«Парнишка»! Они коверкали латынь, засоряя язык африканскими словами, и шлепали губами, отчего понять их намерения было еще труднее: может быть, они хотели меня оскорбить, а может, просто плохо владели латинским языком. Как бы то ни было, юному патрицию с первых дней внушали, что ему надлежит ощущать свое превосходство над собеседником, и особенно если перед ним разбойник, у которого серег в ушах больше, чем пальцев на ногах.

– Для начала представимся: меня зовут Марк Туллий Цицерон.

– А мы – братья Палузи, Адад и Бальтазар Палузи, – нагло ответил он. – Но это никакого значения не имеет. Мы тебе задали вопрос: почему ты следуешь за нами?

– Вот так шутка! – воскликнул я с насмешкой. – А вам не приходило в голову, что я могу задать тот же самый вопрос вам?

Однако эта парочка пришла не разговаривать, а напугать нас. Один из братьев, Адад, подошел к одному из моих носильщиков, пристально посмотрел ему в глаза, неожиданно выхватил кинжал, висевший у него на поясе, и вонзил его бедняге в низ живота по самую рукоятку. Когда кинжал пронзил кожу раба, Адад направил острие справа налево и вспорол ему живот, как охотник поступает с оленем, которого ему удалось поймать. Носильщик упал на колени с душераздирающим криком. Кишки несчастного вывалились наружу, и он пытался удержать их рукой, словно ребенка. Позволь мне заметить здесь, Прозерпина, что столь жестокий поступок кажется еще отвратительнее, если его никто не ожидает.

Этот самый Адад Палузи подошел ко мне с окровавленным кинжалом в руке. Мое лицо, вероятно, было белее августовских облаков, но он не стал нападать на меня. Вместо этого он бросил к моим ногам три дорогие монеты, очевидно в качестве компенсации, и после этого медленно пошел прочь. Когда братья уже почти затерялись среди холмов, я закричал им вслед:

– Вы сказали, что вас зовут Палузи? Так знайте же, братья Палузи, что вы невежливые грубияны! Вы меня слышите? Грубияны!

Честно говоря, Прозерпина, в тот момент мне не пришло в голову никакое другое определение среди прочего потому, что оценить подобный поступок было достаточно трудно.

Через некоторое время Ситир вернулась, и несла она не зайца, а целую антилопу. Но я обругал ее, поскольку все еще находился под впечатлением от увиденной жестокости. Показывая ей смертельно раненного раба, я укорил ее за отсутствие:

– Это так ты меня защищаешь? Куда ты подевалась, когда была мне нужна? Ходила душить крокодилов?

Ситир разрешила спор привычным для нее способом. Она не стала возражать, а просто свернулась клубочком в тени и отрешилась от мира.

– Не ругай ее, доминус, – посоветовал мне Сервус. – Скорее всего, они следили за нами, чтобы оценить наши силы, и выждали время для своего визита, когда Ситир, могучая ахия, отлучилась.

– Ничего себе могучая! – заорал я. – И какие же вы, восточные люди, глупые и доверчивые!

Вывалившиеся наружу кишки раба привлекали мух, и я приказал, чтобы его отнесли подальше от моего носа.

Я уселся на пень и довольно долго размышлял над сложившейся ситуацией. Мы, трусы, то есть люди, лишенные храбрости, обычно умнее остальных людей хотя бы потому, что стараемся восполнить недостаток смелости умом.

Немного успокоившись, я стал рассуждать, пригласив к разговору Сервуса:

– Я не думаю, что братья Палузи мне враги.

– Неужели? – удивился он.

– Они действительно нанесли мне ущерб, лишив меня одного из рабов, но, если бы вместо паланкина я бы передвигался в повозке, они бы, наверное, просто сломали одно из ее колес.

– Я не понимаю тебя, доминус.

– Если какие-то проходимцы портят твое имущество, а потом возмещают тебе ущерб, они не собираются тебя убивать. Они хотели только предупредить меня и замедлить наше передвижение.

– Но зачем они хотят его замедлить?

– Это хороший вопрос. И на него есть единственный ответ: если они хотят, чтобы я задержался, значит считают меня своим соперником. Иначе говоря, братья Палузи ищут то же самое, что и я.

– Мантикору… – вслух задумался Сервус. – Но зачем этой парочке провинциальных плебеев понадобилась мантикора?

– А мне почем знать? – сказал я. – Я с плебеями обычно никаких дел не имею. В последний раз я общался с кем-то из них лет десять тому назад, когда играл с ребятами на улочке Родос в Субуре.

Раненый раб умер, пока мы ели на ужин мясо антилопы, приготовленное с ароматическими травами, собранными прямо на нашей стоянке и удивительно душистыми. (Да, я знаю, Прозерпина, жестоко описывать так смерть человека, но таков был мир до Конца Света.) На следующий день мы снова двинулись в путь, и шли так же быстро, как и раньше. Вспомни, Прозерпина, что до визита братьев Палузи у меня было пять носильщиков, а значит, теперь их осталось четверо – по одному на каждый из шестов паланкина.

Братья Палузи со своими людьми немного нас опередили, но мы встретили их у колодца, где они остановились, чтобы запастись водой.

Мы приблизились к ним, не таясь и не принимая никаких предосторожностей. Впереди шли Сервус и Ситир, а рядом с ними Куал. Я следовал в своем паланкине прямо за ними. Братья-близнецы и их люди насторожились и ждали нас, схватившись за рукоятки кинжалов или ножей, которые, однако, не вынимали из ножен.

– Братья Палузи! Это я, Марк Туллий, и мне бы хотелось разрешить одно недоразумение.

Они не выразили желания начать переговоры, но и не отказались от них, поэтому я счел их молчание за согласие. Я спустился на землю из паланкина, воспользовавшись спиной Сервуса как ступенькой, и приблизился к братьям Палузи.

– Не могу вспомнить, это у Бальтазара пучок, а у Адада бородка или наоборот, – прошептал я Сервусу, который сопровождал меня.

– Знать, как кого зовут, не очень важно, – предупредил он меня. – Гораздо важнее определить, кто из них главный.

Сервус был прав, и я задал вопрос:

– Кто из вас двоих родился первым и, следовательно, является суфетом?

– Говори! – ответили они мне почти одновременно.

Ну и манеры! Впрочем, мне хотелось добиться мира и согласия, поэтому я объяснил им все совершенно откровенно:

– Послушайте, братья Палузи: мне не нужна никакая мантикора, я ищу только правду и, если узнаю, насколько верны все эти россказни, вернусь в Рим, не претендуя на вашу власть над этим краем и его плодами, которые меня вовсе не интересуют.

Но в ответ на свою речь я получил только ехидные улыбки.

Брат, носивший козлиную бородку, Адад, сказал презрительно:

– Мы тоже не преследуем никакую мантикору – по той простой причине, что не имеем обыкновения охотиться на несуществующих зверей.

И тут брат с пучком на затылке, Бальтазар, подошел ко мне и посмотрел мне в глаза. Его взгляд был таким же жестким, как почва, по которой ступала его нога, однако он сделал неожиданный жест – протянул мне флягу из козьей шкуры.

– Возможно, они хотят отравить тебя, – прошептал мне Сервус в правое ухо.

– Если ты выпьешь, – предупредил меня Куал с левой стороны, – это будет значить, что ты принимаешь их гостеприимство и должен будешь исполнять обязанности гостя.

Меня охватили сомнения. Что мне надо было делать? В конце концов я отпил из этой фляги, в которой, кстати, была не вода, а местный спиртной напиток, отдающий обезьяньей мочой.

* * *

Мой жест имел самые благоприятные последствия. Обе группы людей расселись вокруг жалкого колодца, окруженного камнями, и повели разговор. Братья Палузи не собирались скрывать от нас целей своего похода в эти дикие и пустынные земли.

До них тоже дошли слухи о мантикоре – вернее, рассказ о некоем черном и свирепом звере, который объявился в этих пустошах. Однако выводы, сделанные братьями из этой новости, были гораздо практичнее тех, к которым пришел мой отец: на их взгляд, это была никакая не мантикора, а черная патера. А за черных пантер платили большие деньги, и даже не просто большие, а огромные.

Чтобы мой рассказ был тебе понятнее, Прозерпина, разреши мне в этом месте кратко описать тебе досуг римлян и их развлечения накануне Конца Света.

В нашей цивилизации существовало явление под названием «цирк» – народное зрелище, во время которого убивали самых разных животных (и людей тоже) на потеху публике. Италийские цирки, и в первую очередь римский, приносили огромные доходы торговцам животными. Правители Утики и других африканских городов оплачивали экспедиции вглубь провинции, чтобы охотиться на слонов, львов, бегемотов, крокодилов и любого другого зверя, который бы рычал, ревел и бросался на врага. Чем уродливее, больше и страннее был зверь, тем выше его оценивали на противоположном берегу Средиземного моря. (Представь себе, Прозерпина, в Риме из-за этого даже появилась поговорка – когда мы говорили об удивительных и одновременно неприятных новостях, то прибавляли: «Все чудовища прибывают к нам из Африки».)

Однако эти экспедиции стоили дорого, очень дорого, и, естественно, организовать их было чрезвычайно сложно. Ты представляешь, как трудно поймать целое стадо слонов и живыми переправить их по суше и по морю, чтобы они целыми и невредимыми прибыли в Рим?

Братья Палузи были последним звеном этой длинной и запутанной цепи: опытными охотниками, которые ловили зверей в их логовах, больше всех рисковали и испытывали все невзгоды и лишения. И, как это водится, их доходы были несравненно меньшими, чем у других. Братья прекрасно знали свое дело и систему обогащения, принятую в этой коммерческой сфере: торговцы зверьем платили им гроши, а потом получали баснословные доходы, перепродавая животных в Италии. И вот сейчас им впервые представлялась возможность заработать солидную сумму денег, потому что они не собирались продавать пантеру перекупщику животных, а хотели сами распорядиться своей добычей. Многие богатые римляне мечтали похвастаться своей черной пантерой и заплатили бы кучу денег за живого зверя.

И должен тебе сказать, Прозерпина, их план был вполне разумен. После разгрома последнего соперника Рима, Карфагена, все богатства мира потекли в Вечный город. В первую очередь обогатились патриции, которые чванились своим богатством и роскошью. Наши Катоны^[36], конечно, осуждали эти излишества, как чуждые традиционной римской морали, но богачи только смеялись над их проповедями. Даже Цезарь и Красс соперничали в роскоши, стараясь превзойти друг друга в изысканных деталях убранства, и чем более экзотическими, странными и дорогими они были, тем больше ими гордились. За черную пантеру римский сибарит мог согласиться заплатить целое состояние. А зачем она была ему нужна? Просто для того, чтобы зверь украшал его величественные сады, а гости восхищались вкусом и богатством хозяина дома. В Риме в области политики слава человека решала все или почти все. А теперь, Прозерпина, представь себе, что значила такая огромная сумма денег для бедных африканцев вроде Адада и Бальтазара Палузи, выходцев из крошечного, затерянного где-то поселка.

– Не знаю, отдаете ли вы себе в этом отчет, – сказал я, – но ваши цели делают нас союзниками.

– Объясни, – сказали близнецы хором, с одинаковым недоверием в голосе.

– У вас все равно остается нерешенной проблема посредника между пантерой и богатым римлянином, который захочет ее у вас купить. Вы провинциальные охотники и ничего не знаете о Риме, о юридических препонах и о том, как подкупить ликторов и эдилов^[37], чтобы спустить зверя с корабля на берег, а потом продать. Вам неведомо ни какую цену можно запросить за такое животное, ни какие конкретные люди будут готовы ее заплатить. Поэтому вам нужен я.

– Ты?

– Я хорошо знаю Рим, его богачей и его власть имущих, что обычно одно и то же: если вы положите пантеру на мою правую руку, моя левая рука подарит вам целое состояние. Все очень просто.

Адад погладил бородку двумя пальцами.

– Предположим, что мы так все и сделаем, – сказал он. – Сколько ты с нас возьмешь за эту услугу?

– Я прибыл сюда не ради денег, и для человека моего звания оскорбительно предположение, что он действует ради выгоды. Нет. Я оказался здесь, потому что ищу нечто более высокое и достойное, нежели мешок монет: мне нужно объяснение.

Они все равно не понимали меня.

– Я прошу вас только об одном, – добавил я. – Когда мы прибудем в Рим, прежде чем продать зверя, отвезите клетку в дом моего отца, чтобы он его увидел. И тогда я смогу сказать: «Отец, это была не мантикора, а пантера. Вот она, перед тобой». И я смогу похваляться своим открытием. – Потом я продолжил: – Таким образом я завоюю уважение отца, восхищение друзей и славу среди сенаторов. И тогда через несколько лет, когда начнут составлять список будущих кандидатов в магистраты, все скажут: «Ах да, конечно, Марк Туллий – тот самый юный лев, который поймал живую пантеру!» Понимаете ли вы теперь, что для меня существуют вещи, гораздо более ценные, чем деньги?

Я увидел, как заблестели их глаза. Их мир сильно отличался от моего, но, как это ни удивительно, именно эта разница в происхождении приводила к тому, что наши интересы дополняли друг друга. Я протянул им раскрытую ладонь:

– По рукам?

Чувствовалось, что они готовы согласиться, но тут голос за моей спиной произнес:

– Послушай, доминус, все ваши переговоры основаны на ошибке, такой же огромной, как влагалище Венеры. Потому что животное, о котором вы ведете переговоры, – это не пантера.

– А это кто еще такой? – заорал Бальтазар.

Голос принадлежал Куалу. Если бы я заткнул ему глотку, братья Палузи почуяли бы неладное и подумали, будто от них что-то скрывают. Мне хотелось показать, что меня можно считать честным союзником, и лучший способ этого достичь состоял в том, чтобы позволить пастуху свободно рассказать о своем приключении.

Итак, юноша начал свое повествование, и, хотя все мои рабы, Сервус и Ситир все это уже знали, мы сели в кружок с братьями Палузи и их людьми и стали его слушать. Даже колодец, казалось, насторожился и внимал рассказчику.

Куал в первую очередь указал на детали, которые противоречили гипотезе братьев Палузи, а таких было немало: у пантер на коже не бывает чешуи; на морде зверя, которого он видел, просматривались почти человеческие черты; на его овальном сером черепе не было ни одного волоска; когда чудище разевало пасть, в ней виднелись три ряда зубов – целых три! Кроме того, до его появления послышался странный шум, словно целое стадо быков, огромных, как Апис^[38], втягивало ноздрями воздух одновременно. И наконец, увиденное им животное выползло в клубах голубого пара из норы в земле, которую пастух называл Логовищем Мантикоры. А разве пантеры могут появляться из-под земли?

– Зверь не жил в этой норе, а просто спрятался там, – сказал Бальтазар, брат с пучком на затылке, обладавший более решительным характером.

– А ты уверен, – спросил Адад, – что он появился в голубом облаке, которое исходило из дыры?

– У меня нет сомнений, потому что так оно и было.

– Тогда, если все случилось, как ты говоришь, между зверем и твоими глазами расстилалась пелена тумана, – заметил Адад. – Как же ты можешь уверять, что у него была чешуя?

– Ну, мне так показалось, – засомневался Куал.

– Показалось? Послушай, что я тебе скажу: у черных пантер блестящая шкура, и, если эти пары́ были влажными, шерсть зверя наверняка блестела еще сильнее, почти как чешуя.

Братья всегда действовали слаженно, словно два колеса на одной оси.

– А можешь ли ты с уверенностью сказать, что морда твоего чудовища была похожа на человеческое лицо? – продолжил допрос Бальтазар, приняв эстафету Адада.

– Нет! Она была гораздо страшнее!

– Само собой разумеется, потому что это была огромная кошка! – воскликнул Адад. – Куал, мне приходилось смотреть в глаза этих зверей на небольшом расстоянии, и они внушают ужас. И знаешь, почему мы их так боимся, Куал? Потому что тысячи поколений этих животных ели людей. И от страха ты увидел не просто зверя, а нечто больше.

– Великолепное объяснение! – вмешался в разговор я. – Теперь ты сам видишь, Куал. Братья Палузи – очень опытные охотники, поэтому теперь ты можешь ничего не бояться и отвести нас к твоему знаменитому Логовищу Мантикоры, где нас поджидает черная пантера, и они ее поймают.

Куала эти доводы, казалось, совсем не убедили, но решения принимал не он. Я обернулся к братьям:

– Ну что? По рукам?

Они все еще сомневались. Два брата со своими спутниками удалились шагов на двадцать от колодца и встали в кружок, чтобы обсудить ситуацию между собой. Очень скоро два брата обратились ко мне.

– Мы согласны, – сказали они. – Но при условии, что ты обязуешься отвезти нас в Рим и улаживать все дела, как ты нам обещал, пока мы не продадим зверя.

Почему бы и нет? Возвращение в сопровождении пунийцев только прибавило бы мне славы. Я немедленно согласился. На глазах у всей экспедиции они протянули мне руки, раскрыв ладони, в знак заключения договора. Я пожал их, но пустился на уловку, которую знают все патриции: после рукопожатия я обнял сначала Адада, а потом Бальтазара и поцеловал каждого в обе щеки.

Тебе, Прозерпина, это может показаться просто выражением сердечности и дружелюбия, но этот жест означал нечто большее. В нашей древней и прогнившей насквозь Республике таким путем патриции соглашались принять под свое покровительство плебеев, которых с этого момента защищали. В обмен на заступничество те должны были им подчиняться и верно служить. И братья Палузи прекрасно это знали и потому выпучили глаза, как прохожий, который неожиданно обнаруживает, что у него украли кошелек.

Я прекрасно понимаю, что в затерянных краях к югу от Утики эта хитрость большого значения не имела. Но дело было сделано. Так я показал обеим группам, что главный в экспедиции я, а не они, и до самой ночи того дня пребывал в отличном настроении.

Как ты могла убедиться, Прозерпина, в мире до Конца Света принадлежность к знатному роду давала тебе сто очков вперед: благодаря моему положению я превратил братьев Палузи в своих клиентов^[39], мои надежды на успех и шансы добиться значимого положения в обществе росли с головокружительной скоростью, и при этом охотники выполнят всю работу за меня. А именно – поймают пантеру. И какой ценой я добился своего? Нельзя считать большой потерей смерть одного раба, которого к тому же нетрудно было заменить, потому что у меня оставалось еще четверо. Все вышло как нельзя лучше! Да, я понимаю, Прозерпина, мой восторг объяснялся жестокостью моего сердца, но римские патриции размышляли именно так.

Кроме того, моя радость была преждевременной. Я забывал о том, что нахожусь в Африке, а в Африке судьба человека подвержена переменам, слово зависит от резких и неожиданных движений какого-то странного маятника. Твой мир в одно мгновение ока превращался из Africa felix в Africa atrox^[40]. И вот как это произошло.

Вечером мы разбили лагерь на равнине, откуда виднелись далекие, очень далекие вершины горных хребтов Атласа. Когда я был маленьким, педагоги задавали нам такую загадку: «Я – Атлас, он так же высок, как я, и стоит совсем рядом, но мы никогда не видим друг друга. Кто он?» Правильный ответ – Антиатлас^[41], то есть южный склон Атласа. И мы, играя в тупике Родос в Субуре, считали, что Антиатлас – это самое удаленное место, где только может ступать нога человека. (Если вспомнить все, что потом со мной произошло, эта фраза кажется самой большой издевкой с момента основания Рима.)

Но, как я уже сказал, Прозерпина, мое ликование длилось недолго. В тот вечер, когда я уже устроился в превращенном в палатку паланкине, Куал попросил разрешения поговорить со мной. Оказавшись внутри, он задернул полог и сказал мне:

– Доминус, как ты уже, наверное, заметил, братья Палузи говорят между собой на пуническом языке. Поскольку все твои рабы из Италии и я говорю с вами на латыни, все забыли, что я тоже знаю пунический.

– Мы сейчас в Африке. Разве удивительно, что пунийцы говорят на своем языке?

– Тогда, я предполагаю, тебя не интересует, что они говорили о тебе?

Я поднял брови, неожиданно заинтригованный.

– Бальтазар, брат с пучком, – продолжил он, – говорил Ададу, брату с тонкой бородкой: «Нам следовало его убить, пока ахия была далеко». И Адад ему ответил: «Он еще может нам пригодиться, а потом ты им займешься. Перережь ему глотку и закопай в какой-нибудь яме в пустыне».