Когда она открыла глаза, над ней склонилась Нона Марковна, одна из самых мудрых женщин в администрации города, отвечала она за культуру. Невысокая, но очень энергичная женщина, средних лет. Она одна из немногих внушала Наташе доверие и очень ей нравилась. Интеллигентная женщина с очень хорошим вкусом и изысканными манерами. Стиля она придерживалась классического, строгого и изящного, ничего лишнего и вульгарного. Сейчас на ней был синий костюм с белой кружевной блузкой, на шее поблескивала ниточка жемчуга. Наташа обнаружила себя в кресле, находящемся в кабинете Ноны Марковны, в полулежачем положении.

Нона сняла очки и нежно улыбнулась:

– Ну и славно, пришла в себя. Никто, славу Богу, не видел. Я шла по коридору, вижу, ты сознание теряешь, совсем сползла на пол. Мы с Севой тихонько тебя в кабинет занесли. Попей воды и попытайся успокоиться, хоть это очень трудно, я знаю. Нона встревоженно посмотрела на Наташу. Ты меня слышишь? Хорошо? Кивни головой, если всё понимаешь.

Наташа кивнула. Всё происходящее никак не могло уместиться в её голове. Она как вылупившийся птенец пыталась удержать свою голову в вертикальном положении. Руки судорожно перемещались: то сжимали подлокотники кресла, то поправляли волосы, то размазывали слёзы по щекам.

Нона склонилась над Наташей и очень тихо продолжала:

– Когда я узнала о случившемся, сразу поняла, что ты с детьми в большой опасности, вы тоже можете пострадать вслед за Тадеушем, как говорится, беда не приходит одна. Если я не смогла помочь своему товарищу, поверь, у меня не было такой возможности. Но тебе помочь я просто обязана. Мне с большим трудом удалось уговорить одного человека, чтобы помог походатайствовать в твоём деле. Имя сказать не могу. Ты теперь – жена врага, а с ними не церемонятся, могут отправить в лагерь, детей – в интернат, а квартиру изъять. Желающих занять ваше жильё найдётся немало. Так вот, тебя не тронут, оставят в квартире. Мне обещали, что про тебя просто забудут. Ты умная, сильная девочка, мать двоих детей, постарайся сидеть очень тихо. Ему уже не поможешь, а себе и детям навредишь смертельно. Люди у нас разные, много хороших, а ещё больше – не очень, так что сиди очень тихо дома. Я тебя очень прошу, если ты сделаешь необдуманный шаг, последствия будут мгновенными и ужасными. И я уже не смогу помочь. Они превысили свои полномочия, поэтому тебя не тронут, если будешь молчать. Если поступишь неразумно, сотрут, это они дали мне понять очень ясно. Встреч со мной не ищи, я сама найду способ с тобой связаться.

Наташа с трудом переваривала сказанные Ноной слова, потом сквозь слёзы тихо произнесла:

– Когда мне отдадут тело, к кому мне обратиться?

У Ноны округлились глаза, она покачала головой:

– Наташенька, ты, наверно, до конца не понимаешь, что на самом деле происходит? Ты случайно узнала секретную информацию, а за владение такой информацией люди просто исчезают, испаряются, как будто их и не было вовсе. Про похороны забудь, кто ж такое обнародует, никто правды не скажет. В лучшем случае получишь извещение о смерти, да и то только месяца через два, не раньше. И учти, основная масса людей тебя теперь будет избегать. Более того, найдутся и такие, что будут издеваться, оскорблять. К тебе будут относиться как к прокажённой, будь к этому готова. Старайся всё сносить молча, в перепалки не вступай. Первое время, если кто спросит о муже, говори, что в командировке, хотя плохие новости разносятся быстрее, чем хорошие. Соседи видели, как его забрали, наверняка видели. Значит, говори, что точно пока ничего не знаешь, молчи, ни одного лишнего слова, ни одного. Ты хоть меня поняла, девочка? Кивни, если поняла.

Наташа кивнула. Всё, что ей сейчас говорила эта мудрая женщина, она просто старалась запомнить, а переварить уже потом как-нибудь дома придётся.

Нона продолжала:

– Говорить мне о невиновности и ошибках не стоит, сама догадываюсь, и поверь, всё происходящее в последнее время наводит ужас. Да и говорить об этом нельзя, даже очень тихо нельзя: стены имеют уши. Очень сильно мешал кому-то муж твой, это уж точно. И фамилия его пригодилась, Казинов-ский, и наверняка дело подтасовали умело, но об этом молчи, я ничего не говорила. Всё, девочка, у тебя будет совсем по-другому теперь. С работой для жены врага народа будут трудности большие, да ничего, всё как-нибудь образуется. Месяц-другой, я думаю, продержитесь, а там придумаем что-то.

Нона нежно погладила Наташу по голове и тяжело вздохнула:

– Я знаю, нет таких слов, чтобы тебя утешить. Только умоляю, Наташенька, будь благоразумна. Его уже нет, а тебе и детям нужно жить. Сбереги его детей, постарайся. Сейчас вытри слёзы и тихонько домой, домой. Провожать тебя никто не сможет. Сева проследит сзади, на расстоянии, чтобы опять плохо не стало. Близко ему к тебе сейчас подходить нельзя. Крепись, крепись, девочка, по-другому нельзя, ты – мать двоих детей. Ты обязана их беречь, перед мужем обязана.

Нона смочила свой носовой платок водой и протёрла опухшее лицо Наташи.

Наташа встала:

– Я пойду на улицу, мне одной надо побыть.

Нона остановила её жестом руки:

– Подожди, я гляну, что в коридоре делается.

Она выглянула в коридор.

– Никого нет, иди потихоньку. И постарайся меня услышать, не наделай глупостей, рисковать тебе нельзя, дети у тебя, и это самое главное.

Она прикрыла дверь за Наташей, а у самой навернулись слёзы: «Бедная девочка! Как тут сил на всё это «блядство» набраться? Как жить? Как работать? Круг сужается, нужно самой переводиться в более спокойное место и делать это как можно быстрее, иначе буду следующей. А Наташке надо помочь с работой обязательно». Нона взяла ручку и в ежедневнике написала: «Работа для Натальи, срок исполнения – месяц».

Наташа быстро спустилась по лестнице и вышла из здания. В голове всё перемешалось, всплывали только отдельные фразы: «кто-то в замешательстве выпустил обойму», «секретная информация», «никто правды не скажет». Она почти бежала и остановилась только у дверей своего дома. Прислонившись лбом к стене, в ужасе подумала: «Могут меня выселить из этого дома, и куда я тогда пойду? Я приму решение завтра, всё потом».

Очень кружится голова. Медленно открыв дверь подъезда, постояла немного и потихоньку пошла по лестнице.

Дома никого не было. Она закрыла входную дверь, подошла к кровати и легла. Слёзы струились по щекам, рот пришлось закрыть двумя руками, чтобы вой и страшные гортанные крики, которые рвались из неё наружу, не услышали соседи.

Его больше просто нет, нет совсем. Почему, почему меня всегда бросают самые близкие и дорогие сердцу люди? Без них немыслимо жить, дышать, просыпаться и радоваться жизни. Сначала мама и папа, когда мне было девять лет, а теперь муж – моя половинка, частица меня самой. Тогда, в детстве, если бы не дядя, мамин брат, которому сообщили соседи о смерти родителей, я бы просто не выжила. Папу и маму тоже расстреляли, только в девятнадцатом году, и они – тоже враги народа: слишком хорошо жили. Экспроприировали у нас имущество и заодно, помахав наганом, тоже нажали на курок. Вот, детки, живите новой жизнью в любви и радости. Всё это пронеслось у неё в голове одним мигом. Наташа поджала под себя ноги, обхватила голову руками и тихонько стала раскачиваться, так почему-то было легче.

Господи, страшна злоба людская, зависть, жадность и безбожие. Как жить теперь, где взять силы, Господи? Хотелось кричать, но боль так сдавила грудь, что стало трудно дышать. Наташа встала, поднялась наверх, налила воды из самовара и села на стул возле окна. Сейчас, наверно, придут дети, надо собрать все силы, привести себя в порядок.

Она посмотрела в окно, вдаль, на реку, и воспоминания нахлынули сами собой.

«… Вот она, маленькая, худенькая девочка, стоит возле могилы. На кладбище ужасно грязно: всю ночь шёл дождь. Туфельки облепили комья свежей глины, да так, что ножки с большим трудом отрываются от земли. И так страшно. Как же можно жить без папы и мамы?

К ней тогда подошёл статный, широкоплечий мужчина. Она почувствовала его пристальный взгляд со спины, вся съёжилась и искоса, с большим недоверием посмотрела на него снизу вверх. В его лице она прочла боль и сочувствие, открытый, добрый взгляд располагал к себе. Да и лицо показалось ей знакомым, она не почувствовала опасности, скорее, он вызвал интерес.

– Ты, стало быть, Натка, Лизаветы младшенькая?

Девятилетний ребёнок закачал головой:

– Да, она самая, Наталья Михайловна я.

Мужчина ласково улыбнулся девочке, превозмогая застывшую боль и усталость, погладил натруженной, мозолистой рукой её кучерявую русую голову.

– Ну, тогда давай знакомиться. Я – твой дядя, Николай, твоей мамы родной брат. Царство небесное твоим родителям, Михаилу и Лизавете. Судьбу себе никто не выбирает, Богу виднее, когда кого призвать.

Он перекрестился и незаметно смахнул скупую слезинку с лица.

Наташа вжала голову в плечи и прищурилась.

Николай сразу понял, что происходит в душе маленькой девочки.

– Ты меня, детка, не бойся, я теперь за тебя в ответе. И запомни, в обиду тебя никому не дам. Ты теперь – моя дочка. Было у меня два сына и дочка, стало два сына и две дочки.

Он ласково подмигнул ей, присел на корточки:

– Да ты сейчас упадёшь, не ела сегодня совсем, наверное, да напугана. Иди-ка ко мне на руки, девонька.

Николай бережно поднял её на руки.

– Всё наладится, дитятко, – он поцеловал ребёнка в лобик и прижал покрепче, пытаясь унять её дрожь. – Худенькая ты уж больно, впрочем, мама твоя тоже худенькой всегда была. Любил я твою мамку и оберегал как мог, ну а теперь о тебе позабочусь. Всё проходит, милая, и это потихоньку зарубцуется.

Человека доброго, сильного, с широкой душой дети чувствуют сразу, поэтому Наташе тогда стало спокойно, и она потихоньку стала согреваться. Ей очень захотелось спать, но спать нельзя – а вдруг и этот Николай исчезнет? Она посматривала на дядю и покрепче ухватилась за его воротник, а про себя подумала: «А глаза у него синие, как у мамы, может, и вправду её брат, может, и вправду в обиду не даст!»

Страх и ужас, боль и неизвестность – всё перемешалось в детском сознании, всё произошедшее за последние три дня полностью её измучило, навсегда поселив в душе страх и недоверие к людям.

Николай бережно нёс измученную девочку, тихонько гладил её по голове и что-то всё говорил, говорил. Наконец накопившаяся усталость взяла своё, и она крепко уснула…»

Тогда мне было девять лет, сейчас – двадцать восемь. И меня на руки никто не возьмёт, я – жена врага народа, и у самой на руках двое деток.

«Нет тебя на свете больше, Тадеуш мой. Нет совсем, ты больше не откроешь дверь и не войдёшь. «С честного человека шкуру не снимут», – крутилось у неё в голове. – Ещё как сняли и не поморщились, сволочи! Даже похоронить мне тебя не дали, и на могилку прийти нельзя, её просто нет, прикопали, наверно, где попало. Как мне жить без тебя, как дышать, ходить? Господи, не дай мне озлобиться на всех людей! Господи, покажи правильный путь! Господи, помоги мне справиться, ведь я не одна, у меня дочки! Удержи, спаси от ненависти и безумия! Дай силы, Господи, дай силы, Господи!»

С грохотом нараспашку открылась входная дверь. Раздался Надеждин голос:

– Валечка, придержи дверь, видишь, коляску надо ввести. Наташ, Наташ, ты дома? Диночку пора кормить. Валечка, молоко не опрокинь, его срочно надо вскипятить. Давай, давай, красотка, туфельки побыстрее снимай. Наташ, ты что молчишь? Господи, а бледная стала какая! На том свете побывала, что ли? Ну, говори, говори, что стряслось-то?

Голос Надежды вернул её в действительность. Наташа подошла к коляске, взяла Диночку, которая уже была готова расплакаться.

– Проходите, проходите, сейчас Диночку покормлю и всё расскажу.

– Ну, давай, давай корми. На улице такая красота, уходить не хотелось, погодка держится, ну просто прелесть. По дороге мы молочка купили, сейчас вскипятим. Мне кажется, у тебя молока не очень много. Как бы Диночку голодной не оставить. Ну, идите, идите, кушайте. Валечка, ну а мы кипятить молоко. Да, супчик сейчас разогреем, покушаем. Да, надо проследить, чтобы мама твоя покушала тоже, а то худющая какая стала. Второй день ничего не ест. Твой папа из командировки вернётся, поругает нас, что за мамкой не проследили. Горе мне с вами, да и только.

– Тётя Надя, тётя Надя, а цветочки в вазу поставим, смотри, какие красивые!

– Поставим, поставим, моя лапушка. Всё сейчас переделаем, ничего не забудем.

Надежда нежно погладила ребёнка по голове и чмокнула в макушку:

– Шустрик мой кареглазый, ручки надо помыть.

Наташа кормила Диночку. Молока, наверное, маловато, права Надежда, нужно уже подкармливать. Можно гречневый отвар на разбавленном молоке попробовать, да и овощные супчики тоже, хоть по нескольку ложечек.

Надо поговорить с Надеждой, больше платить ей я не смогу – это раз. Наше общение ей может навредить, и сильно навредить – это два. А как я буду жить без её помощи? На этот вопрос ответа просто нет. Да и вообще, как теперь жить? Может, к дяде и братьям вернуться? И навредить самым близким и дорогим людям? Ну уж нет. Выживать придётся как-то самой.

Диночка уснула, Наташа положила доченьку в кроватку, осторожно прикрыла дверь спальни и прошла на кухню. Надежда разливала супчик по тарелкам. Полевые цветы стояли в очень красивой фарфоровой вазе в центре стола. Валечка сидела на стуле, голову положила на стол и, прищуривая то один глаз, то другой, раскрасневшаяся как спелый фрукт и довольная любовалась на свои цветы.

– Мама, мама смотри, мы для цветочков вон какую замечательную вазочку нашли. Славно так смотрится, правда, мамочка?

– Валечка сядь прямо, пожалуйста, и ты, Наташ, давай уже кушать, я тебе налила.

Наташа села за стол.

– Наденька, я что-то есть не хочу.

– Я твои отговорки больше слушать не буду. Диночка – очень нежный ребёнок, ей материнское молочко просто необходимо. Поэтому бери ложку и наворачивай, потом молока выпьешь. Грудное молоко из ничего не образуется, это всем понятно, кроме тебя.

Надежда взяла ложку, зачерпнула суп и поднесла Наташе ко рту:

– Я не отстану, ты знаешь, ротик открывай, вот так.

Наташе пришлось проглотить, хотя есть совсем было невмоготу.

– Я сама, позволь, я сама ради Диночки поем немного.

– Вот и хорошо, ладно.

– Валечка, и ты кушай, супчик приостыл уже.

Валечке несколько раз повторять не пришлось. Девочка, коренастая, смышлёная, с большими карими глазами, напоминала гриб боровик. Ладненькая, в меру плотненькая, улыбчивая, она совсем не была похожа на свою маму. Наташа обладала необычной утончённой красотой, которая притягивала взгляды людей. Хрупкая, точёная фигурка, но в то же время очень ладненькая и округлённая, с изящными ножками. Она всегда была открыта и доброжелательна. Голубые глаза, обрамлённые длинными пушистыми ресницами, отличались редкостной яркостью и чистотой, их необычная синева просто привораживала. Аккуратный носик подчёркивал её миловидность, нижняя губа была чуть больше верхней. Густые тёмно-русые волосы всегда были красиво уложены, строго и со вкусом. Кожа у неё была светлая, гладкая, а главное, от Наташи исходила особая энергия, она как будто дарила нежность. Пожалуй, Валечка отдалённо чем-то напоминала отца. Тадеуш говорил, что дочка похожа на его сестру, но это сходство было едва уловимым, потому что Тадеуш был высоким, худощавым, и глаза были у него зелёные.

Аппетит у ребёнка был отменный. Она ловко управлялась с ложкой. Надежде всегда доставлял радость этот ребёнок. Вот на земле стоит человечек, всеми двумя ножками стоит, уверенно и прочно. И всё ладно получается, за что ни возьмётся. А Диночка, она вся в маму, хоть ребёнку всего четыре месяца, можно точно сказать, что она будет редкой красавицей, только больно хрупкая, просто эфирный ребёнок, всегда нуждающийся в защите.

Так думала Надежда, которая очень любила этих детей, они вошли в её душу. Своих деток у неё не было, Бог не дал. Так уж сложилась жизнь. Она помогала по дому и с детьми уже три года и стала почти родной. Наташа с ней не спорила, знала, всё, что делает Надя, делает от души и хочет как лучше. Была ей благодарна, старалась подарить что-нибудь красивое: то платьице, то шарфик. Тадеуша Яковлевича Надежда уважала безмерно, считала его очень порядочным и надёжным человеком, а также самым примерным мужем. Да и он относился к ней с почтением. Простая, открытая женщина любила его детей и заботилась о его жене. Что ещё надо? На неё всегда можно было положиться. Супруги с лёгким сердцем оставляли детей на Надежду. С няней им очень повезло, она любила их детей как своих. Побыть вдвоём, пойти в кино или просто поиграть в волейбол, сходить в гости или посетить премьеру в театре – всё это им удавалось благодаря Надежде. На кого-то другого Наташа вряд ли бы оставила своих детей. А с Надеждой им удавалось не пропустить ни одной премьеры в театре, тем более ложа для администрации города всегда была в их распоряжении. Наташа просто светилась от счастья, когда они с мужем вдвоём поднимались по лестнице в свою ложу в театре. Целых два часа она проводила с любимым вдвоём во время просмотра интересного спектакля. Что может быть лучше? Именно в театре она познакомилась с Ноной. При первой же встрече они сразу прониклись друг к другу. Тадеуш как-то рассказал жене, что Нона после их знакомства сказала:

– Вам, Тадеуш Яковлевич, очень повезло с женой, редко встретишь такого приятного человека, и при этом умница, да и красавица редкая.

Ему, конечно, было приятно, но комплименты такого рода он обычно принимал настороженно. И всегда старался оградить свою жену от сомнительных приятельских отношений, тем более с людьми, связанными с его работой. Но в этом случае Наташа его не послушала, ей нравилось это общение. И, хотя женщины были разного возраста, заняты абсолютно разными делами, им было очень комфортно друг с другом. Случайно встречаясь, они охотно вступали в оживлённую беседу, которая могла продолжаться довольно долго, и это общение приносило обеим радость. Они тянулись друг к другу инстинктивно. Рано потерявшая родителей Наташа нуждалась во взрослой умной подруге. А Нона смотрела на Наташу как на свою возможную дочку. У неё не было детей, не могло быть, хотя она об этом очень долго мечтала, как любая женщина. Со временем она научилась жить одной работой, запрятав свои мечты очень глубоко. Но, когда она смотрела на Наташу, зачерствевшее сердце ненадолго оттаивало. Ей нравилась эта голубоглазая девочка с чистым, искренним сердцем. Нона научилась видеть людей насквозь и давно уже не ошибалась. Она могла себе позволить расслабиться, общаясь с ними, и ни о чём не думать, а это уже немало.