Выдающемуся пианисту, исполнителю-виртуозу
Александру Избицеру
Рассохся старый инструмент
И дождик за окном…
Из стихотворений Ани Алихановой
Почти что клавесинный звук,
И клавиш пожелтевший ряд.
Но не касалась их рука
Наверно, двадцать лет подряд.
Как зачастит осенний дождь,
Решу, что наступил момент
Позвать настройщика, чтоб тот
Наладил старый инструмент.
Я позвоню ему тогда
В вечернюю сырую муть,
И скажет он, что сможет к нам
На той неделе заглянуть.
Не треснула ли дека, вмиг определит,
А если нет,
То станет струны подправлять,
Молчавшие немало лет.
Уроки музыки, звеня,
Осыпят блеском потолок.
Уже не раз о том просил
Ребенка тихий голосок.
Но всё не верили ему,
Не понимая до конца,
Что тайный отсвет осенил
Упорство бледного лица.
Кто властно повелел ему
Оставить игр веселых прыть?
Зачем он захотел часы
В жестоких гаммах потопить?
Кто нашептал о высоте,
В которой дух свободой пьян,
Чтоб воздух снова мог томить
Всесильной музыки обман?
Он потянулся вдруг туда.
Никто не настоял, он сам
Решил приблизить к сердцу то,
Что брезжит за скольженьем гамм,
Что обращает беды в тлен,
Что в оде «К радости»3 поет, —
То, что ничем не заменить,
Что никого не подведет.
Старой цитатой из самой зачитанной суры,
Где зацветающих слов благовонный костер,
Дворник с персидской чуть выцветшей миниатюры,
Шаткой метлой не спеша подметающий двор.
Светом сиреневым, тем, что слегка розоватый,
Тихие улицы слабо подкрасил закат.
Между гостиничных комплексов сутуловатый
Долго маячил его бирюзовый халат.
Серп опрокинутый режет осколками света.
Ночь азиатская мраком сжигает дотла.
Где-то вдали отчужденно молчат минареты,
Индией грезят пустых медресе купола.
Он и не знает, как с бездной минувшего связан.
Да и не надо ему обо всем этом знать.
За один только узкий платок,
которым халат его опоясан,
За желтое на бирюзовом
и жизни не жалко отдать.
Везде по морю
С самого утра
Снуют
Прогулочные катера.
А рядом лодки,
Прорезая зной,
Как яркий снег
На глади голубой.
И целый день,
Слегка глаза прикрыв,
Так весело
Нащупывать мотив,
Улавливая,
Как он сам идет
Легко навстречу
По свеченью вод.
Смотря в морскую даль
Сквозь этот свет,
Поверить просто
В то, что смерти нет.
Ведь лишь об этом
У прибрежных плит
Сейчас волна
Так ласково шуршит.
Лишь это в ветре,
Что со всех сторон
Летит сквозь мреющий
Слепящий сон.
И катер,
Волны расшибая влет,
О том же
В ослеплении поет.
Все это новый
Повторит рассвет.
Пусть – ложь, обман, —
Прочнее правды нет.
И потому,
Ее бессменный страж,
Об этом же —
Поспешный карандаш.
Илье Левину
По своей, чужой ли воле —
Дом с окном на Капитолий,
И давно со всех сторон
Влажный важный Вашингтон.
И, надетые с размаху,
Дни совсем иных широт,
Будто новая рубаха
Впору, только ворот жмет.
Он не весь из прежних убыл.
Вдалеке хрустальный купол
(Не Исакий, боже мой!..)
Четко виден в час ночной.
– Каторжная жизнь, – вздыхает.
За окном совсем светает,
Но бессонно факс шуршит
И компьютер порошит.
В зарослях аппаратуры
Не заснуть и не проспать.
Складки штор за креслом хмуры,
Буквы аббревиатуры
Расплываются опять.
Я случайно не нарушу
Этой жизни колею.
Разгадать чужую душу
Так же трудно, как свою.
На каких-то пару суток,
За собой спалив мосты,
В вашингтонский промежуток
Я с судьбой его на ты.
Сердце-устрицу не сложно
Занавесить скорлупой,
Очень скрытной, осторожной,
Слишком хрупкой, но глухой.
Там под ней чужая рана,
Разъедающая грусть.
Я ее ломать не стану,
Даже и не прикоснусь.
Бережно ее не трону.
Буду так же потаенно
Дней плести слепую вязь,
Лишь улыбкой заслонясь.
Через пропасти влекома
Случаем или судьбой
От родимого Содома,
Так любимого и мной,
Принимая все как милость,
Без надежды и мечты,
Я сама сюда вломилась
С пепелища темноты.
И, везенью неудачи
Отдавая все на слом,
Бьюсь, как бабочка, незряче,
В этом городе чужом.
Влажным жаром щеки студит,
Льющимся из тьмы в окно,
И теперь что дальше будет,
В общем как-то все равно.
Может быть, в судьбе помарка,
Может, новая межа.
В медленных и пышных парках
Летняя трава свежа.
К этой жизни прикоснувшись,
Ухожу своим путем,
Мимолетно улыбнувшись,
Потому что ни при чем.
Впрочем, я нечаянно знаю,
Что и горе – не беда.
Не прощаюсь, исчезаю,
Растворяюсь без следа.
Мы – в вражьих станах. И наш с тобой
Сражений путь предрешен.
И ты – возлюбленный недруг мой
Длины веков испокон.
Иным ты вовсе не должен быть
В извечной этой войне.
И целей разных нам не избыть, —
Таким лишь нравишься мне.
В согласье только с самим собой,
В лукавстве прежних дорог,
С бессмертной, как и твоя, душой
Лишь так обойтись ты мог.
И все равно тебя я вспоминаю.
Но ты – как бы уже за пеленой.
И время, безутешный след смывая,
Забвенье шлет возвратною волной.
И часто отзвук дней прошедших слыша,
Уже и сердце вовсе не теснит.
Но все-таки, хоть стала глуше, тише,
Вдали опять мелодия болит.
Она минувшим не переболела,
И память ей не стала тяжела.
И то пылала музыка, то тлела,
Но все же не остыла, как зола.
И, созданный тоской воображенья,
Пролитое мечтою через край
Мучительно-пустое наважденье,
Не приближайся и не исчезай!..
Вечером тихим, дорогой лесной,
В сумерках, наугад.
Что там за шорохи за спиной?
Кажется, лыжи твои шуршат…
Сердце в груди на мгновенье замрет
И оборвется полетом листа.
Но золотая догадка блеснет,
А за спиной – темнота.
Только от искры, как вздрогнувший конь,
Льдистой поземкой покроется пруд.
Только глаза, словно вялый огонь,
Воспоминаньем цветут.
Я знаю, что дверь приоткроется вдруг
(Вновь скрип ее станет певуч),
Беззвучно засветится воздух вокруг —
И он проскользнет, словно луч.
Подъездом, где тусклая лампа горит,
Украдкой пройдет, точно вор,
И легкой беспечностью заполонит,
Как ветром, сквозной коридор.
Играет на флейте кудрявый Апрель,
Пославший гонца своего.
Тот движется так, будто узкая щель
Слегка прищемила его.
Он в комнату, как дуновенье, проник —
И сразу освоился тут.
На старом саксонском фарфоре в тот миг
Левкоев стручки расцветут.
В пространство иное шутя уведет
Беседы искрящейся нить.
Внезапно он тяжесть вещей украдет
И время заставит забыть.
Он яви с мечтой перепутал напев,
Попробуй ему не поверь.
За все это, как-то хитро посмотрев,
Он просит прощенья теперь.
Лали Шиукашвили-Конлан
Утоли мои печали,
Мой прекрасный ангел Лали.
Позвони мне в выходной,
Бережный куратор мой.
Ты по зову прилетаешь
И легко отодвигаешь
Все сомненья этих дней
Силой властною своей.
Колхидянка, танцовщица,
Мечется горох по ситцу,
И беспечность бытия —
Мудрость вечная твоя.
Ты сошла на землю прямо
С фресок мреющего храма,
И повадок танец твой
Легкокрыло-неземной.
Здесь, в американских штатах,
Сердце трепетное в латах, —
Нежную газелью прыть
Надо чем-то заслонить…
Посади в свою машину,
Выпрями стальною спину.
И в слепящем зное дней
Нас опять умчит хайвей.
Мы прикатим в быт укромный,
В приозерный дом огромный,
Где высоких окон ряд,
И за ним холма накат.
Разложи свои модели,
Что мечту твою пропели,
Уведи на вернисаж
В их немыслимый мираж.
За бокалом «Цинандали»
Приоткрой свои печали.
Сигарет глотая дым,
На балконе посидим.
Чтоб в себе не заблудиться,
Надо с кем-то поделиться.
Вспомни все, в одно свяжи,
Жизнь свою мне расскажи.
Вечно до всего мне дело,
Слушать я всегда умела.
А волненья прошлых лет —
Просто приозерный свет.
В Кении убитый мужем
Тигр распластанный, и ужин
Между делом, между слов
На плите почти готов.
Сумеречный свет непрочен.
Грез и снов театр окончен.
И пора уже домой,
Истекает выходной.
В тесных улочках Тифлиса
Мгла такая же повисла…
Может, в городе родном
Ты под старость купишь дом.
Там зимы сырая слякоть…
Улыбнись, чтоб не заплакать.
Но об этом – не сейчас.
Поздний час торопит нас.
Мчится темная дорога.
Тем у нас еще так много.
Их порожиста река.
До свиданья. До звонка.
Резкий голос, под вальсы
Отдающий приказ.
Этот зал назывался
По-балетному – класс.
В перерывах недолгих
Помогала слегка
Апельсинная долька,
И воды – ни глотка.
Шаг особой походки
Прочим – не передать.
Повелительней плетки
Вечный окрик – «Держать!», —
Застывают батманы —
Взмах натруженных ног.
Здесь не нужны румяна.
Середина. Станок.
За окном отключенно
Кто-то долго стоял.
Отжимали хитоны.
Сторож свет выключал.
И походкою той же
Через мир городской
Вечерами всех позже
Возвращались домой.
Ныло тело ночами,
Привыкало с трудом.
Было трудно вначале,
И не легче потом.
Помню узкие лица,
В звуках тонущий свет,
Воздух тех репетиций,
Тот жестокий паркет.
За пределами воли,
Где – не тело, а дух,
Нет страданья и боли,
Лишь – движенье и звук.
Там улыбкою славы
Окупались вполне
Пол сухой и шершавый,
Зеркала по стене.
Он попридерживал ее
На всякий случай до поры,
Привыкший круто брать свое
Сквозь темный пыл глухой игры.
На всякий случай, случай злой
Порвать с ней прямо не спешил.
Но начал флирт с её сестрой
И, наконец, совсем отшил.
Во всем он снова взял свое.
Но пусто в жизни без нее.
О проекте
О подписке