Рулетка катится в зеро

 
В любви свободна от обязательств,
всегда при форсе,
в новейшей джинсе,
каблук высокий,
чулочки в сетку.
 
 
Брют наливает ей каждый встречный,
в авто садится, отбросив шляпку
и мальчик юный,
забыв о школе,
встречает маму всегда с улыбкой.
 
 
Он знает, что не будет лучшей
и что мужчины напрасно курят,
бросая в урны измены женам.
Он будет взрослым и станет сильным.
С ним будет мама. Он не разлюбит.
 
 
И пусть сегодня она упрямо
листает судьбы случайных встречь,
ему понятна её забота —
уйти от чувства совсем забытой.
Казаться в центре – её мечта.
 
 
Но знать не может,
курносый мальчик,
что катит шарик опять в зеро.
Любовь не может без обязательств, —
Без обязательств она мертва.
 

Пряный запах твоей кожи

 
Не хочу бежать за юной,
лучше рядом постою:
вместе с пристани у моря
на волну я посмотрю.
 
 
Вдруг проснется отражение
лика чудного её
и мою руками шею
оно дерзко обовьёт…
 
 
И прижмутся остро груди,
мне опомниться не дав,
и бездонными глазами,
в волн пучину уведет…
 
 
Я готов бежать за юной,
несмотря все года,
не стоять, не ждать погоды
у всевидившей судьбы.
 
 
Я готов нырнуть в пучину —
прямо с пристани у моря —
светлой кожи запах пряный
может голову вскружить…
 

Сердце и разум

 
Не стоит
среди помыслов блуждать,
приобретая статус – несвободы.
Любовь лишь исцеляет от хандры.
Любовь, что озаряет
и побуждает красоту
в себя поверить!
 
 
Не стоит сердцу доверять,
коль нет уверенности в чувстве.
Влечение в тупик ведет, когда оно
послушно только телу.
Доверие питается средой,
в которой
сердце с разумом не спорят!
 

Штурм крепости

 
Случилось завтра.
Оно пришло.
Как ураган, сметая все.
ты не вошла, а ворвалась
в мое сегодняшнее время.
 
 
И нет начала у конца,
как нет исхода у кольца —
ты вышвырнула из меня того,
кем был,
тебя не зная.
 
 
Размеренность, расчет,
недосаждающий упрямством,
желанье выйти за барьер,
сурово явленный флажками,
афишу знавший наперед,
 
 
с билетом на галерке,
я жил неведая, что есть,
со мною где-то рядом,
созданье юное с косой
и беззастенчивой улыбкой,
 
 
которое взглянет и убьет
во мне расхлябанного парня.
Смущен. Нисколько.
Удивлен.
Другие есть получше.
 
 
Ан, нет. Запал серьезно.
Быть может перепутала она
меня с Ален Делоном? Красивая.
Немножко с наглецой,
но рамки знает, не суется.
 
 
Сама сказала:
«Я тебе другой не пожелаю.
С ней потеряешься в быту
и разобьется лодка.
А я водичку не люблю.
 
 
Ну разве что, —
на яхте с Ромой Абрамович…
Но он тебе не пара!
Возьмёшь меня пройти
три раза вкруг аналоя?
 
 
Детей бессчетно нарожу
и в люди выведу.
Бесспорно – в генералы – пацаны,
а дочки – все в Большом —
балета примадонны.»
…
 
 
Вот так, читатель дорогой,
случилось все сегодня или завтра.
Но стал я сам не свой,
вернее, стал женатым парнем!
 

Девушка в лесу

Ужасно страшно в грибном лесу:

Идёшь, озираясь, сбивая росу.

От страха коленки трясутся у ножек —

Так много людей, и

у каждого – ножик!

Эману Элька

 
Я пришлю тебе шапку-невидимку,
в ней ты смело сможешь в лес ходить
Но беда, коль я тебя не встречу,
сам я тоже в лес ходить боюсь.
Вдруг ко мне на плечи с елки прыгнет
 
 
рыжая – «старуха Изергиль».
Лютая, развратная девчонка —
у неё ведь дядька – Черномор
и глаза раскосой рыси,
груди полны страстного вина.
 
 
Многих поглатила страсть соитий, —
всё из-за червивого гриба…
 

Суд идёт

 
Годы нас разлучают с теми,
кем дорожили, кто любил нас до слез.
А война унесла документы архивов,
без которых признать по закону нельзя,
что и тетя, и дядя по крови мне родня.
 
 
Суд неспешно решает
неотъемлемость прав и надежду дает,
что у внука не будет бессердечных минут.
Доказательной базой, у судьи на столе, —
ворох старых бумаг, так «бесценных» сейчас.
 
 
Только совесть и сердце протестуют любя,
так как их «показания» неприемлет судья.
Не приносит мне радость
благодать «по закону»,
если их неучастие оскорбляет меня.
 

У соборной ограды

 
У соборной ограды
совершенно неброский павильончик стоит
и красавица Лена православному люду
коврижки с изюмом, булки выпечки свежей
и кирпичики хлеба каждый день продает.
 
 
Я не мог не заметить
и тебе рассказать
о Елене Прекрасной,
об улыбке волшебной
и сиянии ее глаз.
 
 
Скромность послана свыше,
честность носит характер,
а подарков от жизни,
как судить я могу,
получала едва ли.
 
 
А глаза светом полны —
благовесту сродни, —
оттого и стою у окошка,
«изучая цену», а уйти от нее
все никак не могу.
 
 
Счастлив тот, кому в сердце
дева радость несет,
кто ей волосы гладит,
кому ужин готовит,
с кем встречает рассвет.
 
 
Я бы многое отдал за тепло ее глаз.
Но на донце колодца,
в родниковой воде,
держит ключик от сердца
неприступность её.
 
 
В нашем северном лете
всё давно уж не так:
что запретно веками, то доступно сейчас.
Дешевеет надежда
и любовь на продажу по часам предстает.
 
 
Девы древних профессий растлевают святое
и – не греют никак…
Вот и колокол звонит – оживает душа.
Вот, что это такое —
незатоптанная красота!
 

Танцы ренуара

 
Я в Париже будто жил,
не сьезжал.
Ренуара как-то раз повстречал,
Он соломенную шляпу примерял
и модель для полотна выбирал.
 
 
Кастинг просто чудно обьявлял
и девчонок из простушек приглашал.
Танцевать хотели многие из дам,
но стоять перед мольбертом за пятак!?
Два сезона Пьер партнершу изучал
и в конце-концов шедевры написал.
 
 
В дивных платьях, во весь рост,
карнавал в голубые платья юных дам обряжал.
Сам Огюст, в портретном сходстве, сказал,
как умело в танце линию держал,
что Дега подобных танцев не писал, —
оказалось, сельских танцев он не знал.
 
 
Да,
Париж без русских казаков
ничтожно мал
и Бистро, печать от них приняв,
со стены, глазами Ренуара,
празднично являет парижан.
 

Иди ко мне!

 
Как хороша ты перед сном.
Как тонко пахнут твои руки,
маня к себе в волшебный дом.
Закрыты наглухо все ставни
и двери скованы замками,
и свет полночного светила
зашторен темною гардиной,
и смолкли звуки…
Где оне?
А отблеск в зеркале являет
все тайны прелести твоей
и сердце сразу обмирает,
когда меня ты обнимаешь
и говоришь: «Иди… ко мне!»
 

Любовь – алтарь

 
Душа сиречь есть Храм;
Любовь – алтарь его
и если ты вошла в мой храм,
то будь в нем храмовой иконой.
И к ней приложатся губами
бессчётное число людей.
 
 
Они найдут в тебе защиту,
моля тепло в душе хранить
и быть неразделимо рядом.
До дней последних неизменной,
все понимающей и нежной,
и справедливой в доброте.
 
 
Свеча гореть пред нею будет
и не загаснет никогда.
В любви находим мы надежду
и верим: счастлива она.
Любовь, тобой мы дышим во спасение,
но жаль, – с грехом к тебе идём…
 

Шестьсот кусочков смальты

 
Меня простить лишь может Муза,
за то, что терпит мои вирши,
и, проявляя благосклонность,
велит оттачивать перо,
беря примеры у Шекспира,
учась у Гумилева и у Лорки.
У Блока взять тонкие черты
   от «Незнакомки»;
у Есенина —
  «Выткался над озером алый свет зари…»;
«Дебют» – у Бродского
   и «Молитву» – у Цветаевой…
 
 
Как они велики и мал мой школьный опыт…
 
 
Как свежи были еще розы
и как легки твои слова.
Едва ты вымолвила слово,
а мне дышать уже нельзя
и паутинкой незаметной тобою сеть,
пленившая мне сердце,
в одно мгновенье сплетена.
 
 
Я пленник идеальных ощушений,
послушник чувственных начал
и предан взглядам Янь и Инь.
Прости меня, Муза,
за прегрешения в слове,
за леность в черновой работе,
за взмах моих бессильных мыслей,
за готовность стоять пилигримом
у твоего парадного входа.
 
 
Шестьсот кусочков смальты
я уложил в мозаику пережитого,
но не спешу вводить последнюю черту.
Хочу тебе служить,
о Муза поэтического жанра,
до дней последних донца…
Простить меня можешь, лишь, ты!
 

Целительница

Собою затмевая все софиты,

Она несла, как истину – любовь,

Собрав мечты, что вдребезги разбиты.

Она умела просто брать душой,

В ней женственность пылала от природы,

Что б важной для кого-то очень стать,

Поверьте, ей не нужно раздеваться…

Ксения Газиева

 
Да, ты умеешь просто брать душой,
своё очарованье не растратив.
Собою затмевая все софиты,
средь сотен ослепила и меня.
 
 
И женственность, пылая от природы,
сожгла дотла мои мечты и
в пепел превратила ожидания,
ещё вчера влекущие к тебе.
 
 
Но коль важнее
для меня ты хочешь стать,
Поверь, тебе не нужно
предо мною раздеваться…
 
 
Я красоту твою
всем сердцем принимаю,
а наготу приемлю лишь любя, —
не требуешь, ведь, ты награду.
 
 
Всё потому, что истину несёшь
ты как любовь и просветляешь душу.
От скверны очищая естество,
своим явлением, просто, – исцеляешь.
 
 
Целительница, милая моя!
 

Питер не Париж

В Амстердаме есть и свой Мулен руж,

Там бывал и твой почтеннейший муж!

В панталоны деньги девкам совал,

И рукою щупал там, вот нахал!

Орфей Без Эвридики

Амстердам, конечно, тоже хорош.

Где еще такую сказку найдешь?

И когда еще его посетишь?

Но, желаю, почему-то в Париж.

Эману Элька

 
Дорогая, ну зачем тебе Амстердам и
в Париже Мулен Руж уж не тот.
Я недавно в Берлине бывал —
там никто о рубле не вспоминал.
 
 
В нём повсюду голубые дома,
и у дам лишь прозрачно трико.
А кафешки там ничего,
где за пивом не видно лицо.
 
 
Почему не летишь ты ко мне или
Питер для тебя сероват?
Может рубль ещё слабоват?
В Эрмитаже оставишь свой след.
 
 
Помоги мне мосты на рассвете свести.
Распишись рукой по Неве,
опрокинь тень Авроры
на гранит ещё тёплых ночей…
 
 
В Амстердаме есть и свой Мулен руж,
Там бывал и твой почтеннейший муж!
 

Нарисуй меня

 
Ты хотел огня,
Чтоб обжечь нутро.
Нарисуй меня
На стене метро.
 
 
Чёрным напиши-
В нем печаль видна.
До корней души
Я обнажена.
 
 
А еще вплети
Тёмный фиолет.
За твое «прости!»
Мне прощенья нет.
 
 
Тенью глаз не трожь.
Обведи края.
И тогда поймёшь,
Как любил меня.
Эману Элька
 
 
Бросил бы перчатку
и на три шага…
Но нельзя так сделать —
строг Устав дуэли:
у барьера бьются только господа.
 
 
Эля, если скажешь: «Он меня унизил!
Загоню я пулю в Лафаря² пистоль —
смоет оскорбление супостата кровь»…
Не гневи подруга сердца моего:
не ходи по краю, обнажив бедро!!!