Лаконик-судаторий

«О, пускай мне говорят

О нефрите, что блестит, озаряя тьму ночей,

Но когда мне от вина

Сердце радость озарит,

Не сравнится с ней нефрит!..»

Отомо Табито

Стены вокруг императора блистали большими драгоценными кругами. Александрийский мрамор оттенял нумидийские наборные плиты, покрытые тщательно положенным и пёстрым, как роспись, воском. Кровля в комнатах-атриумах вся была из прозрачного и разноцветного стекла. Фассийский камень, редкое украшение даже для Храмов, обрамлял бассейны и ванны. Краны, из которых лилась холодная и горячая вода, были из чистого серебра. Вокруг высилось множество искусных и дорогих изваяний и колонн, ничего не поддерживающих и поставленных лишь для украшения, чтобы дороже стоило. Так сказать (кто ж с этим публично поспорит), уютно, скромно, камерно, по-семейно-родовому, и одновременно всё тихо-мирно, чинно-благородно, современно и модно: в точности по стоику Сенеке – все причислявшие себя к римской элите равнялись сегодня на его… несвежую писанину двухсотлетней давности. Парадоксы рулили историей и современностью – с абсурдом не поспоришь, перед ним можно лишь разинуть рот, округлить глаза и замереть в остолбенении.

Император бодрствовал и, никуда не спеша, мигрировал внутри терм на своих двоих: никто его не переносил, из тени в свет не перемещал.

О баня! Римская баня! Как ты хороша! Внутри организма так и поёт душа!

Вот, наконец, она… нет, не весталка, а сухая парная с восьмидесятиградусной жарой – округлый лаконик-судаторий как часть кальдария. Сауна! Парилка! Потовыжималка! Ух! Уф! Кряк! Крях! Филипп поухал, поуфал, покрякал и даже покряхтел. Разве что ахнуть и охнуть не успел или желания не изъявил, но случай для такого случая представится наверняка ещё не единожды! Не в последний же раз он в своей жизни парится!

Специальные пустоты под полом и в стенах были заполнены горячим паром, подогревая таким образом все тёплые и жаркие комнаты терм (уровнем ниже стоял если не добела, то докрасна раскалённый котёл, в котором, как в адовом пекле, кипела-бурлила вода).

Снова с мужчины пот то ли полил в три ручья, то ли посыпался градом – уже не от повышенной влажности, а от сухой жарищи.

«Как в моей родной Аравии, пусть она мне… и не родная! Печёт, как в пустыне! Словно сейчас белое солнце… надо мной! Только песку снизу для отвязного кайфа и полной реалистичности не хватает!» – подумал император, и из его разверстых уст само собой вырвалось – это душа понеслась в рай:

– Эй, кто-нибудь! Песку сюда! Живо! Только не карету мне! Не карету! Я не собираюсь ехать в деревню или в любую иную глушь! А то был у меня однажды в персидском походе случай, когда мне карету вместо песка… и даже вместо колесницы подогнали! Наверное, в Рим исподтишка пускать не хотели…

Прислуга, состоящая из двух Понтиевых рабов, проворно доставила песок, словно сами парни давно стояли наготове, а песок был уже у них под руками (хватая мешок с сыпучестью, оставалось только не перепутать его с глиной или галькой).

Император проявил недовольство, нахмурившись и затем поиграв дугами бровей:

– Это что за дребедень? Вы меня плохо слышали? Я сказал «песку»! Хотите, чтобы я по десять раз повторял одно и то же?

– Этот песок – из лучших сортов египетского тростника! – виновато улыбаясь, пояснил один из самых сообразительных рабов-банщиков. – Ничего более качественного во всей округе… даже и в Италии сегодня днём с огнём не сыскать! Следующая поставка в Рим будет лишь спустя неделю, а то и через месяц, не раньше, ибо на море шалят пираты…

– Да не сахарного, идиоты! Этот тут размокнет, и всё станет вокруг голубым и зелёным… эээ… липким – долго не отмоется… и сам тоже не отмоешься… это я не про тебя, а про себя в третьем лице!.. Я требовал аравийского! Минерал кварца! Диоксид кремния! – срезал «глупца» Филипп (томило духотой, духовной жаждою и духовными скрепами, словно в пустыне мрачной он влачился).

– Ох! Мы и хотели именно таким вас порадовать в пику всем прочим минералам и диоксидам! Виноваты! Перепутали! – повинился сообразительный раб-банщик, мечтая поскорей смыться с глаз владыки Рима и мысленно повторяя правило, выученное им когда-то назубок: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь».

*****

Аравийского, однако, не нашли: Рим – это не арабская клоака и не белое солнце пустыни.

– Тогда вина! Фалернского и хиосского! – злобно зашипел в пустоту император. – И сыра! Кусочек! А то мне во рту держать нечего! Именно сыра! На моё требование доставки молочного продукта, получаемого из творога, мне часто приносят продукт, выпекаемый из муки! Зарубите себе на носу: мне хлеба не надо – мне сыра давай!.. Мне… мне… мне… Только что я понял: обожаю всяческие тавтологии, плеоназмы и неоднозначности…

Жидкого алкогольного добра в подвалах Понтиевой виллы было сколько угодно: бесконечные многоярусные ряды наполненных до краёв или уже початых бочек и амфор – сенатор часто причащался, попивая кровь Христову то тайно от супруги, то явно в компаниях с батюшками (жена тоже была христианка, потому аргумент про попов принимала безоговорочно как аксиому).

И твёрдого достояния разной степени твёрдости и мягкости в подвалах тоже было вдоволь и даже завались.

Пустота, в которую прошипел Филипп, его услышала.

– Хозяин велел доставить вот это и оставить здесь! – доложили Понтиевы служки, приволоча в лаконик-судаторий кусок снеди и четыре амфоры пития. – Подкрепитесь, чем …где-то Бог послал!

Всё у императора получилось: и выпил (совсем чуть-чуть, для разогрева), типа причастился, сам того не ведая, и закусил, слегка надкусив сыр. Вышел парадокс: пуза не набил, но насытился от пуза. Вернее, иначе: не насытился, но пузо набил – диета!

*****

В лаконике Филипп задержался ненадолго, вместе с десятью потами в три ручья (а то и градом) побыстрей вытапливая из себя избыточный жир и выпуская наружу все прочие шлаки. Словно попутно приводил своё бренное тело в стройную форму – худел для нового этапа своей жизни.

Жара, как в пустыне! Вот бы ещё пожарче! Стоп! Не рухнуть бы, однако, в обморок! Ох, и отвык он уже от родных краёв…

Задумался, ибо чувствовал какую-то если не недодуманность, то внутреннюю недоговорённость. Теперь надо бы чего-то если не повозвышенней, то помягче, попрохладней. Филипп, сунув в рот надкушенный, но оставшийся не съеденным кусочек сыра и прихватив в обе руки по амфоре с фалернским и хиосским, двинулся во фригидарий, где гнездились два небольших бассейна, один из которых был с холодной, а второй с тёплой водой.

Побультыхался и там, и сям, забыв о высоких принципах и заложенной самим же собой римской традиции, которая с позавчерашнего дня должна была уже стать исконной и вседержавной (пусть и особым Эдиктом пока не закреплялась). Понырял, зажав нос. Затем, встав на ноги (бассейны были неглубокими, с головой не скрывали), всё равно поотплёвывался. Порасслаблялся. Ух, хорошо! Благодать Божья, хоть и земная!

«И какой же араб не любит быстрой езды… эээ… настоящей римской бани с парилочкой… пусть даже и без берёзового веничка, которым можно нещадно и от души похлестать по наследию мрачных времён! Эх, лупить так лупить, что есть мочи, любить так любить, стрелять так стрелять… Ну, теперь я в который раз чист и свеж, как слеза ребёнка! – самодовольно подумал мужчина, выбираясь из тёплого бассейна и поглаживая своё изрядно похудевшее за последние три дня брюхо, на котором из-за похудания местами появились дряблости. – Скоро снова стану строен, как молодой кипарис! Как Аполлон, будь он неладен, этот языческий Бог!»

Филипп, залпом опорожнив прямо из горлышка пол-амфоры фалернского, прилёг на лежак, стоящий у кромки успокоившейся воды, и… опять стремительно повалился в сон. А повалившись, туда провалился.

*****

Император спал и грезил.

…Филиппу опять снится, как в конце лета 247 года нашей эры он возвращается в Рим, торжественно встречаемый жителями и как Карпийский, и как Германский Величайший. Как победитель. Как триумфатор. Поскольку прежде август уже побывал (не потеряв этот статус) Парфянским и Персидским Величайшим, то, следовательно, теперь он уже четырежды таковой: в простой превосходной сравнительной степени прилагательного. Не столь уж и нескромно, если вспомнить, что в истории Рима Величайшими императоры, даже никого не победив, могли становиться по нескольку десятков раз кряду.

– Ave Caesar! Да здравствует император! Ave Augustus! – повторяясь, оголтело кричат не только убелённые возрастом старухи, достопочтенные матроны и прелестные юные девы, но и седые деды, и отважные мускулистые мужчины (плюс трусоватые хлюпики), и желторотые безусые юноши.

Все бросают в воздух не только чепчики, но и прочие головные уборы: у кого какие есть; а те, у кого нет никаких, подпрыгивая, по старой доброй привычке исступлённо изображают подкидывания.

Такие повторы всегда приятны – их потом, смежив веки, можно просматривать в памяти сутками, неделями и месяцами, многократно прокручивать в грёзах туда-сюда-обратно и наслаждаться мыслью: «О, Боже, как приятно!».

Авторитет августа после разгрома карпов и то ли готов, то ли квадов, то ли обоих племён вкупе с теми, кто к ним примкнул, вырастает до самого Олимпа. Да что там до какой-то эллинской кочки на ровном месте – до небес! До облаков и выше! До Марса! До Юпитера! До самых дальних звёзд!

Такие победобесные события должны быть отмечены не просто банальными триумфами и парадами, а Секулярными играми… в честь тысячелетия Рима. И Филипп даёт отмашку на подготовку к следующему 248 году – именно на него выпадает величайшая дата. Тот день, когда царём Ромулом была основана столица мира.

Август Филипп и царь Ромул – это сила! Впрочем, их заслуги несопоставимы, ибо первый разгромил северных варваров, а второй всего лишь заложил камень в фундамент города, который до неимоверных размеров вырос вовсе без его участия.

Обнуление

«Если в мире суеты

На дороге всех утех

Ты веселья не найдёшь,

Радость ждёт тебя одна:

Уронить слезу спьяна!..»

Отомо Табито

Император спит и грезит.

…Переломный для правящей династии 248 год нашей эры не только грядёт, но и наступает. Его первое утро, не успев начаться, минует и превращается в ночь, а месяц, другой, третий начинают отщёлкивать и лузгаться, словно семечки из солнечного подсолнухового диска.

Снова и снова приятно почивать на лаврах, повторяться в рефлексиях и думать, что теперь ни один мальчик про голого короля даже помыслить не отважится, не то что вслух шёпотом заикнуться, не говоря уж о том, чтобы громко завякать. Зато другой мальчик, Филипп-младший может, наконец-то, продвинуться вперёд и… наверх. Из тени в свет перелетая.

Императору снится, как он стоит в «президиуме» курии Юлия и объявляет сенату о заслуженном передвижении родной кровинушки, порождённой его семенем, на ступеньку вверх. В спящем сознании владыки Рима чётко и звучно (с многократным, как в горах, эхом) чеканится его собственная августейшая пламенная речь, которая, однажды впечатавшись в коллективный мозг и разум элиты, останется в веках:

– Мой сын показал себя на все сто! И даже на сто сорок шесть процентов¹! Совсем чуть-чуть до ста сорока семи… эээ… до тысячи не дотянул! Парень, несмотря на свои малые лета и младые ногти, выложился по полной! И вы, лучшие люди империи, всё это сами увидели и оценили! Группами и в одиночку шастали ко мне с ходатайствами и мольбами, чтобы мой отпрыск стал не просто цезарем, но и августом! И вот теперь я тоже убедился, что он достоин, и поэтому соглашаюсь с вами! Санкционирую все ваши общие и единоличные челобитья! Мой сын назначается августом! А ещё предводителем дворянства… эээ… предводителем молодёжи