Часть третья. Общая теория неврозов

Шестнадцатая лекция. Психоанализ и психиатрия

Уважаемые дамы и господа! Я рад видеть вас снова после годичного перерыва и продолжить наши дискуссии. В прошлом году я представил вам психоаналитическую трактовку ошибочных действий и сновидений; нынче я хотел бы ознакомить вас с пониманием невротических явлений, которые, как вы обнаружите вскоре, и с теми, и с другими имеют много общего. Но я скажу вам заранее, что на этот раз не смогу позволить вам занимать по отношению ко мне такую же позицию, как в прошлом году. Тогда для меня было важно не делать ни одного шага, не согласовав его с вашим суждением; я много с вами дискутировал, считался с вашими возражениями и, собственно, признавал вас и ваш «здравый смысл» решающей инстанцией. Дальше так продолжаться не может, а именно в силу одного простого обстоятельства. Ошибочные действия и сновидения как феномены не были вам чужды; можно было сказать, вы обладали таким же большим опытом, как и я, или легко могли приобрести столь же опыта.

Ошибочные действия – часто встречающиеся и мало привлекающие к себе внимание явления, которые наблюдаются у любого здорового человека и которые он воспринимает как досадную случайность, недоразумение. В классическом психоанализе они являются объектом исследования, свидетельствующим о действенности бессознательных процессов в душевной жизни человека.

З. Фрейд различал три группы ошибочных действий. К первой группе он относил оговорки, описки, очитки, ослышки. Ко второй – такие явления, в основе которых лежит временное забывание имен и выполнение обещаний. К третьей – запрятывание, затеривание предметов, а также ошибки-заблуждения, когда на какое-то время человек верит тому, о чем он знает, что это не соответствует действительности.

Для психоаналитика ошибочные действия – это полноценные психические акты. Они имеют смысл, т. е. обладают определенным значением и включают в себя конкретное намерение. Более того, нередко ошибочные действия по сути дела совершенно правильны. Другое дело, что они возникают вместо другого предполагаемого или ожидаемого действия. Как бы там ни было, ошибочные действия дают ценный материал, который изучается методами психоанализа.

Однако область проявлений неврозов вам незнакома; поскольку сами вы не врачи, у вас нет иного доступа туда, кроме моих сообщений, и чем поможет самое лучшее суждение, если обсуждаемый материал при этом незнаком. Но не воспринимайте мое заявление так, будто я собираюсь читать вам догматические лекции и требую от вас безусловного доверия. Такое недоразумение было бы по отношению ко мне величайшей несправедливостью. Я не хочу в чем-либо убеждать – я хочу дать некие импульсы разбудить вашу мысль и поколебать предубеждения. Если вследствие незнания материала вы не можете составить собственного суждения, то вы не должны ни веровать, ни отвергать. Вы должны слушать и позволить воздействовать на вас тому, что я вам рассказываю. Убеждения приобретаются не так просто, а если же к ним пришли без малейших усилий, то вскоре оказываются не имеющими никакой ценности и нестойкими. Право на убеждение имеет лишь тот, кто, подобно мне, многие годы работал над одним и тем же материалом и сам испытал при этом те же новые и поразительные переживания. К чему вообще в интеллектуальной области эти поспешные убеждения, молниеносные обращения в другую веру, моментальное отвержение? Разве вы не замечаете, что «coup de foudre», любовь с первого взгляда, приходит из совершенно другой, аффективной, области? Даже от наших пациентов мы не требуем, чтобы они приходили к нам с убежденностью или приверженностью к психоанализу. Это часто даже делает нас к ним подозрительными. Самая желательная для нас установка у них – доброжелательный скепсис. Попытайтесь и вы спокойно дать вырасти у себя психоаналитическому пониманию наряду с общераспространенным, или психиатрическим, пока не представится случай, когда то и другое смогут повлиять друг на друга, друг с другом помериться и объединиться в одно решение. Но с другой стороны, вы и мгновения не должны полагать, что то, что я представляю вам как психоаналитическую точку зрения, является спекулятивной системой. Напротив, этот опыт – либо непосредственное выражение наблюдения, либо результат его переработки. Осуществлялась ли эта переработка достаточным и правомерным образом, выяснится в ходе дальнейшего развития науки, а по прошествии почти двух с половиной десятилетий и довольно далеко продвинувшись в жизни, смею без хвастовства утверждать, что работа, принесшая эти наблюдения, была особенно тяжелой, интенсивной и углубленной. У меня часто возникало впечатление, будто наши противники вовсе не желали принимать во внимание это происхождение наших утверждений, будто они полагали, что речь идет лишь о субъективно обусловленных идеях, которым любой другой по своему усмотрению может противопоставить свои собственные. Это поведение противников мне не совсем понятно. Возможно, оно объясняется тем, что обычно врачи так безучастны к нервнобольным, так невнимательно слушают то, что они говорят, что лишены возможности вынести из их сообщений что-нибудь ценное, то есть производить над ними тщательные наблюдения. Я обещаю вам по этому поводу, что в своих лекциях не буду много полемизировать, меньше всего – с отдельными людьми. Я не смог убедиться в верности тезиса, что в споре рождается истина. Я думаю, что он происходит от греческой софистики и, как и та, грешит переоценкой диалектики.

Диалектика (др. – греч. διαλεκτική – искусство спорить, вести рассуждение) – метод аргументации в философии, а также форма и способ рефлексивного теоретического мышления, имеющего своим предметом противоречие мыслимого содержания этого мышления.

Мне, напротив, казалось, что так называемая научная полемика в общем и целом неплодотворна, не говоря уже о том, что почти всегда она ведется в высшей степени лично. До недавнего времени и я тоже мог похвалиться, что один раз вступил в настоящий научный спор с одним-единственным исследователем (Лёвенфельдом из Мюнхена). Дело кончилось тем, что мы стали друзьями и остаемся ими по сей день. Но потом долгое время я не повторял этого опыта, потому что не был уверен в подобном исходе.

В 1900–1903 гг. Фрейд ведет активную переписку с мюнхенским психиатром Леопольдом Лёвенфельдом (1847–1923), специализировавшимся в области толкования снов. Начало переписки связано с работой Фрейда над этой тематикой и подготовкой статьи «О сновидении».

Известно также, что Лёвенфельд резко воспринял работу Фрейда «Три очерка по теории сексуальности» (1903 г.), говоря, что это «ужас»…

Вы, несомненно, сочтете, что подобный отказ от литературной дискуссии свидетельствует об особенно большой нетерпимости к возражениям, об упрямстве, или, как выражаются на нашем любезном научном разговорном языке, о «помешательстве». Мне хочется вам ответить, что если вы когда-нибудь приобретете некое убеждение в результате столь тяжелой работы, то и вы получите право с некоторой вязкостью придерживаться этого убеждения. Далее я могу выставить как довод, что в ходе моих работ я модифицировал, изменял свои взгляды по некоторым важным пунктам, заменял их новыми, о чем, разумеется, каждый раз делал публичное сообщение. А результат такой откровенности? Одни вообще не знают о моих самостоятельно внесенных поправках и еще и сегодня критикуют меня за те положения, которые давно уже утратили для меня прежнее значение. Другие упрекают меня как раз за эти изменения и поэтому объявляют меня ненадежным. И, не правда ли, кто несколько раз поменял свои взгляды, тот вообще не заслуживает доверия, ибо легко допустить, что он мог ошибиться и своими последними утверждениями? Того же, кто твердо держится за однажды высказанное и не так уж быстро позволяет себе от этого отказаться, называют упрямым и помешанным. Можно ли перед лицом этих противоположных воздействий критики поступать иначе, как не оставаться самим собой и вести себя так, как повелевает собственное суждение? На это я и решился и не позволю удерживать меня от того, чтобы вносить поправки и изменения, как того требует мой углубляющийся опыт. В основополагающих воззрениях до сих пор я не считал нужным что-либо менять, и я надеюсь, что так оно будет и впредь.

Фрейд редко отступал от своих взглядов и теорий и мало сомневался в их правоте. Будучи неконфликтным в публичных спорах человеком, он тем не менее был крайне категоричен в своем мнении, что всякое отхождение от его понимания и трактовки психоанализа есть заблуждение и ошибка. Такая непримиримая убежденность, несомненно, стала залогом успеха Фрейда. Только благодаря непоколебимой вере в свою правоту он сумел выстоять перед всеми нападками и критикой и добиться всеобщего признания. Но в то же время категоричность Фрейда не позволила ему принять альтернативный или оппозиционный взгляд на психоанализ со стороны его учеников и соратников, которые в выгодный для них момент отошли от Фрейда в угоду личным амбициям. Возможно, нанесенная отступниками обида, в которой Фрейд не признавался, стала одной из причин его столь категоричного неприятия их учений и новшеств, основанных на фрейдизме или отталкивающихся от него.

Итак, я должен представить вам психоаналитическое понимание невротических явлений. При этом напрашивается мысль начать с уже обсуждавшихся феноменов как вследствие их аналогий, так и контраста. Я остановлюсь на симптоматическом действии, которое совершают многие люди во время моего приема. С людьми, которые посещают нас в кабинете врача, чтобы за четверть часа выложить нам горести своей долгой жизни, аналитик мало что может сделать. Его более глубокое знание психоаналитика делает для него затруднительным высказать, подобно другому врачу, заключение: «У вас все в порядке», – и посоветовать: «Пройдите небольшой курс водолечения». Один наш коллега на вопрос, как он поступает со своими больными, являющимися к нему на прием, пожимая плечами, ответил: он в шутку налагает на них штраф в размере стольких-то крон. Поэтому не удивляйтесь, услышав, что даже у занятых психоаналитиков в часы приема обычно бывает не очень-то оживленно. Я сделал простую дверь между моим кабинетом и приемной двойной и обил ее войлоком. Назначение этого небольшого приспособления не вызывает сомнений. Теперь постоянно случается так, что люди, которых я впускаю из приемной, забывают закрыть за собой дверь, и почти всегда обе двери остаются открытыми. Заметив это, я довольно нелюбезным тоном настаиваю на том, чтобы вошедший или вошедшая, будь то элегантный господин или расфуфыренная дама, – вернулся и исправил оплошность. Это производит впечатление неуместного педантизма. Иногда я попадал впросак с таким требованием, когда это касалось людей, которые сами к нажимной дверной ручке прикасаться не могут и рады, если сопровождающие лица уберегают их от этого прикосновения. Но в большинстве случаев я оказывался правым, ибо тот, кто так поступает, кто оставляет двери из приемной в кабинет врача открытыми, относится к черни и заслуживает того, чтобы его встретили нелюбезно. Не принимайте чью-либо сторону, не услышав дальнейшего. Дело в том, что эта небрежность со стороны пациента случается только тогда, когда он находится в приемной один и, стало быть, оставляет за собой пустую комнату, но не случается никогда, если вместе с ним дожидались приема другие, посторонние, люди. В этом последнем случае он очень хорошо понимает, что не в его интересах, чтобы другие подслушивали, когда он разговаривает с врачом, и никогда не забывает тщательно закрывать за собой обе двери. Детерминированное таким образом упущение пациента не является ни случайным, ни бессмысленным, ни несущественным, ибо, как мы увидим, оно проливает свет на отношение входящего к врачу. Пациент принадлежит к огромному числу тех, кому нужен светский авторитет, кто хочет быть ослепленным, запуганным. Возможно, справляясь по телефону, в каком часу ему лучше всего прийти, он представлял себе толпу ищущих помощи, как перед филиалом Юлиуса Майнля. И вот он входит в пустую, к тому же чрезвычайно скромно обставленную приемную, и это его потрясает. Он хочет, чтобы врач поплатился за то, что он собирался отнестись к нему с таким избытком почтения, а потому и забывает закрыть двери между приемной и кабинетом. Этим он хочет сказать врачу: «Ах, ведь здесь никого нет и, вероятно, никто не придет, пока я буду здесь находиться». Он и во время беседы будет вести себя невоспитанно и неуважительно, если его заносчивость с самого начала не осадить резким выговором. В анализе этого небольшого симптоматического действия вы не найдете ничего, что уже не было бы вам известно: утверждения, что оно не случайно, а имеет мотив, смысл и намерение, что оно принадлежит душевной взаимосвязи, которую можно указать, и что в качестве незначительного проявления оно свидетельствует о более важном душевном процессе. Но прежде всего, что этот заявивший о себе таким образом процесс неизвестен сознанию того, кто его осуществляет, ибо ни один из пациентов, оставивших открытыми обе двери, не смог бы признаться, что этим упущением он хотел показать мне свое неуважение. О чувстве разочарования при входе в пустую приемную, вероятно, кое-кто вспомнит, но связь между этим впечатлением и последующим симптоматическим действием для его сознания, несомненно, осталась неведомой. Теперь мы хотим добавить к этому небольшому анализу симптоматического действия наблюдение над больной. Я выбираю такую, воспоминание о которой у меня еще свежо, а также потому, что ее можно изобразить сравнительно кратко. Известная степень обстоятельности при любом таком сообщении неизбежна. Молодой офицер, вернувшийся домой в краткосрочный отпуск, просит меня взять на лечение его тещу, которая, несмотря на самые благоприятные условия, отравляет жизнь себе и своим близким бессмысленной идеей. Я знакомлюсь с 53-летней хорошо сохранившейся, любезной и простой в обращении дамой, которая без внутреннего сопротивления рассказывает мне следующее. Она живет в деревне в счастливейшем браке со своим мужем, управляющим крупной фабрикой. Она не устает хвалить нежную заботливость своего мужа. Тридцать лет тому назад был заключен брак по любви, с тех пор ни одного недоразумения, ни одной ссоры или повода к ревности. Двое ее детей счастливы в браке, муж и отец из чувства долга не хочет уходить на покой. Год назад случилось нечто невероятное, непонятное ей самой: она с ходу поверила анонимному письму, в котором ее замечательный муж обвинялся в любовной связи с молодой девушкой, и с тех пор ее счастье разрушено. Дальнейший ход событий был примерно таков: у нее была горничная, с которой она, возможно, слишком часто обсуждала интимные вещи. Эта девушка преследовала другую прямо-таки с ненавистью и враждебностью, поскольку та достигла в жизни гораздо большего, хотя по своему происхождению была ничем не лучше ее. Вместо того чтобы пойти в служанки, девушка получила коммерческое образование, поступила на фабрику и вследствие недостатка персонала из-за призыва служащих в армию выдвинулась на хорошую должность. Теперь она жила на самой фабрике, общалась со всякими господами и даже называлась барышней. Отставшая в жизни девушка была, конечно, готова обвинять бывшую школьную подругу во всевозможных грехах. Однажды наша дама судачила с горничной об одном гостившем у нее пожилом господине, о котором было известно, что он не жил со своей женой, а поддерживал отношения с другой женщиной. Она не знает, как получилось, что она вдруг сказала: «Для меня было бы самым ужасным, если бы я вдруг узнала, что мой добрый муж тоже имеет связь». На следующий день она получает по почте анонимное письмо, написанное измененным почерком, в котором сообщалось об этом словно накликанном ею событии. Она решила (наверное, справедливо), что это письмо – дело рук ее злой горничной, ибо любовницей мужа была названа именно та барышня, которую с ненавистью преследовала служанка. Но хотя она сразу распознала интригу и на довольно многих примерах из своего окружения знала, как мало доверия заслуживают такие трусливые доносы, случилось так, что это письмо мгновенно ее сразило. Она впала в ужасное возбуждение и тотчас послала за своим мужем, чтобы обрушиться на него с самыми резкими упреками. Муж со смехом отверг обвинение и сделал лучшее из всего, что можно было сделать. Он послал за домашним и фабричным врачом, который постарался успокоить несчастную женщину. Да и дальнейшие действия того и другого были вполне разумны. Горничную уволили, но мнимую соперницу – нет. С тех пор больная не раз успокаивалась настолько, что содержанию анонимного письма больше не верила, но никогда по-настоящему и никогда на долгое время. Достаточно было услышать имя барышни или встретить ее на улице, чтобы вызвать у нее новый приступ недоверия, страдания и упреков. Такова история болезни этой славной женщины. Не надо иметь большого психиатрического опыта, чтобы понять, что в противоположность другим нервнобольным она изобразила свой случай скорей слишком мягко, то есть, как мы говорим, она диссимулировала, и что, собственно говоря, она никогда не переставала верить в обвинения анонимного письма. Какую же позицию займет психиатр по отношению к такому случаю болезни? Как он повел бы себя по отношению к симптоматическому действию пациента, не затворившего двери в приемную, мы уже знаем. Он объявит его случайностью, не имеющей психологического интереса и больше его не касающейся. Но это отношение нельзя распространить на случай заболевания ревнивой женщины. Симптоматическое действие кажется чем-то безразличным, но симптом предстает чем-то важным. Он связан с интенсивным субъективным страданием, он объективно угрожает совместной жизни семьи; стало быть, он является непреложным объектом психиатрического интереса.

Субъективность – это выражение представлений человека (мыслящего субъекта) об окружающем мире, его точки зрения, чувства, убеждения и желания. Фрейд рассматривал субъективные страдания как необходимое условие для готовности пациента начать терапию. Позже он утверждал, что «первичный мотив, движущий терапию, это страдания пациента и происходящее от них желание быть излеченным», и также относил это желание к необходимым условиям для терапевтической мотивации в течение всего курса терапии.