Цитаты из книги «Время жить и время умирать»

Если собственная страна какое-то время приводит в отчаяние, нужно верить в мир. Возможно солнечное затмение, но не постоянная ночь.

Стало быть, грех, как всегда, оправдан.

назад в безграничность, которая была не просто смертью, а много-много бульшим – истреблением, распадом, кончиной «я», вихрем бессмысленных атомов, Ничто.

– Как и мы все. – Почему это? – Потому. И думаем мы, как она, считаем себя пока что хорошими. И, как она, ищем немножко тепла, и света

Лето 1940-го во Франции. Прогулка в Париж. Вой «штукасов» над растерянной страной. Дороги, запруженные беженцами и отступающей, дезорганизованной армией. Разгар июня, поля, леса, марш через неразрушенный ландшафт, потом город с серебряным светом, улицами, кафе, распахнувшийся без единого выстрела. Разве он тогда думал? Разве тревожился? Нет. Все казалось правильным. Германия, на которую напали воинственные враги, оборонялась, вот и все. А что противник фактически не подготовлен и толком не может дать отпор, не казалось противоречием. И позднее, в Африке, когда войска большими переходами шли вперед, ночами в пустыне, полной звезд и грохота танков, разве тогда он думал? Нет, даже при отступлении не думал. Это была Африка, чужая земля, за ней было Средиземное море, потом Франция и только дальше Германия. О чем там было думать, даже если терпишь поражение? Везде побеждать невозможно. Но потом – Россия. Россия, и поражение, и бегство. И моря теперь нет, отступление ведет прямиком в Германию. И разбили здесь не несколько корпусов, как в Африке, – здесь отступала вся немецкая армия. Вот тут он вдруг начал задумываться. Он и многие другие. И немудрено. Пока побеждали, все было в порядке, а что было не в порядке, того не замечали или оправдывали великой целью. Какой целью-то? Она же всегда имела две стороны, разве не так? И одна из этих сторон всегда была темной и бесчеловечной, верно? Почему он не видел этого раньше? Вправду не видел? Ведь частенько испытывал сомнения и гадливость, но просто отгонял то и другое?

Гул в ночи продолжался. Гул и вспышки на горизонте. Гребер посмотрел туда. Русские… Осенью 1941-го фюрер объявил, что им конец, и казалось, так оно и есть. Осенью 1942-го он твердил то же самое, и все еще казалось, что так оно и есть. Но грянуло необъяснимое – сперва под Москвой, потом в Сталинграде. Все неожиданно застопорилось. Прямо чертовщина какая-то. У русских вдруг опять появилась артиллерия. Начался гул на горизонте, который разметал все речи фюрера и уже не прекращался, а затем погнал перед собой немецкие дивизии, погнал обратно. Они не понимали, однако внезапно поползли слухи, что целые армейские корпуса отрезаны и сдались в плен, а вскоре каждый знал, что победы обернулись бегством. Бегством, как в Африке, когда до Каира было уже рукой подать.

Раса господ… подчиняться каждому дураку, каждому шарлатану, каждому приказу, – при чем тут раса господ

Голос был тихий, низкий. Произносил слово «жить» так, как спекулянт говорил «масло». А шлюха – «любовь». Ласково, требовательно, заманчиво и фальшиво. Словно мог продать.

– То-то и оно. Я ведь как думал: вот вернется жена, так я про эту хозяйку и не вспомню. Я человек семейный, а не ходок. А теперь хозяйка мне больше нравится. – Ты чертовски поверхностная натура, – заметил Ройтер.

Ты давным-давно научилась. Жизнь наша сама за этим следит. Добывает резервы где может. А в опасности не ведает ни слабости, ни сантиментов.