Глава 2

Летом две тысячи шестого, когда умерла бабушка, мама провела с Аней больше времени, чем обычно. Они ходили в кино на новые мультфильмы, много гуляли по жаркому, утопающему в зелени городу, будто пытались забыть о том, что случилось и как именно. Аня знала, что это невозможно, но её жизнь продолжалась – теперь уже по-новому.

Через полтора месяца она стала готовиться к тому, чтобы пойти в четвёртый класс. Вместе с мамой они поехали в магазин «Глобус», который Ане всегда так нравился, и положили в сетчатую корзину красивый дневник, тетради, альбом, ручки, карандаши, ластики и точилку, цветную бумагу, картон и клей. Добавили ещё и несколько календариков с блёстками, и всё это Аня выбрала сама. Разве что портфель решили оставить прежним, как бы она на них не глядела.

Всё это было у неё потому, что мама много работала. Мама работала в институте всегда, сколько Аня себя помнила; она читала лекции и проводила практики. Студенты старших курсов, у которых она вела занятия, тоже работали, и пары начальство нередко ставило на вечер. А когда выдавалось свободное время, мама бежала на вторую работу – финансистом в фирме. Она уходила из дома рано утром, а возвращалась поздно; по выходным прибиралась, прося помощи у Ани, и готовила еду на несколько дней вперёд. Аня мыла окно в своей комнате изнутри и думала о том, что скоро похолодает и опять станет меньше света. Будет трудно вставать по утрам из тёплой постели.

Начался новый учебный год. Радостная суматоха быстро улеглась, и Аня поняла, что теперь нужно просто учиться, даже если это чуточку скучно. А мама снова работала и возвращалась, когда уже начинало темнеть. В подъезде был хорошо слышен стук её каблуков. Она заходила уставшая, переобувалась из красивых высоких сапог в мягкие тапочки, стаскивала с себя плащ и кашне, шла на кухню с пакетом. Доставала оттуда гостинцы и молча клала их на стол. Потом, уже в комнате, распускала длинные, густые каштановые волосы из тугого пучка, расчёсывала их и переодевалась в домашнее. Ставила на плиту вчерашний ужин, гладила Аню, сидящую за столом, по плечу и не говорила ни слова. За день её голос уставал – это было преподавательское.

Мама молчала совсем не так, как бабушка. Тут всё было проще и не так страшно. Если бабушка в своём молчании была похожа на природу перед грозой, то мама – на тихие круги, бегущие по водной глади. Она своим молчанием как бы говорила: всё в порядке, я с тобой и делаю всё для тебя. Но чувствовалась в нём и грусть за то, что она не может дать столько, сколько хочет. Потому что она просто человек – какой бы неземной и таинственной она порой ни казалась.

Человек со своими мечтами, причудами и секретами, любовью и неприязнью. Со своей дорогой в жизни – совсем не той, которую Аня когда-нибудь собиралась пройти. О том, что Аня говорит и думает про другое, мама тоже иногда грустила.

Она не любила говорить о детстве и о том, как относится – то есть относилась – к бабушке. Аня знала только, что мама родилась в Озеровке, и удивлялась тому, что там её воспринимали как городскую; но в душе она, похоже, истинно такой и была. Мама приезжала туда и не хотела переодеваться, как говорили местные, в людское, оставалась в своей привычной одежде, деловых брюках и рубашке, а то и в пиджаке с подплечниками. Она курила тонкие сигареты, которых в Озеровке никогда не было, работала на непонятной для её жителей работе, воспринимала в штыки идею ещё раз выйти замуж. Мама бежала от озеровской тишины, глухоты, молчания, пыталась построить что-то новое и опереться на это. Она во многом достигла успеха, но от прошлого так до конца и не сбежала.

Хотя бы потому, что от неё всегда, даже сквозь городские духи, еле уловимо пахло травой, которую в Озеровке называли чемерикой, – там она росла по берегам речки Кривули, на задах улицы Боковой. Когда Аня говорила обо всём маме, та вздрагивала и отвечала, что чемерика не пахнет. Может, это была и правда, но теперь Ане не дано было это проверить – свозить её в Озеровку мама наотрез отказалась.

Но Аню всё равно туда тянуло. Она никогда не считала себя городской, кто бы что ни говорил. Особенно после смерти бабушки – и после того, что началось потом.

* * *

Утром того дня мама, как это часто бывало, ушла на работу рано. Аня допивала из кружки чай с мятой и дожёвывала бутерброд с колбасой, а на ветке дерева прямо за окном сидела и смотрела на неё своими чёрными глазами-бусинками ворона.

Ворона крутила головой и всё пыталась каркнуть, но что-то мешало ей это сделать. Она была такая увесистая, что ветка под ней покачивалась – того и гляди, пришлось бы расправлять крылья и взлетать. Но ворона смотрела на Аню, а Аня на ворону до тех пор, пока чай с бутербродом не кончились и не настало время пусть нехотя, но идти в школу.

Выйдя из подъезда, Аня поняла, что на улице гораздо холоднее, чем говорила мама, и захотела вернуться обратно, чтобы переодеться. Но вспомнила, как боится проскальзывать мимо зеркала, заново уходя, и решила не возвращаться. В конце концов, до школы идти было совсем недолго, и днём уж точно обещали потепление.

В школу пришли вовремя все, даже те, кто частенько опаздывал, так что класс сразу забился под завязку. Первым был урок основ православной культуры. Этот предмет добавили с нового учебного года, и вести его взялась пожилая учительница рисования. Одноклассники раскладывали по партам тетради и ручки, а Аня уже сделала это и сидела в ожидании звонка, но когда звонок прозвенел, она поняла, что её тошнит.

В класс вошла учительница, привыкшая, что перед ней все встают, и все встали. Аня закрыла рот рукой. Она не могла устоять на месте, шагала то туда, то сюда и наконец услышала «тебе плохо?».

Да, ей было плохо, и вслед за кивком учительницы она выбежала в коридор, чтобы через него оказаться в туалете. Урок начался без неё.

Не бойся – задребезжали оконные стёкла, и Аня, стоя перед унитазом, поняла, что всё вроде бы в порядке. Она подошла к перечёркнутому решёткой окну, не понимая, может ли вернуться, и страх снова хлынул волной. Страх из-за того, что это вот-вот случится. Но что же здесь такого страшного? Что?

Неясно. Аня простояла у окна в туалете чуть ли не половину урока, пока туда не заглянул кто-то из одноклассников, и, предупредив учительницу, пошла в медпункт. Там на неё, конечно же, поворчали, сказав о том, что завтракать нужно нормально, а не бутербродами с колбасой из туалетной бумаги, и ничего не дали, потому что всё испарилось само собой. Аня побродила по школьным коридорам, решив не идти в тот день на православную культуру, и вернулась в класс уже тогда, когда на замену учительнице рисования пришла их классная руководительница.

Аня не хотела рассказывать ей о том, что случилось, и дёргать маму с работы, а потому промолчала. Она всё же беспокоилась о том, что это вернётся, и думала совсем не об уроках. Но всё было хорошо, и домой Аня добралась тоже благополучно, пусть и без сухариков из ларька по пути.

Вечером она призналась во всём маме, и та решила, что нужно сходить к гастроэнтерологу. Рассказала о том, что значит «глотать лампочку», и о том, что теперь это нужно сделать. Лёжа перед сном в темноте, Аня представляла себе, как врач проталкивает ей в горло настоящую стеклянную лампочку в форме груши, но та всё никак не лезет; и ей почему-то хотелось плакать.

На деле это оказалось не так уж невозможно, но всё равно страшно и противно. А самое главное – зря. Врач не увидел ничего существенного, сказал, что по его части Аня здорова, и порекомендовал сходить… – на этом месте он немного запнулся – к неврологу.

И через несколько дней Аня с мамой были уже у него.

– Стрессы в последнее время переживали? – спросил невролог, глядя Ане почему-то в лоб.

– Бабушка умерла летом, – ответила мама, сидевшая на кушетке сзади.

Врач взял бумажку из блока для заметок, чиркнул на ней что-то, протянул маме и сказал:

– Тогда вот, попейте.

Она с недоверием посмотрела на врача, и тот добавил:

– Реакция на стресс. В школе, главное, не наседайте сильно. А то начнёте там, грамоты, олимпиады…

* * *

Грамоты и олимпиады начались, но чуть позже. А пока, придя на урок православной культуры через неделю, Аня опять просидела его в туалете и не могла вернуться в класс. Там её ждало то, от чего начиналась тошнота. Потом же, когда пожилая учительница рисования уходила и начинались другие уроки, всё продолжало идти своим чередом.

Может, она боялась эту учительницу? Так первым делом и подумала мама. Аня отмела эту версию сразу же, ведь на уроках рисования всё было хорошо. Дело было именно в уроках православной культуры, и не только в здании школы – когда их класс повели на экскурсию в церковь, дорога прошла нормально, а вот на месте Ане понадобилось выйти на улицу и ждать, когда перестанет волнами накатывать страх.

Мама не была ни атеисткой, ни истово верующей, и Аня относилась к религии так же спокойно. Непонятно было, в чём проблема и почему она реагирует именно так. Мама с Аней недоумевали, раздумывали, смеялись и наконец решили, что нужно отказаться от уроков православной культуры индивидуально.

Такая возможность в школе была: некоторые Анины одноклассники не стали посещать эти занятия, потому что их воспитывали в другой религии. Мама написала такое же, как и их родители, заявление. Отпросившись с работы, она пошла вместе с Аней ко второму уроку и понесла его в школу.

Аня стояла за углом и подслушивала разговор.

– Ну что ж вы сразу не сказали, что не будете ходить… – голос учительницы звучал расстроенно.

– Она хотела, – ответила мама таким голосом, какой бывал у неё при виноватой улыбке.

– В любом случае мы не собирались на вас давить… Захотите – ждём обратно.

Нет.

Мама попрощалась с учительницей, вернулась к Ане. Потрепала её за щеку, поцеловала, обдав запахом мятной жвачки, и ушла на работу.

Вернувшись домой в тот день, Аня залезла в сервант, стоявший в зале, отыскала среди хрустальных бокалов маленькую иконку и через тошноту и страх закинула её на антресоли. Жить сразу стало легче.

* * *

Дела вообще шли на лад, и по остальным предметам Аня стала продвигаться гораздо легче, чем раньше. Особенно много было пятёрок по русскому языку и чтению – учительница радовалась всё больше и больше, а Аня и не знала, можно ли ей объяснить. Нужные слова для ответов будто сами появлялись в голове так быстро, как это вообще было возможно.

Однажды после уроков учительница попросила её остаться ненадолго и предложила вскоре поучаствовать в олимпиаде по русскому – они начинались как раз с четвёртого класса. Аня не смогла отказать – ведь ещё совсем недавно, объясняя, что такое переносное значение слова, учительница назвала её первой ученицей. Первая – значит лучшая, – вспомнила Аня, густо покраснела и подумала, что надо бы соответствовать.

Она взяла предложенные ей книги, которые нужно было прочитать, чтобы подготовиться, но дома всегда было что-то интереснее. Аня полюбила сочинять рассказы, стала придумывать то, что хотела бы прочитать сама, и в лучшие свои дни исписывала по тонкой тетрадке за вечер, чем по-доброму смешила маму. Так что книги вернулись к учительнице в шкаф непрочитанными.

В очередную пятницу Аня осталась после уроков на олимпиаду вместе с несколькими учениками параллельных классов. Сидя за партой, она читала напечатанные на листке задания, и буквы оживали, складывались в нечто большее, чем просто их сумма. Делали то же и слова, и предложения. За ними что-то стояло – теперь уж точно. Что-то слишком большое для неё.

Это что-то вспышками из ниоткуда прорывалось внутри. Той страшной, наполненной болью ночью в Озеровке, тем утром в школе и потом ещё много дней.

Сейчас оно было здесь, наполняло весь класс и не давало начать писать. Оно существовало долгие годы, даже века до её рождения и до того, как появились на свет её мама и бабушка. Но ей было всего лишь десять лет – хотя и её соперникам тоже. Учительница отправила сюда её, а значит, верила; но почему и зачем?

Оставалось двадцать минут до конца олимпиады, только и шуршали по бумаге чужие шариковые ручки. Аня посмотрела в окно. Сначала вдаль, на серую пятиэтажку напротив, а потом ближе – на ветви дерева, росшего у окна. На одной из них сидела, покачиваясь, ворона. Разве что издалека не было видно её глаз, да и Аня чувствовала себя совсем не так, как в тот день, когда впервые её заметила и потом на уроке православной культуры потеряла над собой контроль.

Бояться не нужно – давило на голову то, что наполняло весь класс. Бери – говорило то, что было здесь, вокруг, и стояло за буквами и словами.

Но как это взять? Четвёртый класс – даже не середина школы. Когда-нибудь она вырастет, узнает много, окончит школу и институт, станет по-настоящему умной и узнает как. Но сейчас она просто не может. Наверное, другие знают лучше, а учительница, назвав её первой, просто ошиблась. Взрослые ведь и вправду знают не всё.

Ворона вспорхнула с ветки. Блестя чёрными крыльями, она сделала круг и села у окна. Стукнула клювом в стекло, и стали хорошо видны такие же чёрные, как и крылья, глаза-бусинки.

Не думай и просто бери. Твоё – пульсировало в голове.