошибку, которую, однако, никто не мог предвидеть: это существо не было зверем.

Мы действительно видели некое четвероногое создание. Но в это время оно пожирало труп, лежавший на земле, и к тому же мы смотрели на него издалека. Заметив Узбааля и его шлем с перьями, хищник поднялся на ноги. Он встал на две ноги! Рост его приблизительно равнялся человеческому; может быть, конечности этого существа по отношению к туловищу были несколько длиннее, чем у людей, но других отличий я не заметил. То, что показалось нам чешуей, Прозерпина, оказалось черной кольчугой, надетой на пепельно-серое тело. Его лысый овальный череп гордо блестел под лучами африканского солнца. Мы с трудом сдержались, чтобы не закричать.

Но не нам, а Узбаалю пришлось столкнуться с чудовищем, которое не обратилось в бегство, а, поднявшись на ноги, набросилось на нашего гиганта!

Прежде чем бедняга успел сообразить, что происходит, чудовище, которое двигалось с проворством паука, вцепилось зубами в лицо несчастного и с яростью акулы рвануло его кожу. Мы поняли, что Узбааль погибнет, потому что никто не смог бы ни выдержать боль от подобного укуса, ни оправиться после такой раны.

И тут Адад совершил смелый поступок, делавший ему честь: он закричал, перепрыгнул через небольшое заграждение из бревен и колючих веток и бросился на выручку к Узбаалю. Бальтазар немедленно последовал его примеру, и остальные охотники побежали за ними.