В тот роковой вечер турецкий принц лишил меня девственности. Сейчас ты узнаешь, как все было на самом деле. Меня провели по сумрачному лабиринту гарема в роскошную комнату, где на ложе под парчовым балдахином с золотыми кистями возлежал принц Карабюлют. На вид принцу было лет сорок, он был довольно тучный и высокий, с ровно подстриженной щегольской бородкой. Его смуглое лицо сперва показалось мне грозным и даже красивым на восточный манер. Но присмотревшись, я заметила, что губы принца были слишком яркими и полными, будто у женщины, а темные глаза маслянисто блестели и были медлительны, как у рыбы.
Капитан немедленно распростерся ниц, а после, поднявшись, почтительно заговорил с принцем то и дело, указывая на меня. Принц выслушал капитана весьма благосклонно. Откинувшись на подушки, он какое-то время откровенно и молча меня разглядывал. Этот пристальный бесцеремонный взгляд его темных маслянистых глаз, словно срывал с меня одежду. Смутившись, я в свою очередь принялась разглядывать ковер под ногами. Принц сказал что-то капитану, голос у него был низкий, рокочущий и густой, будто патока. Оба мужчины рассмеялись, а потом капитан, поклонился и вышел прочь. Карабюлют поднялся, потрепал меня по подбородку и на хорошем английском сказал, что сегодня воистину счастливый день, ибо в его гареме появилась такая прекрасная рабыня.
С этими словами принц отвел меня к дивану и без дальнейших церемоний обнял за талию и, несмотря на все мое сопротивление, заставил сесть к себе на колени. Обвив одной рукой мою шею, он притянул мои губы к своим. Турок стал дерзко меня целовать и просунул свой язык в мой рот, и это вызвало ощущение, которое совершенно невозможно описать. Это была первая подобная вольность в моей жизни.
Вы, наверное, догадываетесь, какое возмущение и ужас подобное обхождение вызвало у меня поначалу, но я должна признаться, что мое негодование длилось недолго. Мое женское естество откликнулось на его поцелуи и помогало его похотливым действиям, которые находили отклик в сокровенных уголках моего сердца. Мои крики и мольбы превратились в тихие вздохи, и, несмотря душившую меня ярость, я не могла сопротивляться.
Заметив, что я растеряна, принц Карабюлют внезапно запустил руку мне под нижние юбки. Взбешенная этой грубостью, я попыталась вырваться из его объятий, но турок крепко меня держал. Принц продолжал целовать меня, приводя в величайшее смятение, и по мере того, как оно росло, я чувствовала, как моя ярость и силы убывают. У меня стала кружиться голова. Я почувствовала, как рука принца быстро раздвинула мои бедра, и один из его пальцев проник в то место, которого, видит бог, никогда прежде не касалась ни одна мужская рука. Если чего-то и не хватало, чтобы довести меня до полного замешательства, так это волнующего ощущения, которое я испытывала от прикосновений его пальца. Каким ужасным моментом это было для моей добродетели! Как я страшилась потерять свою невинность, как я молила принца отступить в те минуты! Но горячие и влажные губы турка снова впились в мои губы, а его палец по-прежнему находился там, где ему не коим образом нельзя было быть! И каждый следующий поцелуй становился все приятнее, пока, наконец, я не стала сама ему отвечать с тем неуместным пылом, который заставляет меня краснеть и сейчас, когда я пишу эти строки.
Набравшись смелости, я заговорила с принцем, хотя едва могла смотреть ему в лицо. Я рассказала ему о коварстве пиратского капитана, о своей помолвке с Робертом, о большом выкупе, который заплатит за меня дядюшка, если меня освободят без дальнейших покушений на мою добродетель. Принц терпеливо выслушал меня. Ободренная его вниманием, я продолжила свои мольбы, подкрепленные слезами, но внезапно Карабюлют привлек меня к своей груди и поцелуями осушил мои слезы, ответив такими решительными словами,
– Ты молишь напрасно, твоя судьба предрешена. Я не расстанусь с тобой за все сокровища мира. Не тешь себя, милая, тщетными надеждами на выкуп. Восхитительный аромат твоего девственного цветка предназначен для моего наслаждения. Через несколько дней я вернусь, и тогда, прекрасная гурия, ты должна без колебаний и стеснения подчиниться моим неистовым желаниям. Как ты могла хоть на мгновение вообразить, что я настолько глуп, чтобы отдать такую красавицу, как ты, в объятия другого и позволить сорвать твою девичью розу. Нет, милая, это нежное наслаждение, несомненно, предназначено мне.
У меня совсем упало сердце от такого решительного отказа! Между тем принц прервал свои настойчивые и бесцеремонные ласки и повел меня в апартаменты, которые мне предстояло занять…
В моей спальне было три больших окна. Приглядевшись, я обнаружил, что окна выходят на море. Гарем принца Карабюлюта стоял на высокой скале, и морские волны бились о позеленевшие камни так далеко внизу, что мне сделалось дурно. Отсюда не было никакой возможности сбежать!
Заметив, что я побледнела, принц взял меня за руку и подвел к кровати со множеством бархатных, вышитым золотом подушек. На стенах подле кровати висела пара зеркал, и еще оно зеркало было закреплено на потолке. Принц заключил меня в объятия, он почувствовал, что я вся дрожу, как в лихорадке и сказал,
– Когда я скоро вернусь, я избавлю тебя от всего этого трепета и страха.
Принц поцеловал меня долгим поцелуем и ушел, а я без сил опустилась на кровать. Чувствуя себя совершенно разбитой после пережитого, я решила лечь спать. Был вечер, и из окна спальни я видела, как солнце, пройдя свой путь по небосводу, опускается в море. Я стала раздеваться, и в тот самый момент, когда я уже сняла платье и готовилась надеть ночную сорочку, я услышала, как распахнулась дверь. В то же самое мгновение я оказалась в объятиях принца Карабюлюта, который был так же обнажен, как и я. Вы не можете себе представить мой ужас и отчаяние в этот момент!
Беззащитная и обнаженная, я была брошена на кровать, мои мольбы и крики разносились по всему дворцу, но никто не пришел на помощь, чтобы предотвратить мою гибель. Что могла сделать такая слабая девушка, как я, против такого могущественного противника? Ровным счетом ничего. За время меньшее, чем требуется, чтобы об этом написать, Карабюлют раздвинул мои бедра и расположился между ними. Я и сейчас содрогаюсь при одном воспоминании о тех ужасных муках, которые испытала, когда принц превратил мое целомудрие в кровоточащие руины.
Сопротивляться натиску было бесполезно, турок был во много крат сильнее, и разложил меня на кровати, будто беспомощную куклу, как ему было удобно. Его уд, его мужское естество страшило меня. Уд принца походил на темный искривленный рог, оплетенный венами. Помогая себе рукой, Карабюлют немного пропихнул уд внутрь меня. И хотя он беспрестанно целовал меня, я испытывала только страх и стыд. Я почувствовала, как он проникает все глубже и закричала от боли. Но мои мольбы о пощаде и слезы были бесполезны. Мои крики, казалось, только подстегивали и все более распаляли его. Карабюлют яростно целовал меня и покусывал мои груди, пока полное слияние наших тел не возвестило о том, что весь его ужасный уд вошел в меня целиком. Находясь в объятиях принца, я чувствовала, как его уд двигается у меня внутри и причиняет такую острую боль, что вскоре потеряла сознание…
– Ну, скажи, Сеня, отчего ты не пожелал учиться? Будешь теперь сидеть, как сыч в деревне! – горячится Коля Кувшинкин.
Николай невысокого роста, тщедушный и худенький, и хмельное сильно его пьянит. Утром после гулянки, несмотря свой на юный возраст, Кувшинкин непременно мучается похмельем. Но сейчас, допивая вторую кружку пива, Коля кристально ясно видит все устройство мира и знает наверняка, кто и в чем неправ и как следовало поступить.
Арсений же может выпить куда больше приятеля, а по утрам не страдает вовсе, лишь испытывает легкое недомогание. Однако тяги к хмельному он не испытывает и выпивает редко. Как правило, только по случаю. И как раз сегодня был такой случай.
– Учиться? – переспрашивает приятеля Арсений Балашов. – По мне, учиться – скука страшная. Да и потом, скажи на милость, какой прок, грызть гранит науки?
Он стоит, облокотившись локтем о столик и подперев щеку кулаком. После визита в дом терпимости, Арсений чувствует приятную легкость в чреслах, на душе у него покойно и нет ни до чего дела.
– Тебе, может, и нет смысла учиться, – соглашается Коля Кувшинкин и поправляет на переносице очки в проволочной оправе. – А мне, брат, придется добывать хлеб насущный в поте лица. Мне надобно карьеру делать. Чтобы обеспечить себя и хворую матушку мне придется крутиться, как белка в колесе. Деньги нужны до зарезу. Коли встретил бы дьявола, продал бы душу не раздумывая, только сперва поторговался, чтобы не продешевить… Нет, Сенька, ты не подумай, я не ропщу. Такая уж у меня планида.
– Я бы тебе ссудил деньжат, – говорил Арсений. – Но у самого ветер в карманах свищет. Я, брат, опять был у девок.
Подняв кружку, Арсений глядит на приятеля сквозь толстое стекло поверх пивной пены. У Николая широкое скуластое лицо, рябая кожа и тонкие усики над верхней губой. Он коротко пострижен, а по бокам его головы торчат большие розовые уши. Фуражку Николай снял и положил на стол, и Арсений думает, что эту фуражку его приятель запросто может позабыть в закусочной, а этого никак допустить нельзя. Сегодня Николай Кувшинкин одет в новенький с иголочки мундир императорского военно-воздушного флота. Серый китель с черными обшлагами и тонким красным кантом и черные отглаженные брючки. На кокарде фуражки – герб с двуглавым орлом. В когтях орел держит авиационный винт и саблю, и еще какую-то штуку, вроде бомбу с горящим запалом.
За спиной Николая – скудно освещенный масляными лампами и почти пустой зал закусочной. У окна на своем привычном месте сидит городовой в белом мундире при сабле и хлебает из тарелки холодные щи, то и дело, смахивая салфеткой капусту с усов. За окном виден пустой перрон и горящие в летних сумерках фонари.
– Я даже не стану скрывать, как тебе завидую, – признается Николай Кувшинкин. – Состояние, прямо скажем, немалое, а ты, выходит, единственный наследник.
– Так и есть, брат. Нет больше Балашовых на белом свете. Говорили, у тетушки была родная сестра, но она еще девочкой пропала в Германии. С тех пор про нее ни слуха, ни духа. Наверное, ее и в живых нет… Вот такие дела.
– А как здоровье Гликерии Павловны?
– Не шибко хорошо. Вся пожелтела лицом. Доктора говорят, с печенкой у нее худо. Вот собралась ехать на воды, в Ессентуки, – Арсений вдруг осекается и кривит лицо, будто от зубной боли. – Вот же черт, совсем из головы вылетело! Меня же тетушка нынче ждала. Попрощаться хотела… Ах ты, незадача какая! – он оглядывается на висящие над стойкой, часы. – Вот же… Уехала уже, конечно, уехала. Как же нехорошо получилось! А все чертовы девки…
Слышен звук подходящего к станции поезда. Стекла в окнах закусочной начинают дребезжать, потом на перрон из густой летней темноты выползает уже сбавивший ход паровоз и тащит за собой клубящийся шлейф пара. И следом выкатываются вагоны со шторками на окнах, озаренных уютным рыжеватым светом масляных ламп. С лязгом и скрипом пассажирский поезд, наконец, останавливается. И тут же распахиваются двери вагонов, и проводники в форменных кителях и фуражках выходят на перрон.
– Ничего теперь не поделаешь, напишу тетушке покаянное письмо, – размышляет вслух Арсений. – А еще лучше отобью телеграмму… Тетушка добрейшей души человек, дай ей бог здоровья! Она души во мне не чает, всю жизнь меня баловала… Да, так и сделаю. Завтра же сочиню письмо… И все таки, как паскудно на душе! Ладно, что теперь-то. Давай-ка, брат, выпьем за твою головокружительную карьеру на военном поприще.
Приятели со стуком сдвигают кружки и пьют до дна.
– Хорошо, – говорит Арсений.
Он опускает пустую кружку на столешницу и вытирает ладонью пивную пену с губ.
– Сам понимаешь, где находится наша часть, я рассказать не могу, – говорит Коля Кувшинкин, вытряхивая из пачки папиросу. – Скажу только, что неподалеку. Так что, на побывку смогу приезжать домой.
– Это славно, – говорит Арсений и зевает в кулак. – Стало быть, служить будешь под Миропольем.
Коля, зажав в зубах картонную гильзу папиросы, с тревогой глядит на приятеля.
– Ты откуда знаешь? – спрашивает он вполголоса.
– О чем ты?
– Сеня, откуда ты знаешь про авиационную часть?
– Так про нее все знают. В уезде только одна авиационная часть, под Миропольем.
– А с чего ты решил, что я там буду служить?
– Вот те на, – удивляется Арсений Балашов. – Так ты же сам сказал, что ваша часть неподалеку.
– Верно… Верно… – соглашается Николай и чиркает спичкой и раскуривает папироску. – Прости, Сеня… Меня предупредили, чтобы я держал ухо в остро. Говорят, будет война с Германией. Говорят, в России пруд пруди немецких шпионов… Ты же знаешь, я не летчик. Я в инженерном полку. У нас там конструкторское бюро. Мы такой самолет построим, что Берлин можно будет разбомбить…
– Смотри сам лишнего не сболтни, – советует приятелю Арсений.
– Твоя правда.
Николай затягивается еще раз и бросает папироску в кружку с опивками.
– Не умею я пить. Голова кругом идет… Домой мне надо идти.
Час уже поздний, в закусочной немноголюдно и поэтому Арсений сразу обращает внимания на молоденькую барышню со шляпной коробкой, идущую через зал. Следом за барышней понурый, похожий на медведя носильщик нёсет пару чемоданов. Выбрав столик, барышня расплачивается с носильщиком и садится. И словно по волшебству, возле ее столика тотчас появляется половой. Барышня говорит ему что-то, и половой, смахнув полотенцем крошки со стола, быстро уходит.
На барышне простое темное платье из зеленого сукна, кожаные сапожки и шляпка. Приглядевшись, Арсений замечает, что её дорожное платье помято, обувь не чищена, кожа на мысах поцарапана, а волосы растрепаны. Арсений встречал таких девиц в университете. Все они одевались с показной небрежностью, не завивали волосы и не пользовались пудрой, словно говоря всем своим видом, что заняты серьезным делом и на женское кокетство и прочие глупости у них попросту нет времени. Арсений толком не понимал, кто они такие – нигилистки, революционерки или феминистки. Экономическая теория Карла Маркса и страдания русского народа под пятой самодержавия, воспетые в поэме Некрасова, Арсения Захаровича не занимали вовсе, и он полагал, что эти девицы просто бесятся с жиру. Что же до барышни, которая сошла с поезда и дожидалась кого-то в закусочной, то её лицо отчего-то показалось Арсению знакомым. Он словно видел эту барышню прежде, может статься, несколько лет назад, но не мог припомнить при каких обстоятельствах.
– Быть того не может, – говорит Коля Кувшинкин и толкает Арсения локтем. – Ты погляди, это же Лиза!
– Что за Лиза?
– А ты разве не узнаешь её? Лиза Колесова. У них поместье неподалеку от вашего. Григорий Ипатович лошадей разводит, говорят, жеребцы у него знатные…
Арсений разглядывает миловидное чуть тронутое загаром лицо Лизы Колесовой, ее полные губки и маленький вздернутый носик. Прядки светлых волос выбиваются из-под шляпки. Под дорожным платьем угадывается высокая грудь.
Половой возвращается и приносит барышне стакан чая в подстаканнике.
– Григория Ипатовича знаю, – соглашается Коля. – А кем он ей приходится?
– То ли дядя, то ли кузен, право, не знаю, – Коля снимает очки, протирает их платком и снова пристраивает на нос. – Лиза как-то приезжала к Григорию Ипатовичу погостить, и я совершенно в нее влюбился. Так что же, ты её не вспомнил?
И Арсений как будто вспоминает то жаркое с частыми грозами лето, которое кажется ему теперь таким далеким и смешливую худенькую девочку с соломенными волосами.
Тем временем, Николай Кувшинкин оправляет мундир, надевает фуражку и идет через зал к столику Лизы. Остановившись в двух шагах, он щелкает каблуками и отдает по-военному честь, и есть в этом что-то настолько пошлое, гусарское, что у Арсения сводит скулы. Коля улыбается и говорит что-то Лизе. Барышня слушает его, склонив голову на бок, потом неожиданно смеется и протягивает ручку для поцелуя. И Арсений понимает, что Лиза узнала-таки Николая Кувшинкина.
– А вам, Коля, определенно идет военная форма, – говорит Лиза, когда Арсений Балашов вслед за приятелем подходит к столику барышни. – И сидит на вас отменно… Так что же, вы – авиатор, летчик?
Николай краснеет, словно девица.
– Никак нет. Я инженер… Конструктор, если угодно.
– Здравствуйте, Лиза, – говорит Арсений.
Лиза удивленно глядит на молодого человека, хмурится и поправляет рукой выбившуюся светлую прядь. Арсений замечает, какие у нее чудесные карие глаза и длинные ресницы.
– Мы с вами знакомы, – говорит Арсений, потому что молчать далее попросту неприлично. – Мы виделись несколько лет назад. Меня зовут Арсений Балашов, и признаться, я тоже едва вас узнал.
– Здравствуйте, Сеня, – говорит Лизавета и протягивает ручку для поцелуя. – А вы возмужали, и совсем не похожи на того мальчишку… Да, что вы стоите, господа, садитесь, садитесь.
Арсений и Коля Кувшинкин усаживаются за столик.
– Как все удачно сложилось, – Николай не может отвести от барышни глаз. – Мы с Сеней отмечали мое назначение, пили, знаете ли, пиво. Я уже собрался идти домой и вдруг – вижу вас. Ну разве, это ни чудо? Знаете, Лиза, сперва я своим глазам не поверил!
Лиза улыбается Николаю Кувшинкину и пьет маленькими глотками чай из стакана. Арсений замечает, что барышня вовсе не весела, а скорее напротив, Лиза выглядит несчастной, она вовсе не рада их обществу и ей нелегко поддерживать светскую беседу.
.– Я думал, что едва ли встречу вас снова в нашей глуши, – продолжает между тем Коля, то и дело, улыбаясь и, сверкая стеклышками очков. – Я слышал, вы учитесь на Бестужевских курсах. Позвольте спросить, вы выбрали точные науки-с или поступили на историко-филологический?
Лиза Колесова осторожно ставит стакан с чаем на столик. Какое-то время она хмуро разглядывает столешницу, а потом поднимает глаза и смотрит на Николая Кувшинкина с вызовом и обидой.
– Коля, меня отчислили с курсов. И в столице мне теперь жить нельзя.
– Что вы такое говорите, Лизонька? – растерянно спрашивает Коля. – Но почему?
Лиза Колесова сидит, выпрямившись, с гордо поднятой головой. Ее щечки порозовели от волнения.
– Потому что, Коленька, для меня судьбы обездоленных крестьян и угнетенных рабочих значат куда больше, чем собственная жизнь.
– Угости папироской, – просит приятеля Арсений.
Он редко курит, но сейчас ему становится скучно.
– Вы ходили в марксисткий кружок? – спрашивает шепотом Николай.
– Да, с этого все началось, – так же негромко отвечает барышня. – И это изменило всю мою жизнь. У меня словно пелена с глаз упала. Я увидела всю жестокость и чудовищную ложь правящего режима.
Арсений затягивается папироской и выдыхает табачный дым в потолок.
– А вы, господа, что же не читали ни Маркса, ни Спенсера? – спрашивает Лиза, и Арсений слышит, как голос барышни взволнованно дрожит.
– Признаться, я все хотел прочесть. Ознакомиться, так сказать, для общего развития, – мямлит Коля. – Но как-то руки не доходили. Знаете, я все же учился на инженера, и окончил с отличием…
– А что же, вы, сударь? – спрашивает барышня Арсения Балашова.
– Я не большой любитель читать книжки, – отвечает Арсений, поглядывая на Лизу сквозь дымок папироски. – Признаться, меня это не слишком занимает.
– Вот как, – говорит Лиза, сощурив глаза. – Тогда позвольте узнать, что вы находите интересным?
– Ну, коли вы спрашиваете, извольте. Тут неподалеку, буквально на другой стороне площади есть дом терпимости. Так вот, посещение подобных заведений, я нахожу куда более занимательным, нежели чтение.
Лиза заметно краснеет, отводит в сторону глаза и делает глоток чая.
– Проституция это есть самая отвратительная, самая гнусная форма эксплуатации женщин, – говорит Лиза гневно. – Когда революция победит, мы закроем все публичные дома в России.
О проекте
О подписке