Цитаты из книги «Обломов»

– Что вы не скажете ничего, молчите? – спросила она. – Можно подумать, что вам скучно. – Ах! – произнес он, как будто приходя в себя от обморока. – Как я люблю вас! – В самом деле? А не спроси я, оно и непохоже, – сказала она.

Зачем же все эти тетрадки, на которые изведешь пропасть бумаги, времени и чернил? Зачем учебные книги? Зачем же, наконец, шесть-семь лет затворничества, все строгости, взыскания, сиденье и томленье над уроками, запрет бегать, шалить, веселиться, когда еще не все кончено? «Когда же жить? – спрашивал он опять самого себя.

– В самом деле не видать книг у вас! – сказал Пенкин. – Но, умоляю вас, прочтите одну вещь; готовится великолепная, можно сказать, поэма: «Любовь взяточника к падшей женщине». Я не могу вам сказать, кто автор: это еще секрет.

Цвет лица у Ильи Ильича не был ни румяный, ни смуглый, ни положительно бледный, а безразличный или казался таким, может быть, потому, что Обломов как-то обрюзг не по летам: от недостатка ли движения или воздуха, а может быть, того и другого. Вообще же тело его, судя по матовому, чересчур белому цвету шеи, маленьких пухлых рук, мягких плеч, казалось слишком изнеженным для мужчины.

– Ведь сказано, будет шампанское: чего же еще тебе? – Шампанское за отыскание квартиры: ведь я тебя облагодетельствовал, а ты не чувствуешь этого, споришь еще; ты неблагодарен! Поди-ка сыщи сам квартиру! Да что квартира? Главное, спокойствие-то какое тебе будет: все равно как у родной сестры. Двое ребятишек, холостой брат, я всякий день буду заходить… – Ну, хорошо, хорошо, – перебил Обломов, – ты вот теперь скажи, что мне с старостой делать?

своей квартире, Илья Ильич Обломов. Это был человек лет тридцати двух-трех от роду, среднего роста, приятной наружности, с темно-серыми

у него чернильница полна чернил, на столе лежат письма, бумага, даже гербовая, притом исписанная

лица ровный, смугловатый и никакого румянца; глаза хотя немного зеленоватые, но выразительные. Движений лишних у него не было. Если он сидел, то сидел покойно, если же действовал, то употреблял столько мимики, сколько было нужно.

я ее не замечал, да вдруг…  Напрасно я забыть ее стараюсьИ страсть хочу рассудком побе

Ах, да, вот Тарантьев взял еще десять рублей, – живо обратился Обломов к Штольцу, – я и забыл. – Зачем ты пускаешь к себе это животное? – заметил Штольц.