Что-то будет? Дадут ли нам спокойно вздохнуть? Каким образом все уладится? И уладится ли когда-нибудь? Кто даст на это ответ? Не ждут ли нас новые войны и не появятся ли новые изобретения вслед за еще не освоенными, не ставшими привычными?

Дж. Голсуорси. Предисловие к «Современной комедии»

Да, мой юный поборник справедливости, все бесконечно повторяется. Такова жизнь!

А. Стриндберг. День Святой Пасхи

Исключительные права на публикацию книги на русском языке принадлежат издательству AST Publishers. Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

Вместо предисловия

Пытаясь точно с зоркостью, которой обычно бывает наделен лишь взгляд, обращенный в прошлое, определить, что положило начало второй по счету кровопролитной войне этого столетия, и таким образом хотя бы отчасти уяснить себе, что вызвало разгул национального самосознания, лежавший в основе ее, историки нередко ссылаются на «Шлезвиг-Гольштейнский вопрос». Говорят, что только три человека во всем мире по-настоящему понимали, к чему все это может привести. Из них троих один, как говорят, был сумасшедшим, второй успел покинуть этот мир, третий же, не кто иной, как сам лорд Пальмерстон, на просьбу помочь разобраться в этом деле глазом не моргнув ответил, что у него все это вылетело из головы. Последующим толкователям следовало бы принять эти слова к сведению, поскольку Старый Пам, при всех своих прочих качествах, Форсайтом, безусловно, не был. Когда речь шла о собственности и владениях (а я что-то не припомню войны, которой двигали бы иные мотивы), Форсайт, подобно слону, никогда ничего не забывал, особенно если конфликт возникал в лоне его семьи.

Война между Форсайтами, вспыхнувшая в 1887 году по поводу постройки некоего дома, затронула пока что четыре поколения этой семьи, которые шли на нее и добровольно, и по призыву, а в настоящий момент звуки рожков и горнов снова звали к оружию, горяча кровь поколения пятого. В любом сражении преимущество всегда остается за тем, кто удерживает высоту, а, согласно летописям форсайтской кампании, высота эта находилась в трех милях от Ричмонда и была известна как Робин-Хилл.

На вопрос, был ли этот клочок земли достаточно велик, чтобы похоронить там с должными воинскими почестями всех сложивших головы на этой пятидесятилетней войне, история прямого ответа не дает. Собственно говоря, там уже покоились останки двух воинов, отдавших войне много лет: Старого Джолиона, доблестного генерала, первым вставшего во главе своего войска, погребенного по древнему рыцарскому обычаю с верным псом Балтазаром, положенным в ногах у него; а рядом – словно для вящей схожести, был предан земле его сын, молодой Джолион, адъютант отца и владелец родового поместья.

Брат Джемс, с которым Старый Джолион в свое время порвал всякие отношения, и сын Джемса Сомс – славные представители противной стороны – были погребены в другом месте. Однако что касается Сомса, то тень этого собственника, уж во всяком случае, бродила там в буковом лесу и рощице в поисках… отмщения или, может, прощения?

Ну а прекрасная дама? – ведь в числе многих других истин, известных каждому школьнику, есть и такая: в каждой доброй ссоре непременно должна участвовать женщина; похищенная Елена, чья сводящая с ума красота была эпицентром этого затяжного конфликта, кто была она?

Ирэн! Это имя означает «мир», но каждый Форсайт, раз взглянув на нее и отведя затем взгляд, навсегда утрачивал это драгоценное состояние души. Из-за нее брат навсегда порывал с братом и кузен дрался с кузеном, находясь по разные стороны линии фронта, разделившей ряды Форсайтов. Из-за нее и сейчас, летом 1939 года, спустя шестьдесят лет, знаменитый английский род, расколовшийся на два лагеря, все еще находился в окопах гражданской войны.

Книга первая
1939
Отзвук песни

 
…Любовь,
что на земле не завершилась,
Что дальше?
 

Лорд Теннисон

Часть первая

Глава 1
Хитрая Флер Монт

Большую часть из тринадцати лет, прошедших с момента ее последней встречи с человеком, бывшим ее первой – и единственной – любовью, с ее кузеном Джоном Форсайтом, и, уж во всяком случае, все те двенадцать с половиной лет, с тех пор как она поняла, что ее мужу Майклу известно об их незадачливом романе, Флер Монт с успехом потратила на то, чтобы сотворить из себя Настоящую Женщину.

Понимая, что вряд ли найдется мужчина, которому захотелось бы иметь критика у себя под боком, она принялась энергично помогать мужу строить парламентскую карьеру; при ее содействии ему удалось осуществить несколько небольших, но имеющих значение замыслов, и, что особенно ценно, она поддержала его, после того как несколько раз он потерпел неудачу, о чем окружающие обычно помнят куда дольше. Ее имя теперь, после смерти сэра Лоуренса, украшенное титулом, можно было встретить среди имен светских дам, занимавшихся благотворительностью. Она принимала живое участие в заседаниях попечительниц разнообразных обществ, отлично разбираясь не только в планах на будущее чуть ли не на год вперед, но и в финансовых отчетах за последнее полугодие. И кроме того, она была матерью: Кристофера, еще до рождения ставшего Китом, к настоящему времени почти достигшего шестнадцати лет и в будущем одиннадцатого баронета, и его сестры Кэтрин, бывшей на шесть лет моложе и, конечно, обреченной называться Кэт.

Таковы были тяготы жизни и противовесы им, регулирующие и направляющие стопы Флер по неизбежно тернистой магистрали бытия. Если же говорить о жизни вообще, то сказать, что ее жизнь была не так уж плоха или – еще более радужное предположение – что она удалась, означало бы пренебречь переходящим из рода в род принципом и полностью игнорировать тот факт, что речь идет О женщине, чья девичья фамилия была Форсайт.

Форсайты – какую бы фамилию они ни носили: Лэмб, Хэймен, Спендер, Мэйхью, поскольку Форсайт – это не просто фамилия, а скорее биологическая или социальная классификация, – Форсайты по природе своей не способны быть счастливыми, если не завладеют объектом своего вожделения. Для большинства людей их толка это большого труда не составляет, потому что стремились они обычно к богатству, недвижимости, положению в обществе – к тому, что в свое время уже было достигнуто предыдущими поколениями. Но стоит Форсайту в своих желаниях обратиться к сфере чувств, куда люди с инстинктом собственника допускаются лишь после того, как пройдут испытание страданием, или забредают как нищие с протянутой рукой, тогда он – или она – будут скорее всего до конца дней чувствовать себя обделенными. Теоретически догадываясь обо всем этом, Флер, тем не менее, в минуты одиночества все чаще задумывалась – так ли уж для нее обязательно следовать этим путем.

Одним словом, на лбу Флер, все еще безупречно гладком, появилась и тут же пропала морщинка, вызванная мимолетным раздражением, все же проникшим в голову, пока она сидела на кушетке у себя в залитой послеобеденным солнцем art deco^[1] гостиной на Саут-сквер однажды в июне 1939 года.

Перед ней стоял ее сын, глубоко засунув руки в карманы и хмуро постукивая ногой по асимметричному чугунному экрану, скрывавшему пустой камин, он неодобрительно изучал шедевр джазового века, висевший над каминной доской.

Близился день его шестнадцатилетия, и мужчина, в которого скоро превратится этот самый Кит Монт, уже сейчас начинал проявлять себя во всевозможных, пока что еле уловимых, мелочах. Об этом можно было судить по огоньку, вспыхивавшему вдруг в его холодных серо-голубых глазах, спрятанных в данный момент сонно полуопущенными веками и ресницами; по высокому надменному лбу, который сейчас скрывался обязательной школьной стрижкой каштановых волос, а особенно по рисунку еще по-детски пухлых губ, прикрывавших идеально ровные белые зубы, в котором просматривалось порой нечто от сытого кота.

– Тут я тебе ничем помочь не могу, и ты сам это отлично знаешь, – сказала Флер. – Раз Финти хочет, чтобы ты пошел с ними, разговаривать не о чем.

– Но у меня ведь опять разыграется сенная лихорадка, – возразил Кит, сам чувствуя по звуку собственного ломающегося голоса, что отговорка, хорошо работавшая прошлым летом, звучит неубедительно.

Флер пожала плечами, обтянутыми золотистым шелком безукоризненно сидящего костюма.

– Обстоятельство, возникающее по мере надобности, тебе не кажется? На крикетном поле она у тебя не разыгрывается.

И не глядя на сына, Флер поняла, что попала в самую точку, поскольку он тут же начал дергать какой-то случайный махорок на своем спортивном свитере, и прибавила только:

– Ну, не сердись!

Кит вышел из комнаты не столько рассерженный, сколько окончательно убежденный, что дальнейшие пререкания с матерью бессмысленны. Лишь только дверь за ним захлопнулась, он принял независимый вид и взбежал к себе на этаж. Главная его забота с тех пор, как он приехал сегодня утром, чтобы последний раз перед долгими каникулами провести дома субботу и воскресенье, была прямо противоположна мысли, занимавшей его мать, а именно – как стать Настоящим Мужчиной. Достигнув переходного возраста, когда тебя в любой момент может подвести если не голос, то осанка, Кит был постоянно начеку, как бы не попасть впросак или не совершить какую-нибудь неловкость, а в результате ему казалось, что обе возможности подстерегают его на каждом шагу. Когда-то больше всех на свете он любил Финти, и, когда вспоминал об этом не так уж давно утраченном чувстве, на щеках у него появлялись красные пятна, что мужчине не пристало. Но теперь она была бонной Кэт, и, узнав, что не успел он вернуться домой, как его посылают на прогулку с ними обеими в парк, он подумал, что это уж слишком; вот почему он побежал к матери с просьбой, в которой ему было отказано.

Однако Кит понемногу становился прагматиком – это была первая из многих черт, унаследованных им от Флер, и проявившаяся у него при взрослении, – и к тому времени, как он добрался до верхней площадки, фраза матери перестала казаться ему такой уж обидной. По пути в свою комнату, куда он направился за оставленной там школьной курткой, он заглянул в детскую. Неодолимая Финти – именовавшаяся до того, как она поселилась на верхнем этаже дома на Саут-сквер, мисс Мак-Финтлок, – вооруженная щеткой, нетерпеливо дочесывала длинные рыжеватые непокорные волосы его сестрицы. Их как бы светящаяся изнутри масса, сбегавшая на плечи мелкими тугими волнами, отказывалась повиноваться твердому нажиму щетки в руке Финти, проделывавшей эту операцию после завтрака уже вторично, да и сама природа их словно бы не поддавалась рациональному объяснению, по крайней мере с точки зрения бонны со строгим церковно-приходским мировоззрением. Уму непостижимо, откуда у такой хрупкой бледной девочки – ведь она буквально насквозь просвечивает – взялись такие волосы! Можно подумать, что все ее жизненные силы сосредоточились в этом блестящем каскаде кудрей. Невольно приходил на ум эпизод из Библии на ту же тему. Финти мерещилось в них даже что-то от пиктов, когда она заплетала это великолепие в тугую косу, в нетерпении больно дергая непослушные пряди. Девочка же все это покорно сносила и только с робкой надеждой поглядывала на заглянувшего в приоткрытую дверь брата.

– Ну, будет вам! Вы так и до вечера не кончите, – сказал Кит, понимая, что искренне испытываемое им сочувствие, увы, не отразилось в его голосе, и пожалев, что, дав распоряжение, не сумел заставить себя хотя бы подмигнуть, как скорей всего поступил бы его отец. – Мама сказала, чтобы я вывел собаку.

Оказавшись после ухода сына снова в одиночестве, Флер вернулась к своим мыслям, которые в последнее время подтачивали ее душевное равновесие, как мыши деревянную переборку. Не зная отказа ни в одной прихоти, удовлетворить которую могли бы деньги, общественное положение и обожавший отец, ей не так-то легко было смириться с печальным обстоятельством, что то единственное, чего она действительно желала, ей было иметь не суждено. Возможно, она так никогда и не сумела бы примириться с этим, но теперь уже много лет она и этот неумолимый факт научились сосуществовать, не нанося друг другу особого ущерба. И уж конечно, если при таком неудачном соединении порой что-то разрушалось, для постороннего взгляда это оставалось незаметным, так как происходило в душе Флер.

Почти двадцать лет тому назад, в тот день, когда состоялась ее свадьба с Майклом – увы, не с Джоном! – поднимаясь наверх после приема, чтобы переодеться, она на какой-то миг почувствовала, что происходящее невыносимо; с ней была тогда ее троюродная сестра Джун Форсайт, сводная сестра Джона, бывшая значительно старше его, которая делала все, чтобы помочь Флер справиться с накатившим на нее отчаянием, с той мукой, которую, как ей казалось, никаких человеческих сил не хватит вынести. Теоретически никто не мог выполнить это лучше Джун, поскольку ей самой довелось узнать в юности, что такое разбитое сердце и крушение всех надежд, кроме того, судьбы ее и Флер были в известной степени переплетены. Однако, убеждая Флер, что, раз решив что-то, нужно быть твердой до конца, она не сумела найти с ней верный тон. Все правда, некогда она решила добиться любви Джона, а теперь… теперь стала женой Майкла.

– Да, – сказала она Джун тогда, – я, наверно, его позабуду… если умчусь далеко-далеко.

В то время Джун восприняла эти слова как признак того, что к Флер возвращается душевное равновесие, и ушла, благословив ее на прощание. Это было второе благословение, полученное Флер за тот день: «Отныне и довеку… Джон уйдет из твоей жизни…» Разве можно было оправиться от этого удара – никогда не иметь! Никогда не быть с ним! В ту минуту она готова была навсегда утратить покой, лишь бы вернуть то, что потеряла.

Для Флер, получившей гены в наследство от матери-француженки и отца Форсайта, поражение стало стимулом к действию, и она упорно держалась намеченного плана, хотя временами скорей напоминала утопающего, который хватается за соломинку. Постепенно она достигла кажущегося совершенства своей теперешней жизни. Но совершенство в отсутствие любимого – вещь жестокая. Не скажешь, конечно, что это нож в сердце, но ноющую боль под ложечкой вызвать порой может. Что и случилось с Флер. Как ни старалась она, как ни добивалась своего, мудрые слова поэта древности^[2], сказавшего, что «бегущие за море сменяют не душу свою, а лишь небо над головой», были ее единственным утешением. Понесенная утрата, возврат к жизни и, наконец, отказ тринадцать лет назад от Джона, когда она уступила его «этой» американке, оставили неизгладимый след в ее душе, и теперь, жарким летом этого тревожного года, Флер, проницательно и без сантиментов оценивая положение, должна была признать, что попытка забыть не удалась. Если в чем она и преуспела – и то дорогой ценой, – то лишь в умении обманывать себя. Уже какое-то время она чувствовала, что в душе ее что-то готово вот-вот оборваться, однако определить, что именно даст сбой, она не могла. Зазвонил телефон, и Флер рассеянно взяла трубку.

– Флер, милочка! – Для человека, разменявшего девятый десяток, голос, который принадлежал Уинифрид Дарти, урожденной Форсайт, родной тетке Флер, звучал вполне бодро.

Флер чуть отвела трубку ото рта – чтобы голос не выдал ее душевного состояния, распроститься с которым она пока что не была склонна.

– Здравствуй, Уинифрид!

Флер уже давно обходилась без всяких добавлений к именам родственников, как своих, так и Майкла, делая исключение только для своей матери. Называла тетку просто Уинифрид; по именам обращалась и к родным Майкла. Даже свекровь была для нее просто Эм, и нельзя сказать, чтобы сиятельная леди Монт была против этого уменьшительного имени. Что касается Уинифрид Дарти, в своей еще молодости усвоившей ту же манеру – что по тем временам было достаточно смелым поступком – и в течение нескольких сезонов собственную мать называвшей Эмили, – то она только приветствовала устранение прибавки к своему имени, считая, что она только старит ее.

– Флер? У тебя голос звучит так, будто ты говоришь откуда-то издалека. Ты не больна? Или это просто что-то с телефоном?

Флер повысила голос:

– Так лучше?

– Да, да! Вот какая у меня к тебе просьба – не могла бы ты попросить Майкла позвонить мне сегодня, когда он вернется вечером из парламента. Если, конечно, у него найдется для этого минутка.

Флер была озадачена.

– Конечно… Но… Ты, надеюсь, не забыла, что мы ждем тебя сегодня к ужину?

– Нет, моя прелесть, этого я не забыла.

В голосе Уинифрид проскользнуло раздражение. После того, как она переболела зимой ревматизмом, да еще весной два раза упала – без особых, впрочем, последствий, – она стала излишне чувствительна к своему возрасту, всюду ей чудились какие-то намеки на этот счет.

– Мне просто нужно посоветоваться с Майклом по одному поводу и не хотелось бы заводить разговор при постороннем человеке.

– Понимаю. Конечно, я скажу ему. Уверена, что он улучит минутку и позвонит тебе.

Уинифрид смягчилась. Не хватало еще превратиться в то, что всю жизнь она терпеть не могла, – в сварливую старуху. Как говорится, старость не радость.

– Кстати, что представляет из себя твой гость? – спросила она уже теплее.

– Понятия не имею.

– Да? Он что, умом не блещет?

Вопреки своему настроению, Флер улыбнулась.

– Пока что я с ним еще не знакома. Вчера мы ждали его к чаю, но, вместо этого, он прислал слугу с огромным букетом и нижайшей просьбой извинить его хозяина, которого задержало какое-то срочное дело.

– Вот это я понимаю! Красивые жесты у испанцев в крови. Посмотреть хотя бы на танго.

Флер была признательна тетке за эту нечаянную ошибку и воспользовалась ею, чтобы отвлечься от прежних мыслей.

– Он же не испанец, Уинифрид. Он – аргентинец. Кстати, и танец тоже.

– Да ну? – сказала Уинифрид, обращаясь скорей всего к самой себе. Лишь только раз ей довелось соприкоснуться с этой прекрасной испано-американской страной – это было, когда ее, ныне покойный, супруг Монтегью осенью 1889 года отправился в Буэнос-Айрес, забрав с собой собственные пожитки, которые уместились в одном чемодане, а заодно и жемчуга Уинифрид. Это была последняя капля, переполнившая чашу терпения Уинифрид по отношению к ее благоверному, и не столько потому, что жемчуга эти Монти сам подарил ей, а потому, что заплатить за них ювелиру пришлось ее отцу Джемсу. То, что он прихватил с собой еще и какую-то экзотическую балеринку, чьими щедрыми ласками он – по передаче ожерелья – рассчитывал вволю насладиться, ставилось Дарти не в столь уж большую вину. Куда преступней было лишить женщину, урожденную Форсайт, ее основных сокровищ – драгоценностей и спутника жизни. И действительно, открыв футляр и обнаружив, что жемчугов в нем нет, Уинифрид испытала самый страшный за всю свою жизнь удар! Собственно говоря, только следующей весной, когда набедокуривший Дарти вернулся из Аргентины (в трюме! Еще один удар, поскольку никто из имевших отношение к Форсайтам – даже слуги – никогда не путешествовал в подобных условиях!), Уинифрид смогла с уверенностью сказать, которая из этих двух потерь больнее затронула ее. Что там ни говори, а жемчуг всегда жемчуг, а вот Дарти в мятом костюме, в просивших каши ботинках ценности уже не представлял.

– Маме кажется, что он просто обаятелен, – сказала Флер. – Может, и правда.

– Ни на минуту не сомневаюсь. У Аннет всегда был прекрасный вкус. Что касается меня, то я для разнообразия буду только рада новому знакомству. Последнее время я никого, кроме Форсайтов, не вижу.

* * *