Вместе они вышли из кабинета и отправились куда-то в противоположную часть здания. Зашли за дверь, на которой значилось «Дневной стационар», и врач скрылась в кабинете заведущего, а Аня осталась в коридоре, под взглядами санитарок на входе и стоящих вокруг людей. Мимо неё, к двери наружу, прокралась девушка, которая явно боялась эту самую дверь открыть, и Аня сделала над собой усилие, чтобы не смотреть на неё. Это было неприлично, почти так, как смотрели на неё те люди из очереди за справкой на водительские права, – но теперь она не могла ничего с собой поделать.

Тем временем дверь в кабинет заведующего открылась, и её позвали. Аня вошла. За столом спиной к окну сидел лысый усатый мужчина лет шестидесяти. Понаблюдав за тем, как Аня садится, он сложил руки в замок и сам проложил нить, гораздо более толстую и прочную, чем удавалось ей самой с другими людьми.

Она посмотрела ему в глаза и спросила:

– Мне начинать?

Он кашлянул и посмотрел на часы.

– Подождите, пока доктор вернётся.

«А кто же тогда вы?» – только и подумала Аня, но промолчала, в ожидании начав разглядывать кабинет. На старом диване сбоку сидели участковый психиатр, к которой она пришла первой, и ещё одна, незнакомая женщина. Они молчали, тоже ожидая возвращения врача.

Минуты через две он всё-таки вернулся – видимо, ментально, – и решил задавать вопросы уже сам. О детстве, о том, как всё было в семье. О том, как она училась в школе и поступила в универ. О том, чем собирается заниматься после него. Подытоживая каждую тему, он с пониманием дела кивал и говорил что-то терминологически-непонятное тем, кто сидел на диване. Последними его словами были «личность есть», – после чего в кабинете окончательно повисла тишина. Врач смотрел так, будто готов вынести вердикт, и Ане стало неловко рушить его ощущение уверенности, добавляя что-то ещё.

Она ждала объяснений: почему чувствует себя так, часто ли вообще такое бывает, а он больше на неё не смотрел и говорил – нет, диктовал – назначения. Та самая незнакомая женщина, сидящая сбоку, старательно их записывала.

– По тридцать семь с половиной венлафаксина два раза в день…

– Не вывезет амбулаторно, – ответила женщина.

– Вы правы, Ольга Юрьевна. Давайте тогда кломипрамин по двадцать пять три раза в день. И оланзапин десятку. А там смотрите сами.

– Будет сделано, Владимир Юрьевич.

– Тогда держите пациента, – закончил он с улыбкой.

Оставалось как раз двенадцать дней каникул: десять, чтобы пройти дневной стационар, и ещё два – чтобы его забыть.

Сразу по выходе из кабинета заведующего Ольга Юрьевна завела Аню в процедурную и сказала, что затем ждёт у себя в кабинете. Приветливая полная медсестра сделала Ане комплимент и сказала, что на следующий день хочет видеть улыбку, а потом вколола ей что-то и отказалась говорить, что это было. Через пару минут Аня сидела в следующем кабинете и смотрела, как Ольга Юрьевна заполняет бумаги. Нить к ней тянулась обычная, такая же, как и к большинству людей. Перед глазами мало-помалу начинало дрожать, да и врачебный почерк явно не способствовал пониманию, но Аня смогла различить и запомнить шифр F41.2.

Выйдя за дверь, она села в очередь на получение таблеток и вдруг услышала вопрос:

– А вы с чем здесь?

К задавшей его незнакомке, как и ко всем остальным в коридоре, вела еле заметная нить. Может, из-за того, что она сама была бледна – психические проблемы внешность явно не скрасили.

– Эф 41.2, – ответила Аня, понимая, что могла бы и сама погуглить.

– Понятно, – цыкнула та. – Не хотят разбираться.

– А что это?

– Смешанное тревожно-депрессивное. Диагноз-помойка, который лепят, когда просто лень думать, – девушка отвернулась от Ани и оперлась затылком о стену, давая понять, что разговор окончен.

Аня получила таблетки, поговорила с психологом, пройдя пару простых тестов, и ушла домой, получив предписание возвращаться завтра. Тело требовало сна, и она хотела успеть прилечь, пока оно не возьмёт своё. Теперь уж точно не будет никакой бессонницы, и кажется, настолько навязчивых нитей тоже. Меньше знаний о мире – но меньше и побочных эффектов от того, что ты узнаёшь. Меньше утомления физического и морального. Интересно, не хотелось ли бабушке когда-нибудь обратиться за помощью?

Разглядеть номер обратного автобуса, стоя на остановке, было труднее, чем всегда, но Аня сделала это и зашла, кажется, в свой. Уселась на одиночное место в углу около задней двери, и сиденье ей показалось как никогда мягким и тёплым, а автобус плыл так приятно, что она не заметила, как открыла глаза совсем в другом его воплощении.

Напротив сидела бабушка. Аня никогда не видела её в городской обстановке и поняла, что быть такого не может. Та сидела в одежде, в которой исчезла десять лет назад, всё так же растрёпаны были её волосы и так же недобро блестели глаза. Аня ей восхитилась, любя, встала и протянула перед собой руки, но увидела их почему-то чешуистыми, чёрными – и закричала отчаянно, беззвучно. Люди, сидевшие по сторонам от бабушки со своими рюкзаками и баулами, со смартфонами в руках, отшатнулись и побежали в другую часть салона. А бабушка, прожигая тем самым вибрирующим, из вечности звучащим голосом пространство и распадаясь в прах, сказала:

– Всё равно со мной будешь.

Из ниоткуда протянулись тысячи нитей, разорвав Аню и вместе с ней весь мир.

* * *

Она проснулась и поняла, что давно уже проехала нужную остановку. Зато сразу увидела перед собой ту незнакомку, которая говорила про диагноз, – она стояла у выхода. Аня с трудом встала, потрогала её плечо – та дёрнулась, узнав её, – и вышла на следующей за ней.

Её звали Даша. Выйдя на следующей, Аня не своими ногами подошла к мусорке и стала выбрасывать таблетки. Даша качала головой и смотрела куда-то далеко-далеко вверх, на серое февральское небо, будто хотела увидеть там ответ на какой-то свой вопрос.

– Интересно, будут меня искать или нет, – проговорила Аня.

– С таким – нет. Тогда все дурки лопнут.

– Понятно.

Они пошли к пешеходному переходу: Аня – чтобы сесть на обратный автобус, Даша – к своему дому. Поговорили о диагнозах, о планах на будущее, обменялись телефонами и расстались, надеясь, что ненадолго.

Этот разговор помог Ане стряхнуть с плеч дурной сон, и, снова оставшись в одиночестве, она вспомнила о нём только хорошее. Там была бабушка, с которой они всегда будут вместе, потому что Аня носит её в себе. Хорошо, что этого у неё никто не отнимет, даже если это трудно. И хорошо, что таблетки выброшены именно здесь, – так мама ничего не заметит и не задаст лишних вопросов. После одного укола можно просто отоспаться – это Аня и поспешила сделать, доехав до дома.

На следующие пару дней бессонница отступила, и всё пошло своим чередом – нити вернулись. Начался новый семестр, и они доставляли боль снова, вот только теперь Аня решила терпеть. Зато чиста была совесть перед бабушкой. Она ведь, будучи когда-то одна в глухой деревне, справилась. Хотя… была ли она одна? Родила же она от кого-то маму, значит, уж кто-то близкий у неё всё-таки был.

Бабушка всегда рассказывала о своём детстве и молодости односложно и двусмысленно, и ясной картинки у Ани так и не сложилось. Бабушка так и не раскрылась до конца, осталась загадкой. Но что бы там ни случилось, она справилась, а значит, могла показать дорогу.

Она виделась везде, где Аня только могла о ней помнить. В чёрных мокрых ветвях кустов по утрам, когда приходилось ехать на пары в самую рань. В облаке газов, летящих из выхлопной трубы автобуса, куда Аня не могла пропихнуться, до того он был набит людьми. Во тьме закрытых век, когда она наконец дожидалась новой маршрутки, конечную которой назначили на соседней остановке, и усаживалась на самое дальнее место, чтобы никто не тронул и можно было вздремнуть.

«Покажи мне дорогу, ба. Пожалуйста», – мысленно просила Аня, проваливаясь в грёзы.

И дорога рождалась.

На другом берегу Аня открывала глаза, готовясь проснуться до конца, и видела, как мелькает сзади водная рябь, где проглядывалась уже не бабушка, а мама… и кто-то ещё, точно кто-то ещё. А потом был весь из себя квадратный, чуждый центр города, где несмотря ни на что приходилось учиться.

Во втором семестре всё-таки стало легче – может, помогала бабушкина дорога, а может, правы были те, кто говорил про адаптацию. Или преподаватель, которого Аня про себя называла аистом, дал хороший совет и сон действительно помогал. Однокурсницы хором недосыпали, кто-то даже бравировал этим, оставляя Аню в гордом одиночестве словами «ну ты и так всё знаешь, чего тут нового?», и она привычно скучала.

Все и всегда видели в ней что-то, что она сама не могла разглядеть, какой-то талант, некую хватку. Но бабушкин секрет, который она хранила, имел другую природу и был простой данностью, такой же, как светлые волосы и серые глаза. Остальным знать об этом было не обязательно. Слыша очередную тираду про ум, Аня пожимала плечами и продолжала делать дела, но изредка дёргалась, если чрезмерно натягивалась чья-то нить.

В родном районе, к вечеру, теперь было легче. Аня вспомнила, что ведь это здесь в детстве она нашла способы сжиться с болью, в тёплое время года уходя поближе к водохранилищу, а зимой прыгая в сугробы со старых сараев. Тут примирительно смотрели на неё окна многоэтажек, и здесь кивала хорошо знакомая продавщица в магазине у дома.

После шести часто звонила Даша, и Аня охотно брала трубку. Однажды она выслушала её, потом помолчала с полминуты – хорошо, что такое было в их общении приемлемо, – и сказала:

– Слушай, а дай мне свой адрес.

– Зачем? – послышалось в трубке. – Домой пригласить не могу, соседка хозяйке спалит.

– Да знаю, я не про то. Я тебе письмо хочу написать.

В трубке опять ещё полминуты лежала густая тишина, а потом голос прошуршал:

– Записываешь?

Аня записала адрес и хотела было объясниться, но услышала:

– Вот и напиши мне первое письмо. Расскажи зачем.

Тот разговор завершился быстро, словно и не был больше нужен. Словно он только готовил всё, что начало происходить потом. Скоро Аня сходила на почту, купила конвертов, достала из стола запас старых тетрадей в широкую линейку и стала разрывать их на листы. Потом пошла в дело ручка – на бумагу синей змейкой ложилась нить, тянувшаяся у Ани изнутри.

Вот зачем она захотела писать письма. Через трубку с её пустотой общаться было труднее, это не давало того, что так мучило, но стало уже таким привычным. К тому же можно было хорошо подумать и всласть подождать, пока придёт ответ. Изумительная роскошь в двадцать первом веке с его шумом, что-то под стать гумфаковской печатной машинке…

…которую после сессии в коридоре Аня почему-то больше не увидела.